Глава вторая
В СЕНТЯБРЕ СОРОК ПЕРВОГО

Умрем, но Ленинграда не сдадим!" В Павловске. Танкист с кавалерийским клинком. "Наземный Чкалов". Первый бой под Ленинградом. "Как же взять эту Еглези?" Наш командир Житнев. Побратим. Риск — благородное дело. Новая ступень. Мера прочности. До последней капли крови.

В Ленинград поезд пришел вечером. Моросил дождь. Ветер бросал мелкие капли прямо в лицо. Я низко надвинул козырек фуражки и остановился в нерешительности. Слишком непривычно выглядела площадь перед вокзалом, а еще больше — Невский проспект. На нем было мало людей, мало машин. Редко проходили трамваи. Окна домов были перекрещены бумажными лентами; витрины магазинов забиты досками. У подъездов дежурили люди с противогазами и винтовками. Стояла удивительная, какая-то особенная тишина! Лишь изредка она прерывалась непривычными в городе звуками... Вот молча, но торопливо прошел отряд пехотинцев. Шаги солдат прозвучали гулко, и опять всё стихло... Через несколько минут из-за поворота, со стороны улицы Маяковского, показались тягачи с пушками на прицепах. Они прогромыхали по сумрачному Невскому и заставили дребезжать стекла в соседних домах. Тягачи прошли на Лиговку и скрылись вдали.
Вместе со своими товарищами, приехавшими, как и я, из Карелии, отправились на Загородный проспект, в батальон резерва офицерского состава. Здесь улицы были еще пустыннее. Но когда мы оглядывались по сторонам, нам казалось, будто сотни глаз и сотни голосов обращены к нам... Плакаты, расклеенные на стенах [56] домов, звали: "Грудью преградим дорогу к Ленинграду! Ни шагу назад!", "Бесстрашия, мужества и отваги ждет от нас родная страна!", "Умрем, но Ленинграда не сдадим!"
Никогда не забыть этих призывов. До сих пор я видел войну в лесах. Мы отступали. Что и говорить, было горько сдавать врагу каждую рощу, каждую высоту, каждую деревню, — ведь это наша, советская земля! Но мы успокаивали себя: на следующем рубеже обязательно остановим противника. А потом мы сами пойдем в наступление, вернем и эти села, и эти рощи... Но мысль о том, что фашисты могут войти в Ленинград, была совершенно противоестественной, невозможной, непостижимой.
Октябрь, Ленин, "Аврора", Смольный... Это входит в нашу жизнь вместе с азбукой, вместе с понятием "Родина", "СССР", вместе с гордой мыслью, что ты — советский человек. И поэтому лишь при одном представлении о том, что на Невском или на пропилеях Смольного могут появиться флаги с черными фашистскими крестами, становилось жутко. Нет. такое невозможно! "Умрем, но Ленинграда не сдадим!" В те дни это были не символические слова, а неотвратимый, хотя и очень суровый призыв.
В большом старинном здании, где размещался батальон резерва офицерского состава, дежурный проверил наши документы, провел по длинному, плохо освещенному коридору и, приоткрыв дверь, сказал:
— Устраивайтесь на ночлег, утром вызовут к начальству.
На меня пахнуло табачным дымом, прелью сырой одежды. В комнате было душно, тихо, темно. Лишь по углам вспыхивали и гасли огоньки папирос. Слышался тихий говор людей, лежавших на нарах. Я отыскал свободное место, расстелил шинель и лег.
Но долго не мог уснуть. Что-то новое вошло в мою жизнь. О чем ни думал, что ни вспоминал, всё приводило к мысли о Ленинграде. Я прислушивался, и мне казалось, что слышу, как где-то в отдалении уже гремят артиллерийские выстрелы: подходят немцы. И тогда среди тьмы ночи передо мной возникало множество лиц. Это были лица ленинградцев, которые знали меня, танкиста, кадрового командира. Они смотрели на меня, [57] молча спрашивая: "Что ж это будет?" И я отвечал словами Житнева: "Будем воевать!.." Разбудили нас рано утром:
— Всех офицеров — в штаб!
В комнате собралось человек пятнадцать. На стене, занимая всю ее ширину и высоту, висела карта Ленинграда и его пригородов. Перед картой стоял маленький худощавый майор с заметными сединами в висках. Это был начальник штаба вновь создаваемого 2-го танкового полка.
Майор взял длинную указку и, быстро скользя ею по карте, заговорил:
— Прошу внимания. Я познакомлю вас с обстановкой под Ленинградом. Немцы наступают по трем направлениям: левым флангом — вдоль Нарвского шоссе; бои идут под Кипенью и Ропшей. В центре наши войска сдерживают врага под Гатчиной и Детским Селом. [Ныне город Пушкин — прим. авт.] Правым флангом противник наносит удар вдоль Октябрьской железной дороги; здесь он уже подходит к станции Тосно. Ближайшая цель противника — окончательно замкнуть кольцо окружения Ленинграда.
Майор опустил руку, оглядел нас, и взгляд его как бы спрашивал: понимаем ли мы всю опасность момента?
— Не буду, товарищи, говорить, как важно в этой обстановке быстрее предпринять меры, чтобы нанести противнику контрудар... Наш полк еще только формируется. Но не исключено, что командование будет вынуждено вводить его в бой отдельными подразделениями, по мере их готовности. Сейчас мы отправимся в Павловск. Там уже идет приемка материальной части.
Майор прочитал список офицеров, объявив, кто в какое подразделение назначается.
В то же утро мы выехали в Павловск.
Старинный Павловский парк трудно было узнать: было тесно от людей, автомашин, танков, орудий...
Где-то на опушке парка мы разыскали майора Житнева. Помнится, он стоял в окружении небольшой группы офицеров и горячо спорил с майором, тоже танкистом. Чтобы не мешать командиру полка, мы остановились, готовые отрапортовать по всей форме, как только разговор закончится. [58]
Между тем спор разгорался. Житнев настаивал на своем, но и незнакомый майор тоже не отступал:
— Десятая машина у меня в ремонте, — горячо говорил он. — На заводе... Ясно?
Майор был странно одет: двухбортная солдатская куртка, изрядно измазанная глиной; на туго застегнутом ремне, кроме пистолета, висели еще ручные гранаты, полевая сумка и почему-то кавалерийский клинок. "Зачем танкисту клинок? И что за лихость — гранаты за поясом?" — удивился я, продолжая оставаться невольным свидетелем разгоревшегося спора.
— Какое мне дело, что танк на заводе? — настаивал Житнев. — Посылайте туда своих людей, доставьте машину. Мне положено принять от вас десять танков, извольте десять и представить.
Майор в солдатской куртке нервно задвигал плечами. На лбу собрались морщины. Из-под суконной пилотки выбился клок редких белокурых волос.
Мне воевать надо, а не по заводам людей разгонять! Ясно! Берите девять танков — и баста!
— А я, по-вашему, на прогулку собираюсь? — вскипел Житнев.
Зная характер командира полка, я понимал, что он ни за что не уступит. "Нашла коса на камень", — подумалось мне.
— Повторяю: сдаю наличное число машин — девять штук. Больше у меня здесь нет. За девять и прошу расписаться.
— Причем тут расписка? Мне нужно собрать боеспособный полк, а не бумажки. Как вы этого не хотите понять?
Суровые, насупленные брови незнакомого майора вдруг открыли на лице не гневный, как ожидалось, взгляд, а искренний и сочувственный. Какая-то решительная перемена произошла в его поведении. До него, видимо, дошли простые, но очень понятные ему слова: надо собрать танки, а не бумажки.
— Хорошо, — сказал майор. — Притащу машину. Даю слово. Только уговор — через два дня. Можешь поверить, Ушаков слов на ветер не бросает. А сейчас подпиши акт. Будь человеком, меня ждет батальон.
Это прозвучало так доверительно, что и Житнев сдался: [59]
— Хорошо. Но если подведешь?
— Слово дал!
Он протянул Житневу руку и, прощаясь, добавил:
— Не поминай лихом.
— Ладно, с миром, гроза-вояка.
Ушаков круто повернулся, звякнул кавалерийским клинком и быстро зашагал к ожидающей его машине.
Впоследствии я не раз вспоминал этот эпизод. С именем майора К. П. Ушакова было связано много славных дел танкистов Ленинградского фронта. Мне лично суждено было стать командиром того самого батальона, которым командовал Ушаков, погибший смертью героя еще в начале войны... Мы все дорожили его памятью, и потому особенно дорого было воспоминание о нем живом, деятельном, с его своеобразным характером.

2

В Павловске мы пробыли недолго. Приняв от батальона Ушакова танки "Т-50" (вместо них ушаковцы получили танки "KB"), мы направились в район деревни Поги. Там восточнее Кайболово и Кунгелово действовал 86-й отдельный танковый батальон. Он должен был стать костяком нашего нового полка.
Но нам пришлось вступить в бой до того, как формирование части закончилось.
— Принимайте танки "Т-50", — приказал мне майор Житнев. — Будете временно исполнять обязанности командира батальона. Знакомьтесь с людьми и машинами. Через час доложите.
Я направился к танкам. Меня сопровождал офицер, возглавлявший переданную нам группу людей и машин. Он коротко характеризовал каждого танкиста.
— А этот экипаж рекомендую взять себе, — сказал офицер, когда мы остановились у одной из машин.
— Народ надежный?
— Не пожалеете.
Заметив приближение командиров, танкисты, хлопотавшие у машины, быстро отложили работу и стали по команде "смирно".
— Кто старший? — спросил я.
— Сержант Перегудов, — бойко представился невысокий, но плотный парень с живыми быстрыми глазами. [60]
— А полнее?
— Механик-водитель сержант Перегудов.
— Еще полнее?
— Механик-водитель сержант Перегудов Василий Петрович.
— Вот теперь ясно.
— В боях участвовали?
— Четыре раза ходил...
Но освоившись, он сам задал встречный вопрос:
— А вы ходили?
— Случалось, — попробовал я отшутиться.
Однако Перегудова это не устроило. Он настоял:
— Понимаю, но сколько раз ходили?
— Вот ты какой!? Во время финской ходил. И в эту с первого дня на фронте.
— Выходит, вы стреляный? Хорошо! — Но сообразив, что хватил лишку, Перегудов тут же поправился: — Простите, к слову пришлось.
— Ладно, не в счет, — сказал я сержанту. Но теперь он еще более заинтересовал меня: — Чем до войны занимались?
— На танкостроительном работал.
— Кем?
— Водителем-испытателем.
— Вроде как наземным Чкаловым?
— Не совсем, но близко, — засмеялся Перегудов.

...После семилетки отец определил Василия в ФЗУ. Сначала Перегудов "специализировался", как он рассказывал, на штукатура, потом на маляра. Но ни одна, ни другая профессия ему по душе не пришлась. Василий красил стены заводских цехов, но больше присматривался к работе токарей, фрезеровщиков, слесарей. Он видел, как создаются новые танки, и добился, что его перевели учеником токаря. Скоро и этой специальностью овладел. А там появилась другая мечта:
— Испытателем бы стать — вот это да!
Неугомонный, желающий все знать, Перегудов использовал любой случай, чтобы поговорить со сборщиками танков, повертеться возле них, разобраться в уст-[61]ройстве мотора, вооружения, агрегатов. Потом достал книги и самостоятельно изучил танк.
— Ты чего здесь околачиваешься? — спросил его однажды испытатель, когда Перегудов после работы подошел к конвейеру.
— Жду, когда дозволите прокатиться, — ответил молодой токарь.
— Вот как? Смело берешь... Тебя как зовут?
— Василием.
— Ладно, скоро поедем, — снисходительно согласился водитель.
— Спасибо. Только я хотел бы туда? — Перегудов нерешительно показал во внутрь танка.
— Да уж лезь, — махнул рукой испытатель.
Василий юркнул через люк в танк. Следом за ним влез его наставник. Танк помчался по заводскому танкодрому, легко преодолевая "рвы" "воронки", "валики", "стенки", "эскарпы". Василий цепко держался за боевую укладку, но потом, освоившись, стал следить за каждым движением испытателя. Однажды, когда тот рванул на себя рычаги бортовых фрикционов и следовало бы ожидать, что танк резко застопорит, Перегудов, увидев, что это произошло не сразу, заметил:
— Капризничает.
— Верно, надо немного подлечить, — согласился водитель.
— Разрешите сделаю, — вызвался Василий.
— Ты? — водитель удивленно оглядел Перегудова с головы до ног.
— Да, тормоза надо отрегулировать...
— Верно, тормоза, — удивился испытатель. — А ты откуда знаешь?
— Книги читал! — осмелел Василий.
Водитель подобрел:
— Ну-ну, действуй, а я посмотрю.
Перегудов взял ключи, щуп и принялся за дело.
— Хватка у тебя правильная, только горячишься напрасно, — заметил испытатель, когда работа была закончена.
— Это поначалу, — оправдываясь, отозвался Василий и тут же с достоинством добавил, желая блеснуть новыми знаниями: — А знаете, в этой машине правый бортовой пробуксовывает. [62]
— И это по книгам узнал? — удивился водитель.
— Нет. Когда мы ехали, танк всё время как бы забегал вправо. Верно? И еще признак — тормозная лента на левом барабане очень перегрелась — рукой не дотронуться.
— Э-э, да ты знающий! А ну-ка, попробуй сам.
Этого только и ждал Василий! Он сел за рычаги и,
к немалому удивлению испытателя, повел танк смело, набирая скорость, повторяя движения своего наставника.
— Стой, парень! — остановил его водитель. — Хочешь, возьму в ученики?
— А как же! — обрадовался Перегудов.
...С того памятного дня и начался путь танкиста Василия Перегудова. В конце июня сорок первого года Перегудов был уже на фронте. И теперь не на танкодроме, а в бою испытывал машины, которые создавал коллектив родного завода.
— Значит, танк знаете хорошо? — спросил я водителя, продолжая знакомство.
— Не мне судить.
— А всё же?
— Пока не обижались.
— Может, нетребовательны были, потому и не обижались?
Перегудов недовольно покачал головой:
— Конечно, со стороны видней. Но только у товарища майора Ушакова, где я служил, так не бывало. "Плохой водитель на танке, извините, что баба на корабле". Это не я говорю, это товарищ майор нам говорил. И плохих водителей не терпел.
— Здорово!
— Уж как есть...
— Ну, вот что, товарищ сержант, решено: на вашем танке я теперь буду командиром. Не подведете?
Перегудов, хотя и был недоволен, что его испытывали, но искренне удивился:
— Как на моем? Я из начальства выше командира взвода не возил. А вы ведь в батальоне верховная власть!
— Да, исполняю обязанности комбата. Потому и спрос больше. Справишься?
— Как прикажете... [63]
— Что "как прикажете"?
— Прикажете справиться — значит справлюсь.
Трудно было сдержать улыбку. Остальные танкисты, стоявшие рядом, тоже не без улыбки встретили ответ Перегудова.
Знакомство с экипажем продолжалось. Я узнал, что стрелок-радист ефрейтор Николай Мазуров, осанистый, степенный молодой парень, родом из Сибири, мой земляк. Был охотником-звероловом. За год до войны призван в армию и обучен радиоделу. Войну встретил под Ленинградом. Дрался под Рехколовом, был ранен, месяц лежал в госпитале и до срока выписался в часть.
Третий член экипажа, сержант Рыбин, пришел на фронт лишь несколько дней назад.
Рыбин был человеком лет двадцати четырех, длинный, с рыжеватыми волосами и глазами, которые казались не то раскосыми, не то рассеянно блуждавшими. Я заметил, что поверх комбинезона у Рыбина были прикреплены значки ГТО и "Ворошиловский стрелок". "Почему на комбинезоне, а не на гимнастерке? — подумалось мне. — Хочет, чтобы все видели?" Но, признаться, поначалу я не придал этому должного значения.
Продолжая разговор с Перегудовым, я спросил о надежности его машины.
— Машина сильная и быстрая, — ответил водитель.
Речь шла о танках "Т-50", машинах, обладавших действительно большой скоростью и весьма маневренных. Их мы называли "полтинниками".
— По хорошим дорогам "полтинник" километров сто даст, — продолжал хвалить свой танк Перегудов. Но при этом почему-то искоса посмотрел на радиста.
— Опять! — сердито обрезал его Мазуров.
— Не мешай!.. Вот еще на мою голову объявился, слово не дает сказать! — ощетинился Перегудов. — Кто на спидометр смотрит: ты или я, кто лучше знает?
Мазуров не ответил. Очевидно, он еще стеснялся нового командира. Но видно было: очень недоволен речью водителя.
Пришлось разобраться. То, что машина, изрядно израсходовавшая моторесурсы, уже не могла дать такой скорости, было совершенно ясно. Не мог этого не знать и опытный водитель Перегудов. Выяснилось, однако, другое: за Перегудовым водится грех — любит приукра-[64]сить, попросту — приврать. А Мазуров этого не терпит.
— Д-а-а, товарищ сержант, — сказал я Перегудову, — танкист ты, видать, боевой. Но и слово должно быть точным, хоть микрометром выверяй! Договорились?
— Слушаюсь, товарищ комбат.
Но не успел я отойти в сторону, как водитель, улыбаясь, пригрозил Мазурову кулаком...

3

Приняв подразделение, я пошел к командиру полка, чтобы доложить об исполнении приказания. Но Житнев не дослушал моего рапорта.
— Готовься. Будем выступать, — взволнованно сказал он. — Пойдем на Большое Лисино. Обстановка такая...
Житнев развернул карту.
— Немцы наступают на Колпино. Другая группа фашистских войск подходит к Детскому Селу. Между этими вражескими клиньями образовался коридор. Туда двинуты части 168-й стрелковой дивизии. Один из ударов они должны нанести на Тосно, чтобы отрезать вражеские войска, наступающие на Колпино. Нам приказано взаимодействовать с пехотой, наносящей удар на Тосно.
Выступили вечером. Безоблачно было небо. Разгорался закат. Далеко влево виднелось Колпино. Над Ижорским заводом клубились белые облака пара. Там после немецких бомбардировок что-то рвалось и надрывно, тяжко гудело. Гул этот сливался с железным звоном наших танковых гусениц, с грохотом спешно продвигавшихся на юг машин, орудий, повозок.
Навстречу из окрестных сел и деревень шли женщины, дети, старики. Над шоссе появлялись фашистские самолеты. Здесь они особенно неистовствовали — бомбили и расстреливали безоружных людей. Не забыть страшную картину, увиденную нами в районе деревни Аннолово. У опушки леса чернела воронка авиабомбы. В придорожной канаве лежал старик с размозженным черепом, а за канавой под кустом, беспомощно раскинув руки, — женщина лет тридцати, седая. У ног ее стоял игрушечный конь, рядом лежал мертвый ребенок... [65] Сердце ожесточалось. И вновь возникло чувство, которое я испытал в первый вечер по приезде в Ленинград.

Мы прибыли в район сосредоточения. Командный пункт майора Житнева располагался в церкви, стоявшей на берегу бурной, но мелководной Черной речки. За ней виднелись крыши домов деревень Кунгелово и Кайболово.
— Тебе поддерживать действия пехоты в направлении Еглези, — приказал мне Житнев. — Выступай сейчас же. В роще за Кайболовом свяжись с командиром стрелкового батальона. Уточни с ним план атаки. Сборный пункт на южной окраине деревни.
Разъясняя обстановку, командир полка сообщил, что левее действуют другие части 168-й стрелковой дивизии и для их поддержки будет введен в бой другой батальон нашего полка, т. е. 86-й, вооруженный танками "КВ".
Минут через двадцать мы были в роще за Кайболовом. Здесь нас ожидала изготовившаяся к атаке пехота.
— От майора Житнева? — встретил вынырнувший из-за куста командир стрелкового батальона.
— Да, прибыл для совместных действий на Еглези.
— Добро! Давно ждем!
Договорились о взаимодействии, и по сигналу атаки наши юркие "полтинники" понеслись на Еглези.
Всё началось хорошо. Экипажи понимали мои команды и выполняли их быстро.
Мы вели огонь с ходу. Вскоре снаряды уже рвались на окраине и в самой деревне. Немецкая пехота, видимо, не ожидавшая такого дерзкого нападения, стала откатываться назад.
До Еглези оставалось метров семьсот. Надо было проскочить продолговатую полянку, на которой стояли стога сена. Казалось, мы уже у цели. Но артиллерия противника успела организовать огонь, и перед нами встала сплошная стена разрывов.
Пехота, следовавшая за танками, рассыпалась по полю и залегла.
— Слаломом ходить умеешь? — спросил я Перегудова.
— Лисьим ходом? Вот так? — переспросил он и по-[66]вел машину, как ходят лыжники, встречающие во время спуска с горы трудные препятствия.
Я еще раз убедился, каким мастером был мой новый механик-водитель.
Скомандовав флажками остальным машинам: "Делай как я!" — я повел их круто влево, чтобы обойти полосу заградительного огня и попытаться ворваться в Еглези с восточной окраины.
Пробравшись между стогами сена, мы повернули к лесу; теперь деревня Еглези была от нас справа.
Обходной маневр удался. Вражеская артиллерия не успела перенести огонь. Скоро под гусеницами наших машин затрещали изгороди и немецкие повозки. Вражеский гарнизон, обнаружив появление советских танков с тыла, вынужден был бежать. Подоспела наша пехота. Деревня Еглези была взята.
Я радировал об этом майору Житневу. В ответ последовал приказ организовать круговую оборону и ждать дальнейших указаний.
Вместе с командиром стрелкового батальона мы тут же приступили к выполнению задачи. В деревне зазвенели лопаты, застучали ломы...

4

Но прочно укрепиться в Еглези всё же не удалось. Поздно вечером противник превосходящими силами ожесточенно контратаковал нас. Он зажег в деревне дома, двинул танки и противотанковую артиллерию. Мы потеряли два экипажа. Пришлось отходить.
Огонь вражеских танков и артиллерии нарастал. Дважды ударило по башне моей машины. Не успел я толком сообразить, что произошло, как вдруг услышал:
— Тикать надо! Пропадем! — Это с ужасом прокричал башенный стрелок Рыбин. Он бросился к люку, готовый выскочить из танка...
Впервые за два месяца войны нам пришлось встретиться с тем фактом, что необстрелянные солдаты всего труднее переносят трудности арьергардного боя. До сих пор в моем экипаже, да и во всей нашей части были танкисты, которые уже имели некоторый боевой опыт. Другие прошли хорошую школу в условиях мирного времени. Рыбин же не имел ни того, ни другого. Атака на [67] Еглези была для него боевым крещением. Но тогда мы шли вперед, и он держался. Теперь нас преследовали. Бой развертывался в обстановке, когда и пламя пожарища, и огонь артиллерии, и выстрелы танковых пушек действуют особенно устрашающе.
— Стой! Назад! Да ты с ума сошел?.. Бронебойным заряжай! — попытался я привести в чувство Рыбина.
Но он уже не слушал. Из глаз катились слезы, нижняя губа отвисла и дрожала. Его било, точно в лихорадке. Он всхлипывал и причитал:
— Ой, господи... Ой, господи...
По всему было видно, что нервы его сдали.
Вот тебе и "надежный народ" — вспомнил я рекомендацию, данную экипажу. Бот тебе и значки у Рыбина!
Рыбин был уже невменяем.
— Товарищ лейтенант, пустите его наружу. Пусть катится, тля паршивая! — подал голос Мазуров. Его тоже удивило поведение башенного стрелка.
Действительно, надо было что-то решать, ибо дальнейшее пребывание Рыбина в танке осложняло дело: противник усиливал натиск.
— Вон из танка, размазня бумажная! — попробовал я припугнуть его.
Можно было ожидать, что теперь Рыбин возьмет себя в руки. Но не тут-то было! Не успел я и глазом моргнуть, как он выскочил наружу, плашмя упал на землю и пополз к кустам в сторону противника.
— Форменный гад! — вскипел Мазуров и бросился к пулемету. — Разрешите, товарищ лейтенант, я его горячим, а то к фашистам уйдет.
— Ну, чего медлишь? — заерзал на своем сидении Перегудов. — Товарищ лейтенант, дайте команду. Уйдет ведь, подлюга!
И Мазуров, и Перегудов были настолько обескуражены поведением Рыбина, что теперь трудно было сдержать их гнев. Да в ту минуту, в той обстановке был только один исход...
Между тем фашистские танки стали обходить нашу машину, намереваясь взять ее в "клещи".
К счастью, на поле оказался невысокий курган. Мы скрылись за ним и повели ответный огонь по первому из преследовавших нас танков.[68]
Мазуров, освоившись после бегства Рыбина, работал на удивление. Он заряжал пушку быстро, сноровисто. Перегудов, желая подбодрить его, кричал:
— Еще раз, сибиряк, еще! Наша не сдаст!
Вражеская машина, получив повреждение, остановилась. Вторая, не приняв боя, развернулась и на большом газу скрылась в лесной чаще. Но в это время оттуда открыли огонь противотанковые орудия. По правому борту нашего танка вновь сильно ударило. Мазуров выронил из рук снаряд, побледнел и беспомощно сполз вниз. В танке стало нестерпимо душно, запахло порохом, нефтью, взрывчаткой.
Приказав водителю стоять в укрытии, я бросился к Мазурову. Тот, стиснув зубы, силился подняться.
— Пить! — попросил он.
Перегудов подал флягу:
— Не повезло, братец? Вижу. Крепись. Крепись, друг-сибиряк!
По танку ударило еще раз. Машина содрогнулась, откуда-то свалился пулеметный магазин. Я глянул вверх: в башне зияла пробоина.
— Зажечь и выбросить дымовые шашки! — приказал я Перегудову, а сам стал перевязывать Мазурову руку. Она была повреждена осколком снаряда. Мазурова к тому же контузило — он лишился слуха.
Перегудов быстро исполнил приказание. В танке появился зеленый дым от горящих шашек, стало разъедать глаза, зашекотало в носу и в горле.
Дымовая завеса помогла: немцы, решив, что они подбили нашу машину, прекратили стрельбу.
Теперь предстояло выбраться из ловушки.
— За тобой дело, — сказал я Перегудову. — Сумей провести машину так, чтобы нам больше ни одной дырки не сделали.
— Это уж будьте уверены!
Перегудов дал полный газ.
Повеселевший Мазуров заговорил:
— Оглушило меня... И руку... Но другая слушается. Я еще пригожусь, товарищ командир. Пушку и пулемет заряжать сумею. Вы так делайте: когда нужно бронебойным, покажите один палец, осколочным — два, пулемет — всю пятерню. А если по глухоте что-нибудь не так сделаю — кулаком пригрозите. [69]
Но грозить, конечно, не пришлось. Два раза мы стреляли, и оба раза Мазуров, превозмогая боль, помогал вести огонь. Закончив отход, рота заняла оборону на той же опушке леса, где раньше были наши исходные позиции для атаки.

5

Я сидел в танке и не без грусти думал о том, как же всё-таки взять эту Еглези! Неужели нет у нас такой силы и такого умения?
Вокруг было темно и тихо. Ночь скрыла наши машины и людей. Слышались только шорохи, приглушенные голоса людей да звонкий скрежет железных лопат — пехотинцы, используя темноту, рыли окопы.
Зато левей нас ночь не дремала. Там не стихал гул артиллерии, там наши соседи, в том числе танковый батальон "KB", продолжали бой, стремясь во что бы то ни стало пробиться к Московскому шоссе.
Усталость быстро овладела мною. Облокотившись на гильзоулавливатель пушки, я склонил голову... Сейчас спать! К рассвету командир полка наверняка отдаст новый приказ. А если это будет раньше, что ж, радист, переведенный с другой машины взамен Мазурова, разбудит. Он дремлет, не снимая наушников.
Свернувшись калачом на сидении водителя, чутко спит и Перегудов.
...Меня разбудил дробный стук по броне. Где-то рядом прострочил пулемет. Показалось, что между этими звуками — прямая связь. Я мгновенно вскочил и на всякий случай схватился за штурвалы орудия.
— Эй, братия! — узнал я голос майора Житнева. — Выходи!
Я быстро выскочил наружу и начал докладывать. Но командир полка перебил:
— Не надо. Всё знаю.
— Как? Кто успел доложить?..
Я строго посмотрел на часового, который охранял наш танк: почему сразу не доложил о прибытии командира полка? Но майор сам объяснил:
— Я не велел... А сейчас идем.
Мы вышли на опушку рощи. Житнев посмотрел в сторону Еглези. Там в предрассветной мгле тлели небольшие огни: догорало пожарище, след недавнего боя. [70]
— Маленький орешек да не вдруг его разгрызешь! — сказал командир полка.
Но тут же он резко повернулся и дал знак идти к машине:
— Садись, поедем на КП.

Несколько минут мы ехали молча. Житнев сидел рядом с шофером, я позади. Время от времени майор оглядывался по сторонам, рассматривая изрытые воронками поля, кусты, тянувшиеся вдоль дороги, небо, закрытое облаками. Мне было видно загорелое лицо майора, посеребренные виски, а когда встречались взглядом — необычно настороженные, испытующие глаза. Молчание майора тревожило. "Какое новое дело предстоит нам?" — думал я. Но мне стало совсем не по себе, когда он вдруг спросил:
— Как думаешь, по первой пороше хорошо бы сюда на зайца сходить?
Майор указал на дальнюю рощу, оставшуюся за поворотом дороги. И снова пристально посмотрел в глаза.
Было ясно: Житневу совершенно безразлично мнение его собеседника об охоте. Ему важно другое. Он хочет в чем-то убедиться, проверить, правильное ли принял решение.
— Охотник из меня никудышный.
— Вот те и на: сибиряк, а в охоте не смыслишь! Как же так? — Но тут же изменил голос: — Ладно, раз не спрашиваешь, зачем тебя везут, скажу сам. Приказано снова атаковать Еглези!
Житнев опять посмотрел на меня.
Он, конечно, не хуже меня понимал серьезность момента. Двукратная атака показала, что гитлеровцы имеют в Еглези сильную оборону. Если они даже перебросили свои танки влево, туда, где действуют наши "KB", — взять опять Еглези очень трудно... Так вот почему командир полка был так осторожен!
— Когда намечается дело? — спросил я.
— Сегодня.
И словно нарочно предупреждая другой вопрос, добавил:
— План атаки прежний. Только для усиления "полтинников" выделяются еще три "KB". Поведешь их сам... Тебе взаимодействовать со стрелковым полком.[71]
Значит, опять лобовая атака? Неужели иначе нельзя?.. И самому вести "KB"?
Но Житнев не спускал с меня глаз. Может быть поэтому я осмелился сказать только об одном:
— Товарищ майор, я на "KB" никогда не работал. Как же их поведу?
— Не дело говорите, — перебил Житнев. — Справитесь, верю! — возвысил он голос. — За пару часов освоитесь. Тот не военный, кто боится рисковать... Понимаю, дело серьезное. Но еще труднее взять Еглези. Однако нужно! Время такое, товарищ лейтенант... Отрезать Колпинскую группировку — значит сделать великое дело для спасения Ленинграда. Вот что главное, товарищ лейтенант.
Раз на "вы" и "товарищ лейтенант", то понятно, чем всё кончится — категорический приказ; выполнять немедленно.
Но оказалось, что я ошибся. В голосе Житнева послышались мягкие ноты:
— На фронте всё случается. Ко всему надо быть готовым. И уверенность нужна. Знаю, для боя у вас отваги хватит. Так неужто не хватит ее, чтобы быстро освоить тяжелую машину, повести за собой людей? Хватит!
— Спасибо, товарищ майор, но...
Житнев опять не стерпел:
— Не перебивайте! Я, ваш командир, верю! Ясно? Если понадобится помощь — пришлю. А если своевольничать вздумаете — взыщу! Ясно?
В этом поучении и приказе был весь наш Житнев. Требовательность, необычайная твердость характера дополнялись душевной теплотой, верой в своих людей, хотя сейчас он выражал это довольно своеобразно.

Получив категорический приказ Житнева, я, разумеется, забыл о всех своих прежних сомнениях и промолчал.
Первым нарушил тишину сам Житнев. Видимо, поняв, что поступил круто, он улыбнулся и сказал:
— Гляди-ка лучше сюда.
Майор развернул карту, положил ее на спинку сидения и, повернувшись полуоборотом, объяснил обстановку и план операции, уже согласованный с пехотой.[72]
Машина свернула с дороги. Пробежав еще немного, она остановилась на опушке рощи. Здесь, замаскированные, стояли три "KB".
— Вот твои машины. Принимай, потом доложишь, — сказал майор и направился на командный пункт.

6

Экипажи "KB" уже ожидали нового командира. После короткого взаимного знакомства мы собрались возле одной из машин. На крыле танка я разложил карту и стал знакомить командиров с планом новой атаки Еглези.
На фронте никогда не хватает времени для изучения людей, которых ты должен вести в бой. Тем более часто это происходило в начале войны, когда шли бесконечные переформирования, когда из-за неудач и больших потерь приходилось прямо с ходу принимать новые экипажи и вести их в атаку. Так случилось и на этот раз. Но мне повезло. Один из командиров танков "KB" оказался моим давним знакомым. Это был старшина Никита Гусаров, боевой смелый танкист. Он отличился еще зимой 1940 года под Питкярантой. Мы были с ним ранены в одном бою, и в один день, на одном собрании, нас принимали в партию. С тех пор звали друг друга побратимами. Но началась война, и мы на некоторое время оказались в разных частях.
Встретившись под Ленинградом, да еще в такой необычной обстановке, мы успели обменяться лишь несколькими фразами, но, как это бывает в подобных случаях, близость свою почувствовали и без слов.
Ставя экипажам задачу, я улавливал момент, чтобы присмотреться к другим своим людям.
Из-под шлема воентехника Карабанова, механика-водителя командирского "KB", выбивались светло-коричневые волосы. На щеках и носу виднелись следы перенесенной оспы. Рядом с Карабановым стоял лейтенант Петров, рано полысевший, сухощавый офицер. Глаза его были остры. Он следил за каждым движением моего карандаша, часто дышал. "Волнуется?" Видимо, да... Рядом, круто изогнувшись и облокотившись на его плечо, стоял Гусаров. Слушая он, как всегда, шевелил губами, словно сосал леденец.[73]
— По сведениям разведки, в Красной Горке проходит стык двух немецких полков...
В этом месте меня перебил Карабанов:
— Стык?
Воентехник задумался. Через минуту он спросил:
— Товарищ лейтенант, а нельзя ли осуществить одну идейку?
— Например?
— Ночью на малом газу проведем наши "KB" в стык у Красной Горки. В темноте немцы, пожалуй, примут нас за своих. Сосредоточимся вот на этом хуторе, а чуть свет — ударим через лес на Большое Лисино. И сразу повернем в тыл деревни Еглези. Тем временем пехота и танки "Т-50" ударят в лоб. Возьмем Еглези в клещи, не устоят фашисты!
— А что, идея правильная, — вставил Гусаров.
Он взял командирскую линейку и приложил ее к карте:
— Хутор от дороги на Красную Горку находится в двух километрах. С хутора рванем влево, через лес — вот на эту поляну с отдельным домом и сараем.
— А лес, болота? — усомнился я.
— Прошлой осенью я в этих местах грибы собирал, — ответил Карабанов. — Болот нет. Лес сосновый. Деревья не толще пятнадцати сантиметров. Сомнем танками! Не сомневайтесь...
Предложение Карабанова показалось заманчивым.
Но продолжая обдумывать этот план, я взвешивал доводы "за" и "против": "А если в стык не проскочим? Что ж, тогда отойдем назад и будем действовать по плану Житнева. Нечего время терять — надо быстрей идти к командиру полка и доложить".
Но как только я об этом подумал, сразу же охладел: "Напрасная затея. Житнев своих решений не меняет. Отчитает, и только..."
И всё же верх взяло убеждение, что надо идти, надо рисковать.

7

В подвальном помещении церкви, где помещался командный пункт, кроме Житнева и начальника штаба полка, находились военком батальонный комиссар Со-[74]рокин и командир стрелкового полка, фамилию которого не помню. Все они сидели за столом, склонившись над каргой.
— Готов? — встретил Житнев.
— Готов... Но разрешите доложить...
— Что у тебя? — Житнев неохотно приготовился слушать.
Я не успел закончить доклад.
— Никаких изменений! — строго сказал он. — Задача поставлена, извольте выполнять.
Но тут неожиданно вмешался комиссар:
— Послушай, Житнев, мне думается, что лейтенант дело говорит. Давай разберемся: почему была неудача под Еглези? У немцев сильная противотанковая оборона, а мы двинули танки прямо в лоб.
Житнев вскочил и заходил вокруг стола. Бросил на карту карандаш. В подвале стало тихо.
— А как полагаете вы? — спросил Житнев у командира стрелкового полка.
— Мне бы, конечно, лучше иметь тяжелые танки непосредственно в боевых порядках. Но и предложение лейтенанта, на мой взгляд, дельное.
— Прошу более определенно... — снова вспылил Житнев.
— Да, план лейтенанта разумный, — теперь уже решительно сказал командир стрелкового полка.
Это заставило Житнева отступить.
— Но ты рискуешь быть зажатым в тылу врага! Понимаешь это? — повернувшись ко мне, несколько мягче сказал Житнев.
— Не зажмут, товарищ майор. На нашей стороне скрытность, дерзость и внезапность действий. Потом вы же сами не раз говорили: "Надо рисковать!"
Житнев метнул на меня острый взгляд.
— Правильно, — поддержал командир стрелкового полка. — Как только танки пройдут с тылу к Большому Лисино, я начну атаку на Еглези в лоб.
— Рискни, Житнев, — улыбаясь, проговорил комиссар Сорокин.
— Стало быть, можно изменить боевой приказ? — спросил начальник штаба.
Житнев окончательно сдался.
— Ладно, быть по-вашему.[75]
Теперь он, обращаясь ко мне, по-отцовски добавил:
— Всё проверь до мелочей: чтобы люди были хорошо подготовлены, чтобы сыты, обуты, одеты были. Скажи начпроду: выдать экипажам неприкосновенный запас на семь-восемь суток. В тыл к врагу лезешь. Всякое может случиться. Машины тоже сам проверь. Чтоб баки были полные. Про запас возьми побольше снарядов.
— Слушаюсь!
Тут же договорились с командиром стрелкового полка о сигналах взаимодействия и связи.
— Вопросы имеешь? — спросил Житнев.
— Просьба есть.
— Слушаю.
— Разрешите одного человека с "полтинника" пересадить на "KB" к старшине Гусарову?
— Кого же?
— Механика-водителя Перегудова. Его танк подбит, пойдет в ремонт на завод.
— Перегудов по званию сержант, — сказал Житнев. — А на "KB" водителем должен быть средний командир. К тому же, и командир машины там старшина. Обедняем экипаж.
— Обедним в звании, обогатим в деле.
— Ишь ты! — проговорил Житнев, но улыбнулся и согласился: — Переводи.
Потом вплотную подошел ко мне, сказал:
— Последний наказ: раз уже решились, действуйте смело. Чтоб у всех был настоящий накал!
— Есть.
— Ну, вот и хорошо, — проводил меня начальник штаба.

8

К полуночи первая часть плана была осуществлена. Три наших "KB", не замеченные противником, стояли на пустынном хуторе, затерянном в лесу. Другие машины нашего подразделения — танки "Т-50" — под командованием моего заместителя изготовились к бою на прежнем участке.
Ветреная осенняя ночь, сырая и дождливая, тянулась долго. Моторы танков были заглушены. Люди сидели в машинах, закрыв все люки; сидели настороже, [76] ежеминутно готовые к делу. Снаружи прохаживались часовые, выделенные из состава экипажей. Вокруг шумели деревья. Дождь то моросил, то, усиливаясь, звонко барабанил по броне. Из глубины леса всё время доносились гулкие минометные выстрелы. Позади, на участке Красная Горка — Еглези, слышались то дробные пулеметные очереди, то громовые раскаты артиллерии.
Я обошел все машины и, убедившись, что всё в порядке, возвратился в свой танк. Здесь было светло и сухо. Горела аккумуляторная лампочка, сохранялось тепло от недавно выключенного мотора.
— Как время медленно тянется, а? — проговорил Карабанов. — Интересно бы знать, как там в Еглези сейчас?
— А вы сходили бы, узнали...
Карабанов не успел ответить. Его опередил заряжающий Скородников — крепкий круглолицый парень:
— Да куда ему, калеке, ходить!
— Как калеке?
— Так он же хромой!
"Вот те и на, — подумал я. — Почему он скрыл от меня?"
— Не слушайте его, товарищ лейтенант. Мозоль у меня, и только.
Но тут послышался дружный смех.
— А ну, показывайте!
Воентехник неохотно разул сапог, положил ногу на сиденье водителя, а я при свете лампочки стал осматривать "мозоль". Оказалось, Карабанов ранен в пятку. Хотя кость не была задета, но запущенная рана, видимо, немало беспокоила водителя.
— Вернемся из боя — отправитесь в госпиталь. А сейчас надо перевязку сделать, — сказал я.
— Если с такими ранениями по госпиталям таскаться, кто же воевать будет? Не пойду, — решительно сказал Карабанов.
Сильные орудийные выстрелы вновь громыхнули где-то вблизи, за лесом.
— Вон как бьет! — помрачнел Карабанов. — В мой город, может в мою квартиру бьет, а вы — "в госпиталь". Нет...
Карабанов круто повернулся и сел, подобрав под себя раненую ногу.[77]
— Я здесь, в танке, места себе не нахожу, а то — в госпиталь!.. Глаза закрою — вижу: дома горят, дым кругом. Шлем на глаза надвину, всё равно стон слышу: люди стонут, земля стонет...
Я стоял перед Карабановым с бинтом в руках. Что можно было ему сказать? Остальные члены экипажа тоже притихли: Карабанов говорил о том, что было у каждого на душе.
Снаружи по броне осторожно постучали. Послышался тихий голос:
— Скородников, твоя очередь, сменяй!
— Иду, — ответил заряжающий и взял автомат.
Скородников вышел.
— А насчет раны не беспокойтесь, — вновь заговорил Карабанов. — Заживет. Да мы ее сейчас и полечим, дайте бинтик, я сам.
Карабанов взял бинт, повернулся, пошарил руками под сидением водителя, достал какую-то бутылочку, поднес ее к лампочке и, рассматривая на свету, улыбаясь, проговорил:
— Целительное, живительное, горе утешает, раны обмывает, интендантам не хватает, — что такое?
В танке хохот, а Карабанов с серьезным видом смочил тампон, промыл рану, забинтовал ногу, надел сапог, легонько топнул и сказал:
— Еглези возьмем — заживет!..

9

К утру дождь прекратился. Сквозь разорванную мутную пелену облаков блеснуло солнце, но почти сразу же скрылось. Легкий ветерок стал сушить полегшую от дождя траву, стряхивать с ветвей сосен крупные капли.
Скоро атака.
Танкисты еще раз осматривают машины — всё ли на месте, всё ли прочно.
Танки стоят в боевом порядке. Радисты, сидя у приемников, чутко прислушиваются к позывным рации командира полка. Вот-вот должна последовать его команда.
Время перед атакой тянется особенно медленно. Я снова — в который раз! — смотрю на карту, уточняя поставленную задачу.[78]
И вот приказ. Танковые моторы включены одновременно. Из глушителей вылетают клубы чёрного дыма, сыплются снопы искр.
Задача экипажа Гусарова, действующего справа: с выходом на поляну прикрыть дорогу, ведущую на Большое Лисино. Мой танк, идущий в центре, направляется к дому на поляне. В зависимости от обстановки, буду помогать остальным машинам.
Идем лесом. Под тяжестью танков трещат и выворачиваются с корнями рослые крепкие сосны.
— Какая сила! — восхищаемся мы мощью "KB".
Позади остается широкая просека: сосны лежат по сторонам и вдоль пройденного нами пути.
— Держись, хлопцы, держись! — кричит водитель Карабанов, снова наезжая на сосну.
Лес кончился. Первым на поляну выходит танк Петрова, он слева, за ним остальные.
— Передайте, что мы на поляне, — приказываю радисту и тут же даю выстрел красной ракетой. Вскоре у Еглези взвивается ответная зеленая ракета: мой сигнал принят пехотой и "полтинниками".
Появление наших танков на поляне замечено противником: несколько противотанковых пушек обрушивают беспорядочный огонь на танк Петрова. От корпуса машины разлетаются искры: вражеские снаряды, не пробивая броню, рикошетят.
Спешу на помощь Петрову. По противотанковым орудиям открываем групповой огонь. Противник начинает сдавать. Но это пока на левом фланге. Справа, между домом и сараем, немцы выкатили на прямую наводку малокалиберную пушку. Но ей удается выпустить только два снаряда. Танк Гусарова расправляется с ней быстро.
Из-за сарая выскочил немецкий тягач с пушкой на прицепе. На большой скорости он пересек поляну, стремясь уйти к Большому Лисино. Петров и я одновременно ударили из орудий по тягачу. Тот загорелся.
Не успел я развернуть башню, чтобы стрелять теперь прямо перед собой, как услышал голос Карабанова:
— Держись, хлопцы, давлю!
В тот же миг наш танк обо что-то стукнулся, содрогнулся, но, не останавливаясь, пополз дальше. Я огля-[79]нулся: позади остался раздавленный тягач; вверх колесами лежала шестидюймовая пушка.
Танк Петрова немного приотстал. Он шел теперь "уступом слева". Маневр удачный, правильный. Петров прикрывал меня и в случае необходимости мог помочь Гусарову, действующему справа.
"Молодец"! — мысленно похвалил я молодого лейтенанта.
За домом мы повернули вправо и ударили противнику во фланг.
Огонь наш меткий. Гитлеровцы опрометью бегут к Большому Лисино. Но там, как из-под земли, вырастает танк Гусарова. Все вместе отрезаем немцам пути отхода. Особенно неудержим Гусаров. Он врезается в самую гущу удирающих.
— Не увлекайся, старшина! Справа опасность... — кричит Гусарову по радио Петров.
Но Гусаров молчит. Его машина, управляемая Перегудовым, на большой скорости носится по поляне. Пушка гусаровского танки то и дело ухает, а пулеметы заливаются дробной трелью. Из дальнего угла поляны немцы сосредоточивают огонь по Гусарову. Левый борт его машины на какое-то мгновение лижет короткий белый язык пламени. Прямое попадание? Нет. Снарядом погнуло крыло и сорвало инструментальный ящик. Машина Гусарова продолжает свой бег. Вертким ходом Перегудов ускользает от опасности и скрывается впереди, в кустах. Пока мы "утюжим" поляну, Гусаров успевает зайти в тыл стрелявшей по его машине немецкой пушке и расправляется с ее боевым расчетом.
Поляна и грунтовая дорога Красная Горка — Большое Лисино в наших руках. Радирую об этом Житневу и командиру стрелкового полка.
Лишившись связи и огневой поддержки с тыла, передовые подразделения противника оказывают всё меньшее сопротивление под Еглези. И там наша пехота, сопровождаемая танками "Т-50", решительно атакует и вскоре занимает деревню.
Но где танк Гусарова?
Запрашиваю по радио. Слышу ответ: "Дело важное, разрешите закончить?"
— Какое дело? Не увлекайся!
— Всё будет в порядке...[80]
Останавливаю машину. Выходим с Карабановым на поляну.
Я задерживаю свой взгляд на его больной ноге.
— Зажила... — говорит он. — Смотрите. — Карабанов демонстративно проходит, почти не прихрамывая.
Возвращается, наконец, Гусаров. На броне его машины видим большой железный ящик.
— Что такое? — спрашиваю Гусарова.
— Трофей. Общая работа.
— Говорите толком.
Но Гусаров не успевает ответить. Из танка вылезает Перегудов. На нем мундир немецкого майора. Приближаясь, Перегудов старательно отбивает "прусский шаг". Водитель ждет смеха, одобрения. Но...
— Это что за маскарад? Снять! — командует Гусаров.
Перегудов вмиг сбрасывает с себя мундир и, опустив руки по швам, виновато смотрит на Гусарова.
— Трофейным имуществом можно пользоваться только с разрешения командира, — пробует сохранить прежний тон Гусаров, но не выдерживает и вместе со мной смеется над шуткой Перегудова. Ну что с него взять? Он всюду верен себе!
— Преследуя противника, разгромили штаб 407-го фашистского полка, — докладывает Гусаров. — В ящике документы этого штаба.
Так вот какое "дело" было у Гусарова!
Так закончился бой за Еглези. Как тут было не вспомнить русскую поговорку: "Риск — дело благородное!"

10

С той поры прошло много лет. Но и сейчас хорошо помню, как мы все в полку радовались тогда своему первому тактическому успеху. Пусть маленькой, но всё же новой ступенью на пути нашего роста был этот временный успех под Еглези.

Разумеется, он не мог изменить общего хода событий, — даже на одном нашем участке фронта. Противник по-прежнему располагал решительным превосходством в силах и средствах, и это предопределяло общий исход событий.

После боя за Еглези, после того как немцы потеряли[81] 407-й пехотный полк, они немедленно предприняли контрмеры. Противник бросил против нас крупные силы авиации. Началась одна из самых ожесточенных воздушных бомбардировок, какую когда-либо испытывали наши войска под Ленинградом.
...Рано утром вместе с командиром полка и группой танкистов мы шли на командный пункт.
Было тихо. Под ногами шуршала желтая опавшая листва. Радужным блеском на траве сверкали капли росы. Вдруг издалека донесся гул моторов; он всё нарастал. К нам приближалась целая армада фашистских самолетов. Пять, десять, двадцать... Мы насчитали шестьдесят восемь двухмоторных "юнкерсов".
— Видно, на Ленинград пошли, — с горечью сказал Житнев.
Но бомбардировщики вдруг развернулись и стали снижаться. Послышались взрывы. Над расположением командного пункта — он всё еще находился в церкви — взлетели рваные клочья земли.
— Переждем бомбежку, — сказал Житнев, скрываясь в старой дренажной канаве.
Гусаров и я последовали за ним.
Гул взрывов нарастал, множился. Земля уже гудела, содрогаясь под ударами тяжелых бомб, но налет продолжался. Самолеты заходили на цель, воздух пронзительно свистел, зловеще выли стабилизаторы. И вновь взлетали вверх черные фонтаны земли.
Одни самолеты, отбомбившись, улетали, другие появлялись вместо них.
С нашей стороны не было ни одного истребителя, не слышалось ни одного выстрела зениток.
После первого часа бомбежки противник начал артиллерийский обстрел. Теперь церковь совсем скрылась в клубах дыма и пыли.
— Пошли, конца не будет, — вздохнул Житнев и поднялся.
Мы пробежали метров двести. Командир полка ушел в подвальное помещение церкви, а я и Гусаров спрятались в яме под замаскированным танком.
Пулемет этого танка неумолчно стрекотал: Перегудов стрелял по самолетам. Гусаров, заглянув в танк через люк-лаз, расположенный в днище, и увидев, сколько водитель израсходовал боеприпасов, ахнул:[82]
— Да ты что делаешь, умник? Шестнадцать магазинов израсходовал, тысячу пуль выпустил, а что толку?
— Есть толк. Одного стервятника прошил. Самолично видел, — стал оправдываться Перегудов. — Тыща! Из тыщи хоть десяток, но попало!
Договорить он не смог. Невдалеке просвистела и с грохотом разорвалась бомба. Танк сдвинулся с места. Хорошо, что мы сидели в яме. Не будь ее, нас наверняка задело бы взрывной волной.
Ко мне прибежал посыльный от командира полка. Он передал его приказание отправиться в экипажи, рассредоточить машины.
— И я с вами, товарищ лейтенант, — вызвался Перегудов.
— Пошли!
Всё вокруг: кусты, деревья, трава — было припорошено черной пылью. Танки, окрашенные в зеленый цвет, теперь тоже казались черными. На моторном отделении нашего "полтинника" лежала глыба земли. Дуб, под которым стоял танк, был весь изранен: сломаны сучья, а на могучем стволе сорвана кора; торчали белые волокна древесины.
Улучив момент, мы кинулись под один из танков. Там в яме-нише на корточках сидел круглолицый лейтенант Владимир Бугров, командир роты танков "Т-26", прибывшей на пополнение нашего батальона.
Лицо Бугрова было в пыли. Комбинезон, застегнутый на все пуговицы, тоже. За пазухой торчал пистолет. Бугров сидел в напряженном ожидании. Чувствовалось, что он человек бывалый. Длительная бомбардировка — она продолжалась уже пятый час — заставила его быть собраннее, чем обычно. Рядом, в левом переднем углу тесной ниши, мы увидели другого танкиста. По внешнему виду его не трудно было догадаться, что нервы его сдают. Лицо его было бледное, глаза расширены. При каждом взрыве он лез дальше в угол, словно хотел скрыться в земле.
— Что с ним? — спросил я Бугрова. — Нездоров?
— Нет, — ответил командир роты. — Абсолютно здоров. Но бомбежку не выносит.
Й он рассказал, как на второй день войны, в Латвии, эшелон с танками, где ехал Бугров и его сосед, попал под бомбежку. Фашистские самолеты бомбили безна-[83]казанно... Горели танки, вагоны, рвались боеприпасы, цистерны с горючим. Всюду пылал огонь, стоял неумолчный грохот. Это так подействовало на соседа Бугрова, что с той поры он, как увидит вражеский самолет, совсем теряется.
Танкист рывком поднялся на колени, голова его уперлась в днище танка.
— Мне десять... пятнадцать раз сходить в атаку легче, чем сидеть под бомбежкой, — признался сам боец.
— Спокойно, Леша, спокойно, — заговорил Бугров. Он повернулся ко мне и, кивнув в сторону Леши, добавил: — Замечательный парень, отличный башенный стрелок, — он правду говорит.
Впоследствии я встречал танкистов, которые никогда не терялись во время атаки, но оказывались совершенно беспомощными при налетах вражеской авиации. На первый взгляд это кажется непонятным. Но это факт. И я никогда не осуждал таких людей. Это не трусость. Человек на войне, даже самый бесстрашный, остается человеком. Его поведение индивидуально. Скажу более — есть предел моральной выносливости солдата...
Я вспоминаю довольно печальный случай из моей фронтовой жизни. Сразу после взятия Еглези в полночь меня вызвал командир полка. За все предыдущие дни я, видимо, так устал, а нервы во время многократных атак были перенапряжены и на душе после всего пережитого с начала войны было тяжко, что я совершил проступок, который мог закончиться печально.
В темноте ощупью нашел дверь, ведущую в подвальное помещение церкви. Из подвала пахнуло плесенью, табачным дымом и лекарствами. Спустившись по каменным ступенькам, я оказался в узком коридоре. Слева сквозь щели дощатой перегородки пробивались лучи света; два фонаря "летучая мышь" освещали просторный отсек подвала. Посреди отсека стоял стол, возле которого суетились люди в белых халатах. Прямо на земле сидели и лежали раненые, ожидая очереди на перевязку... Где-то справа зуммерил полевой телефон.
Повстречавшийся посыльный проводил меня к командиру полка.
Житнев сидел на чурбаке и пил чай. Перед ним на [84] полу лежала снятая откуда-то дверь; теперь она заменяла стол.
— А-а, ты уже здесь? — встретил меня командир полка. — Хорошо. Садись. — Он ногой выдвинул из темноты гнилой ящик. — Чаю хочешь?
— Спасибо.
Майор отхлебнул из кружки и поставил ее на стол.
— Вызвал я тебя вот по какому делу, — заговорил Житнев, разворачивая карту. — В роще у церкви собрана рота бронемашин "БА-10" и рота танков "Т-26"... Бери их под свою команду и возглавляй батальон.
— Но... — хотел возразить я.
— Никаких "но", — повысил голос майор Житнев. — До прибытия комбата батальоном будешь командовать ты! Ясно? Задача: все танки и бронемашины собрать сюда, — Житнев показал на рощу километра полтора южнее Форносово. — С рассветом пойдем на рекогносцировку. И я с тобой пойду... Здесь будет штаб полка, здесь разместим боеприпасы, здесь...
Но мне не удалось дослушать распоряжений командира полка... Вдруг раздался отдаленный взрыв. В глазах у меня покраснело. Чем-то мягким, но тяжелым ударило по голове; земля покачнулась, и я провалился в какую-то черную пропасть...
... И вот я чувствую резкий удушающий запах: зловонная жидкость льется по моим губам. Чьи-то холодные пальцы нащупывают мое горло. Я открыл глаза и оцепенел от ужаса: на моей груди сидел верхом офицер-гестаповец. Еще две-три фигуры толпились вокруг меня. Среди приглушенного людского говора я отчетливо расслышал спокойный голос командира полка.
"В плен сдался, — мелькнуло у меня в голове. — Врагу поклонился?" Нет, не может быть! Но голос Житнева вновь повторился. Теперь моим непреклонным желанием стало одно: избавиться от сидяшего на мне фашиста и застрелить командира полка. Я весь сжался, резко повернулся, сбросил с себя гитлеровца и с силой двинул его ногами. В тот же миг я схватился за пистолет... Но чьи-то сильные руки прижали меня к земле, и я окончательно потерял сознание...
Очнувшись, я увидел, что лежу где-то на сене, а сверху накрыт шинелью... командира полка.
"Житнев! Где майор Житнев?" — в тревоге заметал-[85]ся я. Рывком поднялся с земли, но голова была настолько тяжелой, что пришлось опуститься снова. Сквозь полусон я нащупал кобуру... Пистолета там не оказалось. Значит, произошло что-то тяжкое, непоправимое.
Я лежал возле высокой наружной стены церкви. Неподалеку, между приземистыми дубами, стоял танк "Т-50", тот самый "полтинник", на котором я ночью приехал сюда из Еглези.
Вдруг из-за угла показались майор Житнев и наш полковой врач Леонид Федорович. Они о чем-то разговаривали. Но заметив, что я лежу с открытыми глазами, замолчали и повернули ко мне.
— Что со мной, доктор? — спросил я.
Житнев виновато улыбнулся. Впервые я видел его таким. Наш строгий командир полка, человек, не терпевший никаких возражений, открыто выказывал свою растерянность и, видимо, сожалел о случившемся.
Врач взял мою руку, нащупал пульс. Еще одна рука — холодная, с тонкими пальцами коснулась моего лба.
— Что со мной? — повторил я вопрос.
— Ничего особенного. Обычное перенапряжение нервной системы. Какой-то "контроллер" отказал, — усмехнулся врач. Он отстегнул флягу, достал из кармана мензурку, налил:
— Выпей.
После двух глотков спирта по телу прошло приятное тепло. В голове стало светлей.
— Теперь лучше? — участливо спросил меня Житнев.
— Лучше. Спасибо. Но... я, кажется, набезобразничал?.. Извините, товарищ майор.
Житнев и Леонид Федорович переглянулись.
— Да, было дело, — сказал врач.
Выяснилось, что во время галлюцинации я успел ударить командира полка. Но и он, обороняясь, вынужден был сбить меня с ног, при этом оставил на моей щеке довольно внушительные следы. Пистолет у меня отобрали Гусаров и Перегудов, они же вынесли меня из подвала на улицу.
— Еще раз извините, товарищ майор.
— Ладно. Не волнуйся... Признаться, я думал, что придется с тобой прощаться, — сказал командир пол-[86]ка. — Но теперь вижу, что ничего, пройдет... Ну и ну... — развел руками Житнев.
Утром началась бомбежка командного пункта.
Казалось, я первый не выдержу этого напряжения. Но нет. Я чувствовал себя отлично.
— Держитесь, товарищи! — сказал я Бугрову и башенному стрелку.
Вместе с Перегудовым побежал от танка к танку. Бомбардировка продолжалась. Уже перевалило за полдень, а вражеские самолеты продолжали пикировать и бомбить район расположения наших войск. Земля вокруг была буквально изрыта воронками. Горели автомашины, повозки, деревенские строения. Над одной из рощ полыхало огромное пламя — бомба попала в склад горючего.

11

Меня снова вызвал командир полка:
— Немцы за деревней Поги сбросили воздушный десант. Ротой танков "Т-26" немедленно атакуйте!
— Есть атаковать! — ответил я и приказал находившемуся со мной Перегудову: — Заводи!
Но тут Житнев скомандовал:
— Отставить! Я сказал атаковать ротой. Самому остаться здесь. Ясно?
— Ясно.
Только теперь я понял, что мне надо объяснить обстановку командиру роты лейтенанту Бугрову. А что я знаю? Что изменилось на нашем участке после взятия Еглези и теперь, в связи с выброской воздушного десанта?
Я спросил об этом Житнева.
Может показаться странным, но и он, командир полка, имел мало сведений о противнике. Наш полк продолжал формироваться, а точнее, вступил в бой с тем числом людей и танков, что успел принять в Павловске и что осталось в ходе последующих боев. В распоряжении майора Житнева не было еще укомплектованного штаба, не было своей разведки... Год спустя подобные факты были уже немыслимы. Но в сентябре сорок первого, под Ленинградом, воевать приходилось и так...
Командир полка мог только объяснить, что после ожесточенной воздушной бомбардировки противник [87] развил активность в направлении Форносово—Стекольный—Ульяновка и, видимо, стремится окружить и уничтожить нашу группировку, вышедшую к Поги. С этой же целью немцы выбросили воздушный десант.
Нужны были значительные силы, чтобы противостоять врагу, нужна была мощная атака танков, чтобы поддержать действия пехоты и артиллерии. А майор Житнев располагал лишь одной ротой "Т-26" — ротой Бугрова, и она, последняя, теперь вводилась в бой...
Исполняя приказ командира полка, я поставил задачу лейтенанту Бугрову. Его двенадцать танков "Т-26" устремились к Поги. Вскоре они скрылись за постройками. Прошло несколько минут. Из деревни донеслись орудийные выстрелы, там поднялись клубы черного дыма.
Я запросил Бугрова по радио: "Доложите обстановку". Но ответа не последовало. Я повторил запрос. Молчание. Это встревожило. В двенадцати танках находилось тридцать шесть человек. Прошло полчаса, час... Бугров по-прежнему не отвечал. Я не вытерпел и побежал к командиру полка.
— Разрешите съездить в Поги, товарищ майор?
Житнев хмуро взглянул на меня, левой ладонью погладил круглый подбородок, сказал:
— Езжай! Танки собери на северной окраине деревни. Самому в бой не вступать! Ясно?
— Слушаюсь, товарищ майор.
Выйдя из подвала, я сказал Перегудову:
— В Поги! Быстро!
Через несколько минут мы были в деревне.
На западной окраине горела изба, трещали бревна. Искры вздымались кверху. Между постройками перебегали красноармейцы; они отступали в сторону Ленинграда. На огородах я увидел троих танкистов; они в плащ-палатке несли четвертого.
— Откуда, товарищи? — подъехав, спросил я.
— Оттуда, — рослый танкист показал позади себя. — Своего командира несем.
В плащ-палатке лежал лейтенант Бугров. На нем был обожжен комбинезон; грязным бинтом неумело перевязаны ноги. Лейтенант тяжело дышал и поминутно облизывал засохшие губы.
— Положите его на мой танк! — приказал я. [88]
Бугров очнулся, открыл глаза, посмотрел на меня:
— Бесполезно, лейтенант, — сказал он. — Скоро конец... Мы попали под сильный огонь артиллерии. На нас пикировали самолеты. Роты нет. Кажется, всё тут. — Бугров взглядом показал на троих танкистов.
Положив Бугрова на танк, мы отъехали назад. В полукилометре от Поги рядом с дорогой стоял грузовик "ЗИС-5". Это была машина нашего полка; на ней подвозили боеприпасы. Дверцы кабины были раскрыты, но мотор работал; убитый шофер лежал рядом в траве.
— Кто умеет водить автомашину? — спросил я.
— Я, — отрекомендовался один из танкистов.
— Везите лейтенанта немедленно в госпиталь!
Я хотел помочь перенести его с танка на грузовую машину, но было уже поздно: лейтенант Владимир Бугров скончался...
Я приказал отправить тело Бугрова в тыл и похоронить.
Погибла целая рота... Печальный результат борьбы неравных сил, плохой разведки, незнания противника!.. Но не время было искать объяснения и виновников. "Что делать? — спросил я себя. — Вернуться к командиру полка и доложить о потерях?.. Нет, этого мало. Надо пробиться в Поги, узнать, может там еще остались наши люди. Раненым оказать помощь... Кроме того, надо организовать оборону, постараться уточнить обстановку, засечь вражеские огневые точки, определить линию фронта", — решил я.
— Перегудыч, пулей в деревню!
И вот мы снова в Погах. Изба уже сгорела. На месте пожара лежат покрасневшие бревна. Справа за деревней догорают танки Бугрова. Над ними пролетают вражеские бомбардировщики, довершая смертоносную работу...
Да, никто уже из роты Бугрова в нашей помощи не нуждался.
...Но где наши части? Где наземный противник? Куда направлены его действия? Где десант, уничтоживший роту Бугрова?
Я стал осматривать местность.
Возле нашего танка вспыхнули фонтанчики земли. Вслед стали рваться снаряды. Значит, противник видит нас. Он где-то близко. Оставаться здесь нельзя. При-[89]нимаю решение: отходить и в пути уточнять обстановку.
Я приказал Перегудову ехать не полем, а по дороге, которая, по моим предположениям, находилась ближе к противнику. Гитлеровцы наверняка обстреляют мой танк, и таким образом мы сумеем обнаружить немецкие орудия.
Я рассказал экипажу о предстоящей задаче:
— Выедем на южную окраину Поги, там повернем влево и по дороге направимся к церкви... Ехать, чтобы ветер свистел!
Через минуту наш "полтинник" мчался со скоростью, с которой его мог вести только Перегудов. Завывал мотор, далеко в сторону от гусениц отлетали клочья земли.
Но осуществить наш план удалось лишь отчасти.
На полпути между деревней Поги и командным пунктом наш танк, обстрелянный противником, неожиданно остановился: машина накренилась на правый борт, мотор заглох. В наступившей тишине отчетливо послышался скрежет и лязг порванной гусеницы. В машине запахло дымом, из моторного отделения показалось пламя. Медлить было нельзя.
— Выходи! — скомандовал я экипажу.
Мы выскочили из танка, и в тот же миг машину охватило огромное пламя. Дизельное топливо, разлившееся из лопнувших баков, загорелось на дороге и в канаве... Над пожарищем, рассекая воздух, пролетели огненные нити — по горевшему танку гитлеровцы теперь били бронебойными снарядами.
Я запомнил места расположения немецких орудий, чтобы затем нанести это на карту, и вместе с членами экипажа пополз по канаве в направлении к командному пункту Житнева. Перегудов недовольно пыхтел и крепко ругался.
— Сбавь обороты! — сказал ему Гусаров.
— Не любо, не слушай! — огрызнулся Перегудов. — Я на своем "полтиннике" не в таком огне был, а тут на тебе — факелом горит!.. Что ж это будет? — на глазах Перегудова показались слезы. Я его хорошо понял. Нелегко танкисту расставаться со своей машиной.
Между тем бомбежка рощи и церкви не прекращалась. Приблизившись к роще, мы увидели, что здесь уже многое изменилось. Группа танкистов и пехотинцев [90] лежала в наскоро отрытых окопах. Другие продолжали работать. Я увидел механика-водителя танка "KB" Евгения Карабанова. Он стоял на коленях и малой саперной лопатой рыл для себя одиночный окоп. Рядом лежали ручные гранаты и танковый пулемет с магазинами. За поясом у Карабанова торчала противотанковая граната.
— Почему вы здесь? — спросил я Карабанова. — Где ваш танк?
— Сгорел... Ребята тоже погибли. Мы ходили восточнее Поги... Всё потеряли. А теперь немец сюда подошел. Минут сорок назад вон у тех кустов показались фашисты Они хотели оседлать дорогу и захватить наш КП. Пришлось поработать.
Возле пулемета Карабанова лежала груда патронных гильз. Видно было, что механик-водитель "поработал" основательно.
Соседи рассказали, что Карабанов удивил всех своей выносливостью. Вторично раненный в ногу, он после потери танка долго полз в наш тыл. Силы покидали его, но он успел подобрать оружие и занять оборону рядом с пехотинцами.
Между тем шел уже девятый час вечера. Солнце опускалось за горизонт, оставляя на небе багровый отсвет заката. Только теперь улетели фашистские самолеты.
Надо было торопиться на КП, доложить обстановку и узнать от командира полка, что делать дальше.
— Пошли, хлопцы! — сказал я. — И вы, Карабанов, следуйте с нами.
Перегудов тронул меня за рукав, напомнив, что Карабанов сам идти не может.
— Садитесь, — Гусаров подставил свою широкую спину.
— Да, да, понесем по очереди.
Мы помогли Карабанову разместиться на гусаровской спине, и тронулись в путь.
Раны Карабанова вызывали опасения. Надо было срочно сделать перевязку, но у нас не было бинтов. Использовать нательные рубашки для этой цели мы не решались — они были пыльные и грязные.
Но донести Карабанова так и не удалось. Нас снова обстреляли из пулеметов. В это время Карабанова нес [91] я. Гусаров и Перегудов отстреливались и, бросая гранаты, прикрывали отход.
В полукилометре от шоссе Аннолово — Поги меня словно дернули за ногу. Я упал. Сверху на меня навалился Карабанов. Тело его вдруг обмякло, стало тяжелым. Карабанов захрипел, силясь заговорить. Его лицо изменилось. В нем теперь трудно было узнать волевого и задорного парня с Выборгской стороны. Он побледнел, нос вмиг заострился, на лбу выступил пот... Он хотел что-то сказать. Но мы разобрали только несколько слов И это, пожалуй, были самые значительные в ту минуту слова:
— Ребята, не пускайте фашистов в Ленинград!..

12

Ночью мы получили приказ отойти в Форносово, где находился второй эшелон нашего полка. Впереди и позади, справа и слева горели пожары. Это пылали деревни, подожженные немецкими самолетами. Противник продолжал упорные атаки в районе Колпина и пробивался к Детскому Селу.
Были ли силы, которые и теперь оказывали сопротивление? Да, были. На нашем участке по-прежнему стойко сражались подразделения и части 168-й стрелковой дивизии. Подходили резервы из Ленинграда...
Нас осталось совсем немного... Мы шли лесными дорогами, освещаемыми заревом пожаров да вспышками грохочущих бомб... Редко переговаривались. Но, пожалуй, каждый из нас думал об одном: мы сделали всё, что было в наших силах. Небольшой группой танков, горсткой людей разгромили немецкий пехотный полк, брали Еглези, нависали над левым флангом немецкой группировки, наступавшей на Колпино. Пусть временный, но всё же это был наш успех. Когда в неравных боях была потеряна последняя группа танков — рота Бугрова — наши люди продолжали сражаться: заняли оборону рядом с пехотинцами и оставили позиции лишь после того, как получили приказ отходить.
В Форносово мы узнали, что командир полка майор Житнев вызван к командующему бронетанковыми и механизированными войсками фронта...