Предыдущий текст Следующий текст
Из сборника "Ополченцы", (Лениздат, 1975)
Попченко Сергей Николаевич вступил в 1-ю гвардейскую дивизию народного
ополчения, будучи студентом третьего курса Политехнического института. Был шофером,
потом военным топографом. Войну закончил в должности начальника топографической
службы 15-го гвардейского воздушно-десантного корпуса.
Ныне С. Н. Попченко — руководитель лаборатории гидроизоляции Научно-исследовательского
института имени Б. Е. Веденеева, профессор, доктор технических наук, заслуженный
строитель РСФСР.
С.Н. ПОПЧЕНКО
ВОСПОМИНАНИЯ ФРОНТОВОГО ШОФЕРА
Когда началась Великая Отечественная война, я был на третьем курсе Ленинградского
политехнического института. Исполнилось мне всего двадцать лет, но я уже успел
поработать и геодезистом, и шофером. Тогда я и не думал, что эти сугубо гражданские
специальности так пригодятся мне на фронте.
О начале войны я узнал в полдень 22 июня, и с того момента все завертелось в
каком-то ускоренном темпе. В этот же день старший прораб строительства плотины
в Опеченском Посаде возле Боровичей, где я проходил практику, срочно уехал на
оборонные работы, и под моим началом оказались пять тысяч рабочих, сто лошадей
с грабарками, четыре автомашины, экскаватор «Марион» и дреглайн «Бюсайрус».
Я успел законсервировать стройку, затопить котлован и переделать еще кучу дел.
Мне до сих пор не верится, что на все это ушла лишь неделя. [256]
По дороге в Ленинград, в Боровичах, увидел в окне проходившего поезда мачеху
с сестрой, отправлявшихся в эвакуацию.
В институте я сразу же получил новое направление — на оборонное строительство.
Там мы с моим лучшим другом, который очень тогда страдал из-за своего имени
Адольф, начали командовать возведением оборонительных сооружении. Нелегко было
нам, мальчишкам, самостоятельно вести эти работы, распоряжаться людьми, по возрасту
годившимися нам в отцы. Но задание мы выполнили.
И опять мы с Адольфом в родном городе, гордые и довольные, что справились с
таким ответственным поручением. И все же на сердце неспокойно. Мы решили пойти
на фронт добровольцами. Просто не представляли себе, как можно поступить иначе.
Во Флюговом переулке, в общежитии Политехнического института, работала комиссия
по набору добровольцев. Туда мы и подали наши заявления. А на следующий день
мне пришла повестка: ложка, кружка, смена белья... Я попал в автороту 1-й гвардейской
дивизии народного ополчения.
...Строевые занятия; старший сержант, который нам казался грозой пуще любого
генерала; первая ночевка на деревянных нарах в помещении школы. Кое-кто ворчал:
как, дескать, спать без матраса. Потом я часто вспоминал свою первую солдатскую
ночевку, укладываясь в снег или в чавкающую болотную жижу — сюда бы эти нары!
Вскоре с 1-го авторемонтного завода стали поступать грузовые машины «ГАЗ-АА».
Длинной колонной выстраивались они вдоль Международного проспекта. Пришлось
мне тогда почти триста метров тащить на себе аккумулятор. Ничего лучше не придумал,
как взвалить его на плечо. В результате сгорела гимнастерка, получил ожог кислотой
и наряд вне очереди от старшины.
А потом фронт: формирование и работа днем и ночью — переброска боеприпасов во
время боев под Княжевом, Кипенью, Молосковицами. Помню, как-то ночью привезли
снаряды, только разгрузились — опять погружай. И так три раза за ночь.
Очень досаждали нам «мессеры», даже за одиночными машинами гонялись. Приходилось
и мне не раз удирать от них. Один настойчивый «мессершмитт» на мою машину четыре
захода сделал, две бомбы бросил. Но я [255] уже к тому времени набрался опыта,
чувствовал, когда надо притормозить, а когда прибавить скорость, — так что пропали
все старания фашиста впустую.
Прикомандировали меня к саперному батальону, которым командовал майор Вайсблат
— человек удивительного хладнокровия и мужества. От него я получил приказание
вместе с отделением саперов-минеров прикрывать отход полков дивизии. Это отделение
состояло из студентов-дипломантов Академии художеств, ее архитектурного факультета
и отличалось отчаянной храбростью. Порядки здесь были сугубо студенческие, и
даже командира ребята избрали сами. Это был Рычагов — староста их группы в академии,
отличник.
Нам нужно было закрывать проходы в минных полях уже после отхода наших частей.
Кругом пожары, стрельба, ребята срочно закапывают последние мины, моя машина
с работающим мотором замаскирована в кустах. Не раз приходилось нам удирать
от немецких автоматчиков и мотоциклистов.
Как-то задержались мы в маленькой деревушке. Вдруг подбегает пехотинец: «Ребята!
Фашистские танки деревню обходят!» С ходу разворачиваюсь, мои саперы прямо на
ходу прыгают в кузов. Выезжаем из деревни, впереди в полукилометре дорога ныряет
в лес, а с боков по опушке леса заходят танки. Справа три, слева — подальше
— еще два. Мчусь прямо по дороге, а сам кошусь на передний танк. Из люка торчит
здоровенный гитлеровец, рыжий, ну прямо как на плакатах рисовали, яблоко ест.
В тот момент все чувства обострились, и каждая деталь зафиксировалась с фотографической
точностью. Еду и думаю: «Вот сейчас нырнет и выстрелит! Вот сейчас!» Рычагов
рядом только кряхтит, как будто машине бежать помогает.
До леса уже рукой подать, до танка — метров двести. Нырнул танкист в люк, выстрелил,
но промазал. Если бы попал, не писал бы я сейчас своих воспоминаний: ведь машина-то
была полна минами, а под сиденьем — пачка взрывателей.
Но мы все же успели влететь в лес и сразу — на боковую дорогу. Видно, уже с
досады гитлеровец пустил нам вслед еще несколько снарядов и опять промазал.
Но и дальше, за лесом, пришлось нам не слаще. Впереди деревня горит, с боков
болото, сзади танки роко[256]чут. Тут Рычагов придумал: ребята намочили шинели,
покрыли ими мины в кузове, и мы ринулись сквозь огненный коридор. Целые бревна
пылающие летят, жаром пышет — вот сейчас либо мины, либо бензобак рванет. Но
уж нам не до страху было. Он пришел позже, когда проскочили деревню и умывались
у речки...
Интересно, что в самые напряженные моменты машина никогда не отказывала. С благодарностью
вспоминаю я нашего помпотеха — техника-лейтенанта Ждановича. Спокойный, немногословный,
доброжелательный, но очень требовательный, он в короткий срок научил нас ежедневному
тщательному осмотру, скрупулезной чистке и смазке. Запчастями тоже не обижал.
И очень пригодилась мне в те дни хорошая шоферская выучка. Дело в том, что до
войны я работал одно время на небольшом торфопредприятии, где всего-то было
четыре «газика» и никаких запчастей, а дороги адские. Вот там я и научился ковать
передние рессоры, по два раза на неделе менять чашку Гука — был такой проклятый
узел на «газике», — умел сам заливать подшипники баббитом. Привычно мне было
и ездить на проволочной прикрутке, и добираться домой, приспособив тоненький
ствол березки вместо рессоры.
Говорят, есть такие шоферы, что умеют поставить лягушку вместо сгоревшего конденсатора
или даже двигаться без переднего колеса. Таких чудес мне, конечно, делать не
приходилось. Но уже в первые дни войны я на себе узнал, что такое подряд три
раза сменить разбитый кузов или ползти полтора километра по-пластунски к исковерканной
машине, чтобы ночью под пулями разобрать дифференциал и притащить коронную шестерню,
которая так не вовремя полетела.
Так что мое «торфяное» образование очень мне помогало. Моя машина бежала даже
тогда, когда «загорали» без запасных частей бывшие ленинградские таксисты —
шоферы-асы.
Были в нашей автороте и очень опытные «полевые» шоферы. На всю жизнь запомнил
я уроки Васи Позднякова, водителя с большим практическим стажем, который не
гнушался помочь «белоручке-студенту». Это он научил меня тонкостям регулировки
зажигания. А сколько раз выручал меня наш механик Костя Кошурников и добрым
словом в трудную минуту, и дефицитной запчастью. Такое не забывается! [257]
Вот так понемногу я обстрелялся и превратился в опытного фронтового шофера.
Появилась та осторожность, которая помогает не паниковать, не терять головы
при криках: «Окружение! Танки!»
Во-первых, мы, шоферы переднего края, скоро научились объезжать эти медленно
ползущие чудовища, а во-вторых, и наши бойцы начали их упорно преследовать,
да и прорывов и окружений становилось все меньше и меньше. Передний край стал
стабильным, а мы научились воевать, освоили солдатскую науку.
В общем-то в первые месяцы войны мне везло. Даже ранило меня как-то «смешно»:
сидел в машине — вдруг рядом снаряд разорвался. Осколок продырявил дверку, пробил
живот и очень аккуратно отсек аппендикс, ничего больше не задев и не повредив.
Тут же меня отнесли в медсанбат, благо что машина моя как раз около него стояла.
Через неделю я уже был в строю — как будто обычную операцию аппендицита перенес.
Но в сентябре прижали нас фашисты к самому заливу на Ораниенбаумском «пятачке».
Бои стали упорными и тяжелыми. Досталось и нам, шоферам.
Мы видели первые воздушные бои над Кронштадтом. Помню, как-то к вечеру со стороны
солнца стали пикировать на Кронштадт немецкие самолеты. Уходя, они поднимались
прямо над нами. А мы им палили в живот из винтовок.
Однажды, выехав на берег залива у деревни Большие Медведицы, я увидел, как над
Ленинградом поднялось белое облако. Это горели Бадаевские склады.
И такое меня обожгло острое чувство любви к родному городу и ненависти к фашистам
— даже дыхание перехватило. Повез я в очередной раз снаряды на передовую. А
тут танковая атака немцев. Отвязал я с крыши кабины свою трехлинейку и залег
в цепь. С высотки мне хорошо было видно, как ползли немецкие танки. Много их
двигалось, штук тридцать, а за ними грязно-зеленая полоса пехоты. Мы начали
стрелять по гитлеровцам, но против танков у нас были только связки гранат «РГД-1»:
четыре ручками вперед, пятая к себе. И все связано шпагатом. И еще бутылки были
с бензином. К бутылке прикручена большая спичка, а к голенищу сапога — чиркалка.
Нужно чиркнуть спичкой и бросать. И хотя несовершенное это было оружие, но наши
истребители танков здорово с ним управлялись. [258] И все же не знаю, чем бы
кончился этот бой, но вдруг сзади мы услышали какой-то свист, шипенье, а впереди
взметнулась к небу земля. Мы не сразу поняли, что произошло. Но когда земля
осела и дым развеялся, увидели, что ни вражеской пехоты, ни танков уже нет.
Только много лет спустя из книги Льва Успенского «Записки старого петербуржца»
я узнал, что спас нас тогда бронепоезд «Балтиец».
Трудные настали времена. Уже с 25 октября начались морозы и сильные снегопады.
Нашу дивизию перебросили с Ораниенбаумского «пятачка» в блокадный Ленинград,
на «Большую землю», как мы тогда говорили.
Перевозили нас по ночам на морских судах. Днем мы таились в Ораниенбаумском
парке, а ночью гнали машины на пристань. Пришлось нам, шоферам, поработать и
за демонтажников, и за грузчиков. Да так, что чубы были мокрыми и на артобстрел
реагировать времени не было.
Скоро подошла и моя очередь на погрузку. Под ураганным огнем в кромешной тьме
еду по пирсу. Края его не видать, вот-вот в воду свалишься. Вокруг столпотворение
вавилонское. Эти триста метров по пирсу показались мне вечностью, такого еще
мне переживать не приходилось. Но вот мой «газик» повис на тросах, и я бегу
по бесконечным трапам в самый низ трюма его принимать. В трюме тоже темнота.
Выглядываю через люк, и первое, что вижу — двух артиллерийских лошадей, которых,
сразу парой, подают подъемным краном. Эти заслуженные, всегда флегматичные и
солидные коняги тут, испуганные непривычной обстановкой, ржут отчаянно и брыкаются.
Да уж действительно, несладко повиснуть между небом и землей на брезентовых
«полотенцах».
Но вот в трюмном люке появился родной мой «газик». Еще мгновение — и он стал
в ряд с другими машинами. Молодцы моряки — так аккуратно поставили машину, даже
кислоту из аккумулятора не пролили.
Странно, но погрузились мы почти без потерь: несколько раненых да одна машина,
сорвавшаяся с пирса в море, — это на целую дивизию. Вот что значат выдержка
и хладнокровие, четкая организация. Сколько жизней спасают они на войне!
Блокадный Ленинград встретил нас непривычной суровостью, пустотой улиц. В этот
раз дома мне побы[259]вать не пришлось. Переброска дивизии — тройная нагрузка
для шоферов. Ох и трудно нам тогда было! Бессонные ночи, скудный паек, в кабине
с разбитым стеклом мороз до костей пробирает. И постоянная буксовка в снежных
заносах, когда под колесо приходилось стелить шинель.
Помню, какой ужас охватил меня, когда однажды проснулся я солнечным морозным
утром в машине, уткнувшейся в сугроб на краю дороги. Заснул в пути, и спутник
мой тоже крепким сном спит. Машина в сугробе заглохла: видно, уже давно так
стоим. Ну, думаю, приморозил радиатор! Наверное, сказались здесь и длительное
недосыпание, и голод. В общем, просто чудом не остались мы на этой дороге навсегда.
Наша дивизия базировалась в относительно спокойном районе. Артиллерия и авиация
не очень беспокоили, но тяготы блокадной зимы истощили нас. И вдруг сообщение
о предстоящем переходе через Ладогу, а там, как передавали по «солдатскому телеграфу»,
наступление. У нас как будто второе дыхание появилось. Откуда только силы взялись!
Вот так ополчение и суровая военная осень сорок первого года сделали из двадцатилетнего,
совсем штатского паренька солдата. В короткий срок я возмужал, повзрослел. Это
время я называю своей «академией жизни», которая дала мне закалку на всю войну.
Суровые испытания позволили определить меру своих сил, принесли опыт, научили
хладнокровию, осторожности, умению владеть собой в самых трудных передрягах.
В те дни привычные слова: «Ленинград», «ленинградец» — как-то по-новому зазвучали
в моей душе. И нет на земле для меня города роднее я ближе. А скромную звездочку
с надписью «Народное ополчение Ленинграда» я считаю высшей своей наградой. [260]
Предыдущий текст Следующий текст