Предыдущий текст — Следующий текст
Из сборника "Ополченцы", (Лениздат, 1975)
Попов Леонид Васильевич перед войной был директором 6-й средней
специальной артиллерийской школы. В июле 1941 года назначен старшим адъютантом
медико-санитарного батальона 1-й гвардейской дивизии народного ополчения. Позже
стал командиром медсанбата, затем заместителем командира артиллерийского полка,
в составе которого и закончил войну.
Сейчас Л. В. Попов — директор Лениздата.
Л.В. ПОПОВ
ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ МЕДИКО-САНИТАРНЫЙ
На Васильевском острове из ополченцев формировали отдельные пулеметно-артиллерийские
батальоны. Командирами туда старались отбирать людей, уже «понюхавших пороха»,
слышавших и гул разрывов, и вой падающих бомб. А таких в начальные дни войны
насчитывалось не так уж много. Вот почему я не сомневался, что буду зачислен
одним из первых. Ведь у меня за плечами советско-финляндская война, служба в
штабе батальона, командирский опыт.
Но судьба распорядилась иначе. Уже сформировали один, другой батальоны, а я
все еще оставался «вне штата». И тут меня вызвали в штаб Ленинградской армии
народного ополчения. Случилось это в конце июля.
В штабе ЛАНО разговор был недолгий и для меня совершенно неожиданный. [261]
— Вы направляетесь в медико-санитарный батальон старшим адъютантом, — сказал
капитан из управления кадров, — получайте предписание.
Заметив, наверное, на моем лице недоумение, капитан внушительно произнес:
— Строевые командиры нужны и в медсанбатах. Вам следовало бы об этом знать.
Вышел я из Мариинского дворца, где размещался штаб, не в лучшем настроении.
Да и как было не огорчаться? Медицина для меня что темный лес. Врачи, медсестры,
лекарства — все это так далеко от моей профессии. Неужто других не оказалось?
На мне, что ли, свет клином сошелся? Так или примерно так рассуждал я сам с
собой. Но приказ есть приказ, и его надо выполнять.
Через полчаса я уже входил в особняк на Дворцовой набережной — Дом ученых. Здесь
была штаб-квартира «моего» медсанбата.
На лестницах, в коридорах толпились девушки. В летних платьях, легких туфельках.
С челочками и косичками, стриженные под мальчика и с копнами волос. Говорливые,
остроглазые. Мне, уже прожившему на свете более тридцати лет, они показались
старшеклассницами.
Командиру медсанбата, военврачу 2-го ранга Кропину, я намеревался представиться
по всем правилам устава: пусть сразу увидит, что перед ним бывалый солдат. Но,
увы, Кропин, как только услышал, кто я, прервал мой рапорт, сунул мне свою ладонь,
усадил на диван, сам устроился напротив в кресле и, доверительно похлопав по
моему колену, сказал:
— Рассказывайте, дорогой, о себе. Я слушаю...
Рассказывая, я внимательно разглядывал комбата, правой рукой которого отныне
становился: ведь старший адъютант — это начальник штаба батальона. Полное лицо
Кропина было покрыто завидным румянцем. Глаза умные, с хитринкой. Над четко
очерченными губами — мясистый нос. Отметил про себя, что гимнастерка у него
не командирская и сидит мешковато, как с чужого плеча. Не обжилась на нем. А
когда ей было обжиться, ежели еще совсем недавно Кропин работал терапевтом в
одной из больниц города? Словом, штатский человек в военном обмундировании.
И поймал себя на мысли: а другие ополченцы разве не такие же, как [262] он,
цивильные люди? И скоро ли мы отрешимся от всего штатского, что так глубоко
в нас засело?
Минуло несколько часов, и я уже с головой окунулся в дела батальона. А их оказалось
много.
Ознакомился со штатным расписанием. Батальону, оказывается, положено иметь четыреста
семь человек личного состава (правда, по расписанию мирного времени). Пятерых
хирургов, двоих терапевтов, врача-фармацевта. Еще фельдшеров, медицинских сестер,
дружинниц, санитаров, шоферов, повозочных, поваров, кладовщиков. Все они входили
в сортировочный, операционно-перевязочный, госпитальный взводы, хозяйственный
с пищеблоком, автомобильный, конной тяги. Были и эвакоотделение, аптека. Тринадцать
автомашин, семьдесят лошадей. Ничего не скажешь, солидно!
Понемножку узнавал людей. Моим помощником, младшим адъютантом, стал Василий
Павлович Слетков. Он был единственным в батальоне человеком, с кем я встречался
прежде: вместе воевали зимой 1939/40 года на Карельском перешейке. Невысокого
роста, крутолобый, крепкий, как литой мячик, Слетков до глубокой ночи мотался
с этажа на этаж, из комнаты в комнату. Со всеми разговаривал тихим, спокойным
голосом, и его слушали с неизменным вниманием. Слетков не приказывал, а просил.
Я понял, что этот стиль он уже успел перенять у комбата: Кропин не любил приказных
слов, ему больше были по душе «пожалуйста» и «прошу». И эта штатская форма обращения
действовала безотказно. Тут уж, наверное, вступали в силу высокий авторитет
командира батальона, уважение к нему.
Убедился, что не все в нашем батальоне, как мне показалось в первые минуты,
были девчушками, птенцами.
Скажем, Мария Орлова. Раньше ее готовили в санинструкторы, зачислили в стрелковую
роту, состоявшую из пожилых рабочих. Рота ежедневно отправлялась в Таврический
сад на занятия. Ползали по-пластунски, учились стрелять из трехлинейки. Машу
считали опытным бойцом, и ей поручали школить рядовых, необученных. Орлова показывала
седовласому ополченцу, как ходить строевым шагом. Он неуклюже поднимал запеленатые
в обмотки ноги и виновато поглядывал на свою глазастую командиршу. [263]
Или, скажем, Лиза Ларина. До войны она работала инженером в управлении «Ленэнерго»,
была секретарем комсомольской организации. Учитывая это, мы назначили ее начальником
батальонной передвижной электростанции.
Мне рассказали историю Лизы. Ее, мать двоих детей — пяти и трех лет, наотрез
отказались зачислить в ополчение. Она умоляла, требовала, грозилась пожаловаться
в райком партии. Безуспешно. И тогда Ларина принесла в районный штаб народного
ополчения письмо. Его подписали мать и муж-инвалид. Они просили уважить просьбу
их Лизы и заверяли, что сами справятся с воспитанием детей: «Кто-то ведь должен
из нашей семьи быть на фронте...»
В один день со мной в особняк на Дворцовой набережной пришла Марина Александровна
Комарова. Ей было тогда тридцать пять лет. В темных волосах женщины уже блестели
белые нити.
Комарову перевели к нам из истребительного батальона. Вдвоем со своей подругой
Натальей Семеновой они после тяжелого боя вывели в тыл двадцать три раненых.
Тех, кто не в состоянии был идти, несли на себе. Остальные ковыляли рядом, как
могли помогали сестричкам.
— Пищи никакой, — рассказывала Марина, — перевязочных материалов нет. Где немцы,
не знаем, и выйти из леса боязно. Спасли нас мальчишки из соседней деревни.
Спрашиваю их: «Не выдадите нас?» — «Да что вы, тетенька, — отвечают, — мы же
пионеры!» — И показывают спрятанные под рубашонками красные галстуки. Ребята
повели нас в глубь леса, где скрывались от фашистов старики, женщины и дети.
Там нас напоили молоком, дали хлеба...
Спустя час после того, как Комарова и Семенова доставили раненых в Ленинград,
они пришли в военкомат, а оттуда — в наш медико-санитарный.
Однако Марина Александровна отнюдь не была самой старшей среди сандружинниц.
Сотруднице Ленинградского этнографического музея Елене Георгиевне Гавриленко
уже перевалило за пятьдесят. Нашим девчонкам она казалась бабушкой, но даже
за глаза они ее так не называли. Быстрая, подвижная, удивительно ласковая и
отзывчивая, она была вскоре наречена «мамой Леной». Это имя сохранилось за Гавриленко
и после [264] того, как она стала руководителем батальонной партийной организации.
Елена Георгиевна приняла дела секретаря партбюро у Дины Лазаревны Гуревич, которую
перевели в полковой медицинский пункт.
И у Гуревич путь в народное ополчение был необычным. Незадолго до войны она
приехала на учебу в Ленинград из Витебска, где работала секретарем городского
комитета партии. На Ленинских курсах при ЦК ВКП(б) ее и застала беда, обрушившаяся
на страну. Дина не вернулась в свой город, пошла добровольцем на фронт. Позднее,
зимой 1942 года, ее, первую из наших медсанбатовцев, наградили орденом Красной
Звезды.
Мы хорошо знали, что на формирование батальона отпущены считанные дни: фашистские
армии бешено рвались к Ленинграду. Каждый оставшийся до выхода на фронт час
надо было использовать для боевой подготовки.
Нашим учебным плацем стало Марсово поле. Место это, как известно, бойкое, людей
здесь всегда много. Но мало кто обращал внимание на внушительный отряд девушек,
расположившийся на траве знаменитого поля: ленинградцы уже успели привыкнуть
к учебным занятиям на площадях, в садах и парках.
Руководили учебой командиры взводов, кадровые военные врачи Дмитрий Андреевич
Веселовский, Иван Иванович Мартынов, Владимир Александрович Елисеев и Виктор
Иванович Воробьев. Начали с установки палаток. Так ли уж это трудно — развернуть
палатку армейского типа? Трудно, если люди это делают впервые в жизни, если
поставить ее надо быстро и основательно.
У дружинниц были мокрые от пота спины, а Веселовский все требовал: «Быстрее,
надо быстрее!» Трудились до изнеможения, но своего добились. В первый день на
установку одной палатки пятнадцать человек тратили час, затем — сорок минут,
а еще через некоторое время семь дружинниц справлялись с этим делом за пятнадцать
— двадцать минут.
Обучались и метанию гранат. Копали окопчики и траншеи. Потом в нашей учебной
программе появился еще один «предмет»: наматывание портянок. Жесткие кирзовые
сапоги и тяжелые армейские ботинки до волдырей натирали нежные девичьи ноги.
А ведь впереди [265] нас ожидали переходы куда более долгие, чем от Дома ученых
до Летнего сада.
Наступил наконец день, когда батальон покинул «насиженное место» на Дворцовой
набережной. Это произошло 30 июля. Промаршировали колонной через весь город.
Теперь мы уже были медсанбатом .№ 32 и получили «прописку» в 1-й гвардейской
дивизии народного ополчения.
Я не знал тогда, что через полгода мне доведется заменить Василия Васильевича
Кропина, которого назначат дивизионным врачом, и пробыть на посту комбата свыше
полутора лет.
...Первый привал сделали у Пулковской высоты. Несмотря на усталость, он был
недолгим: приказ требовал, чтобы к вечеру батальон прибыл в Русское Койрово.
Село раскинулось среди зеленых холмов. Улицы чистые, усаженные деревьями. Аккуратные
домики укрыты за кустами сирени. А тишина кругом поразительная! Словно и нет
войны и зашли мы в эту, доселе неизвестную нам деревню не по пути на фронт,
а ради отдыха на свежем воздухе.
В сотнях сел побывал после этого наш медсанбат. Больших и малых. Расположенных
от Невы до Шпрее. Но Русское Койрово запомнилось нам на всю жизнь. Как не стерлись
из памяти Опсала, Падрила, Большая и Малая Влои — названия первых сел, отбитых
у врага нашей дивизией поздней осенью сорок первого...
После тридцатикилометрового марша ноги — точно чугунные. Не отодрать от земли.
Но молодость всегда остается молодостью. Вместо того чтобы дать телу долгожданный
отдых, дружинницы задумали постирушку. И через какие-нибудь полчаса горка возле
школы, где мы остановились лагерем, покрылась разноцветными майками и рубашонками.
Лучшего ориентира для вражеских самолетов не придумаешь. А они, словно им подали
сигнал, пожаловали. На нас обрушились пулеметные очереди и бомбы. К счастью,
все обошлось благополучно.
Но этот случай запомнился надолго. Все — от дружинницы до комбата — поняли,
что мы теперь фронтовая часть. Именно фронтовая. И требования к нам сейчас такие
же, как к бойцам любой другой части армии. [266] Нет больше места беспечности.
Всегда и во всем должны быть железная дисциплина, собранность.
Из Русского Койрова батальон пешим порядком передвинулся в Красное Село, где
в тот момент располагался штаб дивизии. Оттуда — эшелоном на Волосово. Это было
10 августа. Все шло по плану. Однако, как только батальон выгрузился в Волосове,
началась ожесточенная бомбежка станции. И какая! Несколько часов подряд вокруг
бушевала смерть. Мы лежали в пристанционном лесочке, прижавшись к земле, не
смея поднять головы. Тишина наступила внезапно, но она могла в любую минуту
вновь взорваться грохотом разрывов...
И на этот раз нам повезло: ни убитых, ни раненых. И батальонное имущество осталось
невредимым. Первую жертву мы понесли через несколько дней: погибла Лиза Ларина,
оставившая в Ленинграде двух маленьких детей.
Я уже упоминал, что Ларину назначили начальником передвижной электростанции.
Хозяйство ее было небольшое: старенький движок, повозка и две лошади. Штат —
начальник да ездовой.
Это случилось на рассвете на Кингисеппском шоссе. Во время марша одного из стрелковых
подразделений на большаке стали рваться снаряды и бомбы. Стоны, крики о помощи...
В этот момент здесь оказалась наша передвижка. Лошади испугались и понесли.
Ездовому не удалось остановить их, и они вместе с повозкой влетели в огромную
воронку от бомбы...
Лиза Ларина скончалась на пути в Ленинград, куда мы попытались ее эвакуировать.
А медсанбат продолжал продвигаться вместе с частями дивизии. По обочинам, вперемежку
с бойцами, шли жители окрестных деревень со своим скарбом, коровами, козами.
Часто перебирая короткими ногами и задевая животом землю, двигалась жирная хавронья.
Ее сопровождала орава поросят. На телегах сгрудились дети — самые маленькие.
А те, что повзрослее, шагали рядом. Люди насквозь пропитаны пылью, смертельно
устали.
В кювете, прислонившись к мягкому боку узла, сидели, обнявшись, две девочки.
Обе навзрыд плакали. Возле них остановилась сначала одна дружинница, затем вторая,
третья. Выяснилось, что девочки из Воло[267]сова, где жили у бабушки. Когда
гитлеровцы появились на окраине поселка, старуха уговорила внучек бежать. И
вот они очутились в толпе таких же, как и они, горемык. Беспомощные, не ведающие,
куда и к кому идти.
Мы решили забрать сестер Гончаровых с собой. Старшую, шестнадцатилетнюю Веру,
определили в эвакоотделение, а младшую, одиннадцатилетнюю Нину, — к нашим поварам.
Сестры были поразительно непохожи друг на друга. Вера — курносая, широкоскулая,
волосы прямые, крепко сбитая, рослая. Нина — полная ее противоположность: лицо
нежное, красивое, шелковистые кудри, хрупкая. Роднили их лишь глаза — темно-серые,
опушенные густыми ресницами. И взгляд сестер был одинаково ласковый, добрый.
Забегая вперед, скажу: Вера прошла с нашим медсанбатом всю войну, а младшую,
Нину, пришлось потом отправить в тыл.
Но вернемся к тому августовскому дню, когда мы под натиском врага отходили от
Волосова. Прошли примерно километров пятнадцать и остановились. Не успели развернуть
палатки, как начали поступать первые раненые.
Темнело. Передвижная электростанция выведена из строя, а ждать рассвета нельзя
— дорога каждая минута: на носилках в беспамятстве лежали тяжелораненые, и среди
них один — в брюшную полость и бедро. Мне запомнилась его фамилия: Хурсенко,
Георгий Дмитриевич.
Ведущий хирург Дмитрий Андреевич Веселовский решил прооперировать лейтенанта
Хурсенко при свете лучин. Их держала над операционным столом Дина Гуревич. Сложная
операция продолжалась довольно долго. Все закончилось хорошо. Но сразу эвакуировать
такого раненого запрещалось. Он должен был пробыть у нас хотя бы два-три дня:
ему требовался больничный уход и, конечно, особое питание. Последнее — исключительно
сложно. Где, к примеру, было нам взять в тех условиях свежий ягодный морс?
Медсестра Людмила Зинкевич вызвалась отправиться в лес. Она собрала немного
брусники и приготовила из нее живительный напиток. Вскоре раненого, в надежном
состоянии, как выразился Веселовский, отправили в госпиталь. [268]
Не для одной Люды раненые, как только они попадали к нам, становились родными,
близкими людьми. Наши девушки делали все для того, чтобы сохранить им жизнь.
Я сберег заметку, опубликованную в дивизионной газете 16 августа сорок первого
года — через несколько дней после нашего появления на фронте. В ней написано:
«...Теплой заботой встретили дружинницы, весь медперсонал раненых бойцов.
Особенно четко работала операционно-перевязочная бригада. Коммунисты-врачи Лесков
и Мартынов немедленно оказывали квалифицированную медицинскую помощь. Затем
раненые переходили на попечение медсестер — комсомолки Нерубенко, Речушкиной
и Штапель. Внимательный уход значительно облегчал состояние раненых. С большой
благодарностью говорят бойцы о коммунистке-медсестре Козловой и о медсестре
Пупиковой.
Образцовый уход за бойцами, своевременная медпомощь, отличное питание, помощь
раненым в написании писем, читки газет — все это взяли на себя медсестры Ковалева,
Давыдова, Чистякова, Амер, Зинкевич, дружинницы Толстякова, Клепикова и многие
другие».
Большим уважением пользовалась в медсанбате и старшая терапевтическая сестра
Анна Афанасьевна Леденцова. Пожилая женщина, она днем и ночью находилась возле
раненых и больных.
Шли тяжелые бои. Операционные не пустовали, хотя автомашины непрерывно увозили
раненых в госпитали. Но легко сказать «увозили». Наши шоферы совершали десятки
рейсов к передовым позициям и оттуда под вражеским огнем доставляли раненых
в медсанбат. Сутками они не покидали кабин, но никто из водителей не просил
отдыха, хотя бы короткого.
Особенно запомнилась мне Тамара Нестерюк — одна из пяти женщин-шоферов батальона.
Невысокая, коротко стриженная, в длинных, не по росту брюках, она походила на
мальчишку. И курила, как малолеток, освободившийся наконец из-под родительской
опеки, — часто и с каким-то удивительным смаком.
Тамара Нестерюк погибла поздней осенью: по пути к передовой в ее машину попал
снаряд...
Вместе с опытными врачами оперировал Рафаил Шейдин. Не только коллеги, но и
дружинницы, несмотря [269] на командирские «кубики», прикрепленные к петлицам
гимнастерки Шейдина, называли его просто Рафа. Ведь он был ровесником многих
наших девушек. В самом начале войны Рафаил сдал последние экзамены в 1-м Ленинградском
медицинском институте. Чтобы сразу попасть на фронт, он запасся письмом к дивизионному
врачу от своего учителя — профессора Э. В. Буша. Известный хирург писал, что
«у нашего коллеги Шейдина отличное операторское чутье».
Однако одного «операторского чутья» было мало. Требовались еще и опыт, и твердые
навыки хирурга, а у Шейдина их, естественно, тогда не было. Но ему повезло:
рядом находились великолепные хирурги и верные товарищи Д. А. Веселовский и
И. И. Мартынов. Они помогали, учили советом, личным примером.
Хирурги и медицинские сестры по двое-трое суток не отходили от операционных
столов. Время от времени дружинница Валентина Виноградова приподнимала натянутую
на лицо врача марлевую маску, совала ему в рот кусочек шоколада «Кола» и неслышно
уходила до очередного «кормления».
Передышек в те дни не бывало, если не считать коротких минут редкого затишья.
Тогда хирургам удавалось подремать, прислонившись к стойке палатки...
Прооперированных, как правило, нужно было немедленно эвакуировать в полевой
госпиталь. Отличалась умелой организацией отправки раненых командир эвакоотделения
Антонина Алексеевна Кириллова.
Для эвакуации требовалось много машин, больше, чем имел медсанбат. В самые критические
моменты на шоссе командировались наиболее смелые, настойчивые дружинницы. Им
поручалось любыми способами задерживать порожние автомашины и заворачивать их
в медсанбат.
Это делалось и тогда, когда возникала угроза оказаться в окружении противника.
Лучше других в таких опасных ситуациях действовала дружинница Альбина Гантимурова
— высокая, стройная, волевая. С шоферами Альбина даже в минуты наибольшей опасности
разговаривала с неподражаемым спокойствием.
— Погляди, уважаемый, вон у обочины лежат раненые... Ты же не хочешь, чтобы
они попали в руки фашистов?[270]
Бывало, водитель не сразу соглашался свернуть к нам и, не слушая объяснений
дружинницы, хватался за «баранку». Но и тут Гантимурову не покидали хладнокровие
и выдержка. Не обращая внимания на поведение шофера, она кричала подругам:
— Грузи, девчата!
И, вскочив на подножку кабины, приказывала:
— Помоги! Не видишь, мужиков-то нет.
Однажды ночью случилось и такое. Стрельба — со всех сторон. Батальонный транспорт
в расходе, а в палатках еще немало раненых. Нужно как можно скорее сниматься
с места. Комбат, деликатнейший Василий Васильевич Кропин, молча вложил в руку
Гантимуровой свой пистолет, повернул девушку лицом к шоссе и слегка подтолкнул
ее в спину. Вслед сказал:
— Прошу эту штуку использовать лишь в исключительном случае.
К сожалению, на сей раз пришлось Альбине обратиться к «этой штуке». Только один-единственный
раз за всю войну. Пригрозила одному «непонятливому» водителю...
Здесь уместно вспомнить молодую черноволосую девушку с яркими голубыми глазами
— сандружинницу Марию Бейлину. И ей можно было поручить самое трудное задание,
не сомневаясь, что оно будет выполнено.
Действовать «не по правилам» во имя спасения раненых и сохранения батальона
нам приходилось не раз. Такие действия диктовались условиями, в которых с первых
же фронтовых дней оказался наш медсанбат.
Помнится одна из многих спешных передислокаций. По шоссе уходить нельзя: его
оседлали гитлеровцы. Другие дороги нам были неизвестны. Послали в разведку Слеткова.
Вскоре он вернулся и доложил:
— Есть только одна дорога, но, чтобы выйти на нее, надо преодолеть минное поле...
Решение предложил сам Василий Павлович. Он заявил, что первым пойдет через начиненный
взрывчаткой участок: «Быть может, найду безопасную тропу».
В некотором отдалении от Слеткова двигались дружинницы. Шли след в след. По
дороге, с риском для жизни разведанной младшим адъютантом батальона. Когда опасность
миновала, Василий Павлович сказал: [271]
— Ничего особенного. Любой из нас бы решился на это.
Он был прав.
Кропин всегда сам решал, где развертывать батальон. И так как он придерживался
своего, им самим принятого закона, то наши палатки, как правило, оказывались
не далее, чем в двух-трех километрах от передовых позиций.
Это было, конечно, рискованно, и Кропину не раз попадало от начальника штаба
дивизии Ивана Михайловича Белоусова. Впрочем, слово «попадало» не совсем подходит
к тому интеллигентному разговору, который вел в таких случаях полковник с нашим
Василием Васильевичем. Белоусов ругать не умел, назидательных, с металлом в
голосе, речей не произносил. В этом начштадив и комбат были похожи. Однако вежливо,
но настойчиво требовать Белоусов умел. И добиваться исполнения своих указаний
тоже умел.
Однако с Кропиным полковник так ничего и не смог поделать (а быть может, он
считал в душе, что комбат прав?). Мы по-прежнему дислоцировались «в пределах
видимости» передовых частей. И это не было ни бесшабашностью, ни упрямством
Кропина. Не было и недисциплинированностью — он ставил дисциплину превыше всего.
Нет, это был риск, оправданный горячим стремлением сохранить жизнь раненым.
Ведь недаром у нас не было ни одного случая гибели раненого от потери крови
из-за поздней хирургической помощи.
В условиях постоянной близости к передовой линии фронта в бойцах медсанбата
вырабатывались смелость, решительность, умение уверенно выполнять свои обязанности
в любой обстановке. А на нашем участке фронта она была в те первые месяцы войны
особенно сложной.
Скажем, на карте у меня значилось, что в соседнем лесочке занимает позиции одно
из наших подразделений. И впереди, на большаке, тоже находились части дивизии.
Безоблачный, теплый сентябрьский день. Кропин разрешил нескольким дружинницам
пойти за грибами. Собрали, принялись их чистить и жарить. И вдруг выстрелы.
Они раздавались в том лесочке, где час назад я разговаривал с командиром нашего
подразделения. Теперь, как оказалось, там уже хозяйничал противник... [272]
Дружинница Людмила Чухломцева отстала от своего взвода: развязались обмотки.
Она присела на пенек и, чертыхаясь от досады, стала переобуваться. В этот момент
прямо на нее из лесу вышел... немецкий офицер. Встреча оказалась неожиданной
для обоих. Чухломцева вскрикнула:
— Ой, девочки!
Фашист кинулся наутек...
Но, поверьте, наши дружинницы, в том числе и Чухломцева, не были пугливыми,
не терялись ни при каких обстоятельствах.
Я уже рассказывал про Марину Комарову, которая пришла к нам после боевого крещения
под Гдовом. Однажды Марине поручили сопровождать в Ораниенбаум несколько повозок
с ранеными. Перед тем как отправиться в путь, ей пришлось подождать, пока снимется
с места медсанбат. Комарова с группой дружинниц стояла у опушки леса, когда
к ним неожиданно подъехал всадник в красноармейской форме. Он сказал, что разыскивает
свое подразделение и, как бы между делом, стал расспрашивать, из какой они части,
куда держат путь. Подошел врач, он попросил незнакомца показать документы, но
тот злобно огрызнулся и ускакал.
Прошло несколько часов, Комарова с ранеными уже отъехала с десяток километров,
как вдруг рядом оказался тот же всадник. Видимо не узнав Марину, он стал задавать
ей те же вопросы, что и при первой встрече. Это насторожило дружинницу.
Недалеко находился контрольный пункт какой-то морской части. Полагая, что кто-нибудь
из моряков вот-вот покажется на шоссе, Комарова, чтобы не отпускать подозрительного
незнакомца, завязала с ним разговор. Она спросила его, как ей дальше следовать
с ранеными: направо от развилки или налево? За полчаса до этого встречные бойцы
предупредили Марину, что направо от развилки — немцы и надо держаться только
левой стороны.
— Как вам следовать? — переспросил незнакомец. — От развилки свернете направо,
там вас ждут санитарные машины.
Комаровой стало ясно, что перед ней враг, пробравшийся в расположение наших
войск, и его надо во что бы то ни стало задержать. Она увидела: в ее сторону
двинулась группа моряков. И тогда [273] Марина подскочила к лошади и схватила
всадника за ногу.
— Держите шпиона! — крикнула Марина, однако тут же упала от удара в голову,
нанесенного всадником.
Лошадь рванулась с места, но ее свалила пуля, посланная одним из моряков. На
земле оказался и седок...
Первый перегон своего боевого пути медсанбат завершил в Ораниенбауме. Там закончилась
и наша ополченская жизнь: дивизия, в которую мы входили, стала называться 80-й
стрелковой дивизией Красной Армии. Впереди были бросок по Финскому заливу в
Ленинград, переход через рано застывшее Ладожское озеро к берегам Волхова. Нас
ожидали новые походы и новые испытания... [274]
Предыдущий текст — Следующий текст