<...>

Ночь была лунная. Вокруг виднелись воронки, взорванные вражеские дзоты; чернели длинные ряды траншей.
За Красносельской дорогой непрерывно вспыхивали ракеты. Нарастала артиллерийская стрельба. Тяжелые фашистские батареи, расположенные на Вороньей Горе и других Дудергофских высотах, вели огонь по войскам, продвигавшимся к Красному Селу.
В расположении нашей подвижной группы тоже стали рваться снаряды. Но мы хранили молчание: нельзя было раньше времени обнаруживать себя. Сидели в машинах с закрытыми люками, ждали сигнала атаки.
На рассвете наше командование осуществило сильную артиллерийскую подготовку. Огонь был направлен по вражеским позициям западней и юго-западней Кюльми. Кверху взметнулись фонтаны снега и сухой мерзлой земли. В небе появились штурмовики и бомбардировщики. Они завершили огневую обработку переднего края врага... Вслед двинулись тяжелые гвардейские танковые полки и гвардейская пехота. Стало ясно: они вбивают правее нас новый клин в оборону противника и выходят на штурм Вороньей Горы и Красного Села. Значит, скоро последует и наш удар. Мы пойдем в направлении на Тайцы.
Ждать пришлось недолго. Часов в девять утра последовала команда: "Вперед!"
Первый и третий батальоны нашей бригады, поддержанные артиллерией и авиацией, нанесли удар вдоль Гатчинского шоссе. Мой батальон завязал бой правее — за овладение деревней Кургелево.
Батальон в это время состоял из одной роты танков "Т-34" и двух рот "Т-60". Кроме того, нам были приданы две батареи самоходных артиллерийских установок.
Противник встретил нас плотным противотанковым огнем. Бронебойные снаряды огненной трассой пронизывали воздух, бороздили мерзлую землю, разрывались или рикошетили.
— Атакуйте Кургелево в обход справа! — приказал мне полковник Проценко.
— Развернись! — последовала команда.
Батальон перестроился.
Дальнобойные орудия противника обстреляли нас с Дудергофских высот. Но танки, не останавливаясь, [174] втянулись на болотистую равнину, расположенную между высотами и деревней Кургелево. Слева и справа, не утихая, вели огонь вражеские орудия и минометы.
Чем дальше, тем путь трудней. Вот болото: поблескивает лед. С противоположного берега строчат пулеметы. Теперь батальон обстреливается с трех сторон: слева, справа, с фронта.
Десантники-автоматчики спешились, развернулись цепью.
Я запросил поддержки. Ближайшие наши батареи открыли стрельбу по противоположному берегу болота.
Вперед вышла "тридцатьчетверка" Гусарова. Следом двинулись остальные танки его взвода. Позади легли коричневые полосы болотной жижи.
К траншее подошел танк старшины Миносяна. Командир машины дал несколько очередей из пулемета. Подняв снежную пыль, пули врезались в бруствер окопа. Гитлеровцы ответили огнем из автоматов. Возле танков разорвались ручные гранаты. Над башней просвистел бронебойный снаряд.
— Вперед! — скомандовал Миносян своему водителю.
Алаторцев круто повернул машину влево и повел ее вдоль траншеи. Миносян дал максимальный угол снижения танковому орудию и пулемету, открыл огонь по траншее. Пули царапали мерзлые стены окопа, снаряды разрывались в проходах. Гитлеровцы заметно ослабили сопротивление и по запасным ходам сообщений начали уходить в глубь своей обороны.
— Поддай, Ашот! — закричал Алаторцев.
К Миносяну подоспели легкие танки. Поднялась и стала подтягиваться к траншее наша десантная пехота. Но ей помешал вражеский пулемет, стрелявший с Кургелевской высоты. Его заметил Миносян. Он два раза ударил из пушки, и фашистский пулемет замолк.
Первый ряд траншей, опоясывавших северо-западную окраину Кургелева, был пройден.
Я подсчитал потери. Два легких танка застряли в болоте, два засели в траншее, а на правом фланге за болотом горела "тридцатьчетверка". Черный дым окутывал танк, пламя лизало броню, и мне не был виден номер машины. Чей танк горит? Кого смерть вырвала из наших рядов? [175]
Я переключил приемник "на себя" и прислушался к эфиру. Среди многочисленных команд, приказов, распоряжений и донесений послышался знакомый голос командира роты Лукьянова. Он доложил:
— Пять. Один.
"Пять" означает сгорело, "один" — количество танков. Я видел это и без Лукьянова. Но чей танк?
Продолжаю смотреть на горящую машину. Живой памятник погибшим бойцам. Погибшим?.. Да, Лукьянов ясно донес, что танк сгорел. Но что такое? Танк вдруг ожил, он стреляет из пушки и пулемета. Возле машины суетятся двое. Один в белом маскхалате. Он пригоршнями хватает снег и бросает в огонь. Второй — в черном комбинезоне. С огнетушителем в руках гасит бушующее пламя. Вдруг из кормового отделения машины вырывается багрово-красный клуб огня. Взрыв. Оба человека у танка падают. Танк перестает стрелять. Пламя лижет теперь весь корпус машины. Горят резиновые бандажи опорных катков. По земле змейками стелются струйки огня — горит дизельное топливо, пролившееся из лопнувших баков... Кого же не стало?
Позднее я узнал — погиб сержант Хватов. Пока лейтенант Крымов стрелял из горящего танка, Хватов и автоматчик, который был в белом халате, боролись с бушующим пламенем. Но вражеская пуля сразила водителя. Хватов так и остался лежать с огнетушителем в руках...
В этом же танке был контужен капитан Мещеряков. Его успели вытащить из машины и укрыть в безопасном месте.
...Бой за овладение Кургелевом развертывался, в общем, успешно. Средние танки "Т-34" последовательно продвигались вперед. Однако действия батальона сковывались засевшими в траншее двумя легкими машинами и другими "Т-60", остановившимися на подступах к ней.
Траншея, в плену которой оказались два наших танка, была вырыта, видимо, давно. Стенки ее осыпались, обвалились, но крутизна их оставалась значительной. Легкие танки уткнулись носом в противоположную стенку окопа. Экипажи попытались сами выбраться из плена, но это им не удалось. Танки буксовали, скользили гусеницами по обледенелому грунту. Тогда экипажи [176] попробовали раздолбить бруствер окопа ломами. Но как только танкисты приоткрывали люки, чтобы вылезть наружу, они немедленно попадали под огонь фашистских пулеметов.
Как же всё-таки вызволить танки из ловушки?
На помощь была послана машина Миносяна. Заслонившись крышкой башенного люка, как щитом, Миносян перевалился через башню, дотянулся до кормового отделения и приготовил буксирный трос.
— Держись, хлопцы! На крюк цепляю. Тянуть будем!

Миносян выпрыгнул из танка и, прикрываясь им от огня противника, прицепил буксирный трос к ближайшему легкому танку.
— Трогай!
Алаторцев медленно продвинул свою машину. Трос натянулся струной. Вскоре первый танк был уже за траншеей.
Миносян подбежал ко второму "Т-60". Совсем близко раздалась пулеметная очередь. С головы Ашота сорвало шлем. Старшина поднял его, обнаружил пробоину и зло выругался. Впрочем, этот случай подсказал ему, как перехитрить противника.
Увидев возле танка металлический лом, которым командир второй машины пытался долбить землю, Ашот сказал, обращаясь к командиру:
— Вот что, возьми лом, надень на него свой шлем и высовывай его из траншеи. Покажи и спрячь, покажи и спрячь. Отвлекай фашиста. (Командир машины был ранен и другим путем помогать делу не мог.)
Как только шлем показался над бруствером окопа, протрещала очередь фашистского пулемета.
— Три пробоины. Метко, гадина, бьет!
Раненый командир переместился по окопу дальше и снова показал шлем. Опять застрочил пулемет. А тем временем Миносян ползком перевалил через бруствер и, юркнув под застрявшую машину, просигналил своему водителю — "подъезжай". Алаторцев подъехал вплотную. Миносян прикрепил буксирный трос:
— Трогай потихоньку. Сначала натяни трос, а потом как следует газани.
Алаторцев включил заднюю скорость. Но буксируе-[177]мый танк сидел прочно. Трос натянулся настолько, что, казалось, коснись его — зазвенит. Однако вскоре легкий танк, следуя за машиной Миносяна, медленно пополз вверх.
— Спасибо тебе, Ашот! — раздалось в радионаушниках.

Освободив из плена застрявшие танки, мы сделали, однако, только полдела. Траншея по-прежнему была непроходимой для легких танков. Командиры этих машин, видя, что с ходу не взять препятствие, не решались идти напролом. Пока Миносян вытаскивал застрявших, другие "Т-60" переходили с места на место, стреляли, но вперед идти не могли.
Нужно было срочно сделать проход через траншею, разрушить хотя бы в одном месте ее стенки, разгрести бруствер.
Для этой цели командиру роты Лукьянову было приказано выделить одну "тридцатьчетверку". Лукьянов назначил танк Гусарова. Никита понимал трудность исполнения приказа, понимал, что противник, заметив его в траншее, сосредоточит по нему огонь.
...Танк Гусарова идет на полном ходу. Но вдруг люк открывается и командир машины размахивает сигнальным флажком по кругу. Сигнал непонятен. Переключаю рацию "на себя", хочу спросить, что означает этот сигнал. Но тут же слышу в наушниках голос Гусарова: — Побратим, прикрой...
Танк приблизился к ровной, без единого кустика, поляне. Она простреливалась с трех сторон. Бронебойные снаряды огненными стрелами стали рассекать воздух, бороздить, перепахивать землю, рваться у танка Гусарова. Водитель Перегудов, исполняя приказ командира, стал бросать машину то вправо, то влево, маневрируя, увертываясь от прямых попаданий.
Выйдя на поляну, танк Гусарова попал в самое пекло огненного мешка. Да, опасность была огромная! И смысл слов "побратим, прикрой" был теперь предельно ясен. Не робость, не страх звучали в этом неуставном, но подлинно человеческом обращении. В этих двух коротких словах было и полное сознание [178] опасности, и вера в силу боевого товарищества, взаимной выручки. Ведь ради помощи другим шел и сам побратим Гусаров.
Командир танка получил поддержку вовремя. Приказывая Лукьянову выделить танк для создания прохода в траншее, я тогда же распорядился, чтобы два танка "Т-34" и две батареи самоходок открыли огонь по опушке рощи и по Кургелеву, откуда противник обстреливал поляну. Приказ этот теперь был в действии.
...А в это время в танке Гусарова происходило следующее.
— Газку, Петрович! До трубы жми! — просил Гусаров своего водителя.
Перегудов его понял. "Жать до трубы" — означало выжать из машины всё, что она может дать. Танк несся на предельной скорости. Он уже подходил к краю поляны, как вдруг с правого борта посыпались искры. На башне появилась вмятина. Но машина продолжала бег.
Пользуясь огневой поддержкой других танков и самоходок, Гусаров выскочил к траншее.
— Эй, хлопцы, сторонись, сейчас сюда бить буду, — высунувшись из танка, крикнул он пехотинцам, находившимся в окопе. И когда они покинули его, почти в упор выпустил по траншее два осколочных снаряда. Стенки окопа обрушились.
— Подравняй, — сказал Гусаров водителю.
— Есть подравнять.
Перегудов включил первую скорость. На малом газу подъехал к траншее и медленно опустился в нее передней частью машины. Потом водитель добавил газу, танк рванулся вперед и, разламывая мерзлую стенку окопа, поднялся из траншеи.
— Полдела сделано. Давай теперь задний ход.
Перегудов понял замысел командира. Водитель спустил машину обратно в траншею. Танк кормою стукнулся о стенку окопа, зарылся в нее, разломал, выворотив большие мерзлые глыбы земли.
— Вот мы и пахари, — заметил Перегудов.
Командир танка ничего не ответил. Он взял ракетницу и выпустил зеленую ракету — "проход готов!"
Сюда устремились легкие танки. Нужны были самые трогательные слова благодарности за отвагу и помощь, оказанную экипажем Гусарова [179] всему батальону. Но в военном лексиконе нет достаточно подходящих для этого слов, тем более в бою. И я передал по радио просто и, как мог, тепло:
— Спасибо, Гусарыч!
— Служу Советскому Союзу...
Батальон пошел вперед. Вскоре экипаж Гусарова вновь оказался в числе самых первых.

3

Перед рощей, откуда противник открыл сильный огонь, показался невысокий курган, запорошенный снегом. Перед курганом простиралась кочковатая поляна. По ней петлял лыжный след. Судя по следу, лыжник шел не торопясь, и было это, очевидно, минувшей ночью. Лыжня местами поблескивала, местами была припорошена свежим снегом. У самого кургана солдат зачем-то остановился, топча ногами снег. Потом он поднялся на курган, скатился оттуда вниз, упал, разворошив своим телом рыхлый сугроб. Падение не обескуражило солдата. Он снова поднялся на курган: "елочкой" обозначились следы его лыж. Потом он съехал вниз и ушел к Дудергофским высотам.
Безобидная зимняя картина! В другое время никто не придал бы ей никакого значения. Мало ли курганов вокруг! Но на войне ко всему нужно присматриваться...
Когда рота Лукьянова, взяв первый ряд вражеских траншей, стала подходить к кочковатой поляне, курган вдруг ожил. У его основания в двух местах блеснули короткие вспышки огня. Вслед грохнули пушечные выстрелы. Курган оказался двухамбразурным дотом. Одна "тридцатьчетверка" остановилась. Показался желтовато-черный дым.
— Я Баргузин. У меня четыре. Золото в кармане, — радировал командир остановившегося танка. Это означало: танк подбит, но из людей никто не пострадал. Танк не горит, это сам экипаж для маскировки зажег дымовые шашки.
— Обороняйтесь, — кодом передал Баргузину капитан Лукьянов и приказал экипажам своих танков открыть огонь по доту.
Курган покрылся черными воронками; быстро исчезла "елочка" лыжника. [180]
— В чем дело? — по радио запросил меня командир подвижной группы.
Я доложил о причине задержки и сказал, что принял решение блокировать дот. Без этого дальше продвигаться нельзя.
— Отставить! — последовал приказ. — Еду к вам, разберемся на месте.
Вскоре в лощине показался танк командира подвижной группы. Его машина была поставлена так, что между нашими танками образовался угол, обращенный в сторону противника. Высунувшись из люка, полковник Проценко помахал руками крест-накрест: "глуши мотор", — и крикнул мне:
— К машине!
Мы одновременно спрыгнули с танков.
Как всегда в бою, Проценко был одет в черную меховую куртку с серым воротником и застежкой "молния". Из-за пазухи куртки виднелась топографическая карта и рукоятка пистолета. Решительный, немногословный, он быстро развернул карту и приказал:
— Докладывай обстановку!
Обе роты легких танков вели бой за овладение вторым рядом вражеских траншей. Противник обстреливал их ружейно-пулеметным и минометным огнем. Пехота залегла. Танки, использовав складки местности, отстреливались с места... Докладывая об этом, я тут же показывал на поле боя. Проценко торопил:
— Вижу. Так. Дальше. — Он стоял теперь возле машины, облокотившись на крыло танка. Его тонкий с горбинкой нос казался заостренным, а закопченное пороховым дымом лицо — хмурым.
— Если первую роту перекантовать влево, — продолжал я, — она продвинется вперед, но окажется под сильным огнем вражеской артиллерии. В тыл роте будет бить дот. Поэтому я и рассредоточил роту, пока он не будет уничтожен.
Тут же я изложил план блокировки долговременной огневой точки.
Проценко поднял голову, вскинул к глазам бинокль, внимательно осмотрел местность. Было ясно: он продолжает оценивать сложившуюся обстановку.
На участке нашего соседа справа, действовавшего в направлении на Красное Село, кипел жаркий бой. Гит-[181]леровцы оказывали упорное сопротивление. По Вороньей Горе и Дудергофским высотам вели огонь "катюши", дальнобойные пушки и орудия большой мощности. Наземные части поддерживали пикирующие бомбардировщики. Неумолкающий гул разрывов тяжелых снарядов и авиабомб докатывался и до нас. На Красносельском направлении наши гвардейские части упорно продвигались вперед.
Проценко опустил бинокль, повернулся ко мне и одобрительно сказал:
— С планом штурма дота согласен. Действуйте. Но берегите людей. Тот танк, что будет обходить дот справа, должен идти быстрее ветра. Кстати, кого туда назначите?
— Лейтенанта Гусарова.
— Гусарова? — переспросил полковник и, помолчав, добавил: — Хорошо, но только вызовите его ко мне.
Вскоре мы сидели в блиндаже. Прибыл Гусаров.
— Через поляну ваш танк шел? — спросил его комбриг.
— Наш, товарищ полковник.
— Проход для легких машин через траншею, вы делали?
— Мы, товарищ полковник.
— "Наш", "мы"... Вы что, моего вопроса не понимаете?
— Понимаю, товарищ полковник. — Гусаров выпрямился, принял положение "смирно": — Разрешите доложить... Не я один в танке. Потому и говорю "мы". А когда проход делали, нас огнем поддерживали другие танки и самоходки.
— Правильно! — повеселел полковник. — Молодец!
Он измерил Гусарова пристальным взглядом:
— Комбат посылает вас блокировать дот. Об этом знаете?
— Знаю, товарищ полковник.
Гусаров выдержал еще один пронизывающий взгляд и добродушно улыбнулся: "Зачем еще испытывает?" Но спохватился, что улыбку можно понять по-разному. И лицо его снова стало строгим.
— Можете идти, — сказал Проценко. — Готовьте штурмовую группу.
— Слушаюсь! [182]
Трудное и опасное дело было поручено Гусарову: на предельной скорости, под огнем врага, вырваться вперед и зайти в тыл доту.
Для успеха дела одно из танковых подразделений завязало с дотом перестрелку, чем отвлекло на себя внимание противника. Тем временем гарнизон дота не заметил, как к нему приблизились наши десантники. Разгребая снег руками, они по-пластунски ползли к намеченной цели.
— Заводи! — скомандовал, наконец, Гусаров водителю. Перегудов нажал на стартер, и машина понеслась вперед.
— Ну, хлопцы, — сказал Гусаров, — теперь во сто глаз смотри.
— Слева двадцать, на бруствере пулеметное гнездо, — перебил его Перегудов.
— Дави!
И теперь случилось то, чего более всего опасался молодой боец Решетников. Машина круто повернула влево, и перед его глазами замелькали вспышки пулеметного огня. Через мгновение радист ощутил сильный толчок, послышался треск бревен раздавленного блиндажа, и сразу же танк, накренившийся на правый борт, начал куда-то проваливаться... Мотор заглох. В машине наступила та гнетущая тишина, когда чувствуешь биение сердца, а каждый шорох, словно каленое железо, жжет душу. Решетников в страхе весь сжался и прислушался. Где-то рядом кричали гитлеровцы. Он расслышал: "Русиш... шнель.... шнель..."
Но Гусаров и Перегудов встретили несчастье иначе. Командир машины стал соображать, что делать, а водитель уже бросился искать причину остановки танка.
Решетников, оставаясь во власти страха, с ужасом считал мгновения, каждое из которых казалось ему вечностью. "Машину подорвать торопятся", — подумал молодой боец, услышав немецкую речь.
Как бы в подтверждение этого раздался оглушительный взрыв. Танк содрогнулся. В машину ворвались терпкие запахи взрывчатки и едкая земляная пыль.
Гусаров глянул в смотровую щель. Левое крыло [183] танка и запасный топливный бачок были сорваны, моторное отделение притрушено грязным снегом. Снег быстро таял. Вода стекала на горячий мотор и шипела, превращаясь в пар. К танку со связками гранат стали подбираться немцы.
— Отбиваться гранатами! — скомандовал экипажу Гусаров.
Выдернув предохранительную чеку из запала, лейтенант первым швырнул из люка гранату. Его примеру последовал башенный стрелок Мазуров.
Решетникову казалось, что гибель неминуема. Он видел тусклый пучок дневного света, проникавшего через триплекс — смотровую щель. И ему представилось, что вот сейчас кто-то прикроет триплекс заслонкой, доступ света прекратится, а вместе с этим и его жизнь.
Оказалось, что в танке заело третью скорость. Перегудов обеими руками вцепился в рычаг включения передач, стараясь поставить его в нейтральное положение.
— Ну, как? — спросил Гусаров.
— Еще минутку...
Решетников умоляюще смотрел на водителя: "Скорей... Заводи... От тебя зависит всё... Скорей с этого места!"
— Ты на меня чего таращишься? — заметил Перегудов взгляд радиста.
Но тут же, поняв душевное состояние молодого бойца, водитель уже другим тоном добавил:
— Лучше в эту дырку гляди, — он кивнул головой в сторону диоптра пулемета радиста, — да из пулемета жарь.
Решетников припал к пулемету. Но, стреляя, он не видел, где ложатся его пули. Порою он отрывался от пулемета, чтобы посмотреть, что делают другие члены экипажа.
Гусаров продолжал вынимать из брезентовых мешков ручные гранаты и с силой бросал их из танка. Движения командира были расчетливы и сноровисты. Мазуров, просунув ствол пистолета в револьверное отверстие башни, прицеливался и стрелял. Перегудов, расчищая доступ к тягам, отбрасывал снарядные гильзы, падавшие на днище танка. [184]
Спокойствие, с которым Гусаров, Мазуров и Перегудов делали свое дело, передалось и Решетникову. Оттого постепенно исчезал страх, руки обретали крепость. Решетников глянул в диоптр. К танку полз гитлеровец. Он был уже шагах в пятидесяти. Решетников прицелился и выпустил длинную очередь. Солдат ткнулся носом в снег.
Почувствовав в себе силу, Решетников обернулся, чтобы сказать что-то Перегудову. Но в этот момент послышался голос водителя:
— Нашел! Вот, дьявол, где причина... Тягу заклинило. Сейчас мы ее...
Прошла еще одна томительная минута. Но теперь все чувствовали себя смелей.
— Заводи! — скомандовал Гусаров, когда увидел, что Перегудов уже может это сделать.
Водитель нажал кнопку стартера.
— Держись, друже, выезжать будем! — сказал он.
— Не свали гусеницу...
— Будьте спокойны! — отозвался Перегудов.
Машина попятилась из траншеи и, размяв гусеницами остатки блиндажа, вышла на ровное место.
— Прямо, через траншею, в тыл доту! — скомандовал Гусаров.
— Есть в тыл доту!
Танку теперь надо было преодолеть поляну. А она простреливалась противником с опушки рощи.
— По опушке шрапнелью! — радировал Гусаров самоходкам.
Но не только они услышали зов лейтенанта. С разных сторон по указанной цели открыли стрельбу многие танки, самоходки и орудия сопровождения.
Когда огонь противника немного утих, Гусаров сказал водителю:
— На дот! Полный газ!
На большой скорости танк подкатил к цели и своим корпусом закрыл выход из дота. Такого дерзкого натиска противник выдержать не смог. Охваченные страхом, гитлеровцы начали удирать по траншее. Здесь их встретили десантники. Скоро два сильных взрыва потрясли землю: саперы взорвали амбразуры дота.
Бой продолжался. Для усиления натиска на Кургелево командир подвижной группы вызвал авиацию. [185] Штурмовики прочесали рощу и сделали несколько заходов над вражескими батареями. Сюда же ударили реактивные минометы. Решительно продвинулся наш левый сосед. Скоро деревня Кургелево была занята.
Башенный стрелок Мазуров, который вел дневник, сделал очередную запись:
"Семнадцатого января 1944 года. Экипаж танка в составе лейтенанта Н. Гусарова, старшего сержанта Н. Мазурова, старшины В. Перегудова и рядового А. Решетникова уничтожил четыре противотанковых орудия, три пулемета, один миномет, один дзот, двадцать семь солдат и офицеров противника. Совместными действиями уничтожен двухамбразурный дот.
В этом бою впервые отличился и молодой боец Анатолий Решетников, истребивший восьмерых фашистов".

18 января бои нарастали на всех участках фронта — у знаменитой Вороньей Горы, под Красным Селом, у городов Пушкин и Колпино, вдоль магистрали Октябрьской железной дороги.
К полуночи 30-й гвардейский корпус захватил Большой лагерь и завязал бои на восточных скатах Вороньей Горы. Тогда же в лагере сосредоточилась наша подвижная танковая группа. Машины разместились в гнездах бывших курсантских палаток.
В течение ночи в Большой лагерь непрерывно подтягивались войска. Подходили танковые части, шли тягачи с пушками на прицепе, "катюши", автомашины с пехотой, минометные батареи...
Было тихо, морозно. Высоко в небе стояла луна. Снег искрился. Синими светлячками поблескивал на деревьях иней.
Прямо перед нами по заснеженному спуску уходила вниз шоссейная дорога. При серебряном свете луны она казалась следом черного карандаша на свинцовой бумаге. По логу стлался туман. Издали он напоминал разлив огромного молочного озера. На дне его, скрытый от наблюдения, лежал город Красное Село. Разрывая белую пелену, ночными дятлами долбили воздух и светились огнями выстрелы "сорокапяток". Вторя им, откликались пулеметы и скорострельные автоматы. [186]

<...>

В тот же вечер, 25 января, мы понесли тяжелые потери.
В бою на подступах к Елизаветино замполит Мещеряков увидел, что загорелась ближайшая к нему "тридцатьчетверка". Из кормового отделения машины вырвался огромный клуб огня. В башне открылся люк, и один за другим, объятые пламенем, скатились в снег трое танкистов. Четвертого члена экипажа не было...
Чтобы погасить свою одежду, танкисты, успевшие выскочить из танка, начали кататься по снегу. Черные следы поволоклись вслед за ними...
Мещеряков поспешил на помощь. Он выпрыгнул из своего танка и побежал к горящей машине. Поблизости разорвалась вражеская мина. Замполит упал, но вскоре поднялся и снова побежал вперед. Приблизившись к горящему танку, он услышал стоны. Это стонал тот четвертый, который еще оставался в танке. К нему бросился замполит. Он пролез в открытый люк механика-водителя и, борясь с огнем, вытащил раненого танкиста. Его правое плечо было окровавлено, челюсть раздроблена. Одежда на нем еще тлела. Чтобы погасить ее, Мещеряков засыпал раненого снегом, а затем осторожно поднял его и отнес к своему танку.
Теперь оставалось помочь другим танкистам. Вместе с замполитом к раненым бросились радист и башенный стрелок с соседнего танка. Мещеряков бежал первым. Вокруг, как и прежде, шуршали осколки, земля была в дыму... Замполит уже наклонился, чтобы поднять ране-[199]ного. Но в это мгновенье у ног Мещерякова разорвался снаряд...
Я немедленно послал людей на помощь. Но Мещеряков уже в ней не нуждался... Остальные танкисты были спасены.
Замполита мы похоронили в Тайцах. Установили на его могиле дощатый обелиск. К вершине его прикрепили звезду и портрет с подписью:

ТАНКИСТ КАПИТАН СЕРГЕЙ СТЕПАНОВИЧ МЕЩЕРЯКОВ.
Погиб в бою за Родину, за Ленинград.
Вечная память герою Великой Отечественной войны!
26 января 1944 года.

На могильный холм мы возложили венки, сделанные из еловых веток, и навсегда попрощались с боевым другом и товарищем, который погиб, спасая жизнь другим.

10

Батальон в составе бригады продолжал пробиваться к Гатчине.
Между нами и противником теперь была широкая ровная поляна. На ней группами росли кусты. Левее, за молодой сосновой рощей, виднелась железнодорожная ветка Гатчина—Волосово.
Всё приближался и нарастал гул канонады. Это подходил наш сосед слева. Со стороны Дудергофа и Тайц приближалась пехота 30-го гвардейского корпуса. Гудели тяжелые танки. Двигалась артиллерия и части гвардейских минометов. По шоссейным дорогам подтягивалась артиллерия большой мощности. В небе часто появлялись наши бомбардировщики и штурмовики.
Противник на участке левее нас вынужден был отойти и выровнять свой оборонительный рубеж на линии несколько севернее Елизаветина. Установив локтевую связь с соседом, мы после артиллерийской подготовки получили возможность возобновить наступление.
Пройдя первый ряд траншей, передовое подразделение завязало бой в глубине вражеской обороны. Из Елизаветина открыли огонь немецкие противотанковые пушки. [200]
Танк лейтенанта Крымова действовал на левом фланге атакующего подразделения.
Впереди находилась небольшая сосновая роща. Оттуда вели огонь два немецких пулемета. Они отсекли от танков нашу пехоту.
— Влево! К роще! На пулеметы! — скомандовал Крымов водителю Плотникову.
До цели оставалось метров двести. Командир танка и механик-водитель уже видели чернеющий прямоугольник амбразуры пулеметного гнезда. Можно было стрелять. Но за время боя экипаж израсходовал значительную часть боеприпасов. В танке оставалось всего семь осколочных снарядов. Крымов распорядился:
— Пулемет прижать гусеницей!
Когда пулемет был раздавлен, танк остановился: Крымов высунулся из башни, чтобы сориентироваться.
Вправо виднелась восточная окраина Елизаветина. Туда же входила основная масса наших танков. Следом за ними мелкими перебежками продвигалась пехота. Крымов взглянул вдоль проселочной дороги и не сразу осмыслил увиденное. От южной опушки рощи по дороге на Елизаветино шел немецкий танк "тигр". Он оказался между танком Крымова и теми машинами, которые входили в деревню.
Не замечая крымовского танка, "тигр" замедлил ход и выстрелил по нашим "тридцатьчетверкам".
— Бронебойным, заряжай! — по привычке скомандовал Крымов, забыв, что в непрерывных атаках горячего дня он уже израсходовал эти снаряды.
— Бронебойных нет, — ответил башенный стрелок.
Только теперь Крымов и Плотников поняли всю серьезность момента. Впереди, всё удаляясь, нагоняя наши танки, идет вражеский "тигр". Он бьет с тыла по нашим машинам, а расправиться с ним нечем.
...На пути "тигра" кусты. Он стремится к ним. Скроется в них и сможет еще прицельней стрелять по нашим танкам, ведущим бой в Елизаветине.
— Подобьет наших! — с досадой и болью сказал Плотников.
— Предупредите командира роты: в тылу немецкий "тигр", — приказал Крымов своему радисту.
А "тигр" уже подходил к кустам. Время исчислялось мгновениями... [201]
— Вперед, полный газ! К "тигру"! — скомандовал Крымов.
— Есть к "тигру"! — повторил Плотников.
— Обгоняй справа, подставь левый борт.
Плотников понял замысел командира. Он резко рванул "тридцатьчетверку" вперед...
С этого мгновенья всё внимание Плотникова и Крымова было приковано к ходовой части "тигра". Мало ее повредить. Надо еще лишить фашиста возможности вести огонь из орудия. Для этого — преградить дорогу "тигру" и башней своей машины повредить его пушку.
Экипаж "тигра" вначале, видимо, не замечал танка Крымова. Несколько коротких мгновений обе машины шли, как говорят, "ухо в ухо", не перегоняя друг друга. И лишь когда наша "тридцатьчетверка" на полкорпуса вырвалась вперед и выскочила на дорогу, "тигр" заметил ее и развернул по ней свое орудие... Но было уже поздно. Плотников подставил свою машину так, что "тигр", ударившись о нее, остановился... Моторы обоих танков заглохли. Пушка "тигра", не успев выстрелить, заскрежетала стволом по башне крымовской "тридцатьчетверки".
Когда танки сцепились, наступила такая тишина, что казалось, будто слышно, как пульсирует в висках кровь. Несколько секунд люди сидели не шелохнувшись. Сначала Крымова беспокоила мысль: "А вдруг "тигр" оказался невредимым? Тогда он заведет мотор, включит заднюю скорость, отойдет назад и в упор расстреляет наш танк..." Плотников был встревожен другим: в какой мере повреждена ходовая часть его танка? "Ленивец не должен быть сломан, — рассуждал водитель. — Удар "тигра" должен быть между вторым и третьим катками. Расчет, кажется, был точным. Впрочем, кто его знает, тут всякое могло случиться"...
Но всех людей экипажа объединяла и радовала одна мысль: они предотвратили гибель товарищей.
Рядом раздался завывающий гул стартера: водитель "Тигра" решил завести мотор. Крымов схватил ручные гранаты и открыл люк башни. В тот же миг, будто сговорившись, открыл башенный люк и танкист с немецкой машины. Он выстрелил из пистолета. Пуля ударилась в броневую крышку люка, но вреда Крымову не причинила. Лейтенант успел бросить гранату. Она разорвалась [202] на башне фашистского танка: немецкий танкист тоже успел закрыть люк.
С первого раза мотор "тигра" не завелся. Водитель снова нажал стартер...
Но уйти ему всё же не удалось. На помощь Крымову подоспели две "тридцатьчетверки". Они стремительно подошли к сцепившимся машинам и в упор расстреляли "тигра". Его охватило пламя. Чтобы огонь не перекинулся на наш танк, вражеская машина была отбуксирована в сторону.
Удар "тигра" пришелся нашей "тридцатьчетверке" в третий опорный каток. Повреждения были быстро устранены, и крымовская машина той же ночью участвовала во взятии Елизаветина.

11

Эта ночь, как и прошлые, была морозной. Ветер дул порывисто, поднимал снежную пыль и бросал на броню наших танков; он обжигал лица, серебрил шапки-ушанки... Далеко справа разгоралось огромное зарево. Оно охватило весь горизонт, а отсветы его разлились и дальше — по небосводу. Это горел поселок Кикерино. Слева, со стороны Гатчины, всё чаще вспыхивали артиллерийские зарницы.
Мы стояли в Елизаветине. Сюда подходили наши стрелковые части, подкатывали юркие тягачи-вездеходы с пушками на прицепах. Батареи истребительного противотанкового артиллерийского полка, не останавливаясь, проходили Елизаветино и занимали позиции за противоположной окраиной поселка.
Танки стояли на дозаправке — экипажи пополняли свои машины горючим и боеприпасами. А мы, командиры батальонов, ждали нового приказа. Куда нас теперь направят? Вправо на Кикерино—Волосово, прямо — на Никольское—Вырицу или мы повернем влево и с юго-запада нанесем удар по Гатчине?
Перед рассветом полковник Проценко вызвал нас к себе. Он находился в небольшой избе, огороженной дощатым забором. Комната, куда мы вошли, тускло освещалась фонарем "летучая мышь". Стекло в фонаре было разбито, и пламя всё время подпрыгивало, выбрасывая черные хлопья. [203]
— Садитесь, товарищи, — пригласил командир бригады.
Мы сели на лавке, стоявшей вдоль стены.
— Докладывайте, — взгляд полковника остановился на мне.
Я доложил о состоянии батальона, его обеспеченности и закончил тем, что подразделение готово хоть сейчас выступать дальше.
После меня рапортовал командир первого батальона майор М. Кононов. Его батальон был тоже готов к выполнению новых задач. Но заключая рапорт, он заметил:
— Танкисты обижаются, товарищ полковник... Говорят, до Гатчины рукой подать, а мы почему-то здесь стоим.
— Твои ушаковцы тоже "обижаются"? — спросил меня комбриг.
— Не скрою, товарищ полковник, есть и такое.
— Похвальная "обида"! Одобряю! — улыбнулся полковник. — Стремление танкистов идти в бой первыми надо всячески приветствовать. Но нельзя забывать и об отдыхе, товарищи. Одиннадцатый день находимся в боях. Командование сочло нужным дать нашим людям небольшой отдых. Потому мы и задержались здесь. Не знаю, надолго ли, но пока приказ такой. И прошу вас — распорядитесь: пусть люди спят, по очереди, разумеется. Полчаса, час, но обязательно спать! Так и передайте экипажам.
Проценко помолчал, потом весело добавил:
— А в Гатчине нам, видно, уже делать нечего.
— Как так?
— К Гатчине уже подходят другие части.
На Ленинградском фронте было теперь достаточно танковых частей, чтобы командование могло ими маневрировать — одних направлять для первого удара, других — для наращивания его; одних вводить в бой на одном участке, других — на другом. Наша танковая бригада вошла в Елизаветино, создав для других частей возможность нанести удар непосредственно на Гатчину, хотя это и было подчинено одной цели — овладеть новым важным узлом обороны противника.
— Вот пока и все новости, — заключил командир бригады. — А сейчас спать, товарищи! Прошу... [204]
В избе стало тихо. Слышно было, как трещит, подпрыгивая, желтое пламя в фонаре. Мы начали собираться в свои подразделения, и когда выходили, то заметили, что комбриг к чему-то прислушивается. Даже малейший скрип половиц в сенях приковывал его внимание; он посматривал на входную дверь... Видно, полковник с минуты на минуту ждал каких-то новых вестей... И мы понимали, что отдых, о котором он говорит, окажется весьма кратковременным.
Верно, часа через полтора командир бригады нас снова вызвал к себе:
— Поздравляю, товарищи! Наши войска полностью овладели Гатчиной. Нам приказано преследовать противника... Общее направление: Волосово—Осьмино—Ям—Середка—Псков...
Через день, вечером 27 января, небо Ленинграда впервые после долгих месяцев блокады осветилось заревом победного салюта. Город Ленина, а с ним вся страна приветствовали советских воинов, разгромивших врага на приневских землях.
В тот час, когда над каменными громадами города, над его улицами и площадями гремели торжественные залпы, мы, танкисты, продолжали с боями продвигаться вперед, готовясь форсировать реку Лугу — новый трудный рубеж...
Ночью пришло известие — за отличие в боях по разгрому врага под Ленинградом и участие в операции по овладению Гатчиной наша 220-я танковая бригада награждена орденом Красного Знамени и удостоена наименования "Гатчинской".