"Цитадель под Ленинградом"
Н.Ф. ЖУРАВЛЁВА,
бывшая сандружинница (1-й полк 2 гв.ДНО)
Гибель полковника Виноградова;
Отступление; Первый
бой 1-го полка
ФРОНТОВЫЕ ПОДРУГИ
22 июня 1941 года мы, студентки Ленинградского театрального института,
сдавали последние экзамены и вдруг услышали: война... А уже через несколько
дней, то есть 4 июля, мы, три подруги — Тамара Кудрявцева (Клыкова), Маша Рындина
(Острова) и я, Нина Браташина (Журавлева) — вступили в народное ополчение. Зачислили
нас во 2-й [в 1-й — А.Т.] стрелковый полк будущей 2-й гвардейской
ДНО сандружинницами в ППМ, то есть полевой передовой медпункт.
В школе на Моховой началась подготовка к фронту. В середине июля в Театре юного
зрителя, там же, на Моховой, мы принимали воинскую присягу, нам присвоили звание
«красноармеец». Нашими командирами были вначале полковник Угрюмов, затем полковник
Виноградов, командиром санроты — выпускник Военно-медицинской академии врач
Аксенов, старшиной санчасти Зина Елагина, помполитом Генадиник Лиза.
4 августа наш полк провожали на фронт. Построились в колонну. В суровой тишине
прозвучала команда на движение. С песней «Священная война» начался наш военный
марш. На несколько дней остановились в Антропшине, где продолжалась военная
подготовка, а 17 августа прибыли в Гатчину.
В лесу, в стороне от великолепного парка с дворцом, прудами и озерами, мы развернули
медицинский пункт (ППМ). Рыли землянки, готовили для наката деревья, строили
блиндажи. По приказу командиров[81] приходилось перебазироваться и снова строить
для раненых и для себя убежища. Это была тяжелая работа.
Как-то внезапно, как нам показалось, начались военные действия. Над Гатчиной,
ее прекрасным парком повис дым пожарищ. Трудно описать, как становится страшно,
когда летят воющие снаряды, бомбы.
Когда началась непогода, командование перевело нас в здание бывшего ФЗУ на краю
парка, недалеко от Египетских ворот. Без сна и отдыха несли службу наши девушки
Наташа Фадеева, Катя Худышкина, Валя Маркова, Саша Днепровская, Маша Рындина,
Тамара Кудрявцева, Варвара Алексеевна Ярцева и другие. А в медпункт все прибывают
и прибывают раненые. Кругом стоны, кровь, страдания, умоляющие глаза бойцов,
но успокаивающе звучит ласковый голос Маши Рындиной: «Потерпи, потерпи, родненький».
Оказав первую помощь, отправляли раненых в Тайцы, в медсанбат. В этой спешке
все же успевали по просьбе бойцов написать письма к их родным.
Тяжело и больно вспоминать о наших потерях, сердце сжималось от горя за умерших
на наших руках и похороненных нами в парке через дорогу от ППМ. И конечно, несправедливо,
что на месте, где мы сами рыли могилы и хоронили бойцов и командиров, до сих
пор нет памятника погибшим ополченцам.
Как член бюро комитета ВЛКСМ полка я перед боем принимала в комсомол молодых
бойцов. В своих заявлениях они писали: «Уходя в бой, хочу быть комсомольцем».
Да, наши бойцы-ополченцы и среди них комсомольцы сражались поистине героически.
С 17 августа полком командует полковник
Денисов, а полковник Виноградов — ротой. 25 августа в восемь часов вечера я
была связной на КП, оказывала первую помощь раненому подполковнику. Вскоре началась
бомбежка. Как потом мне стало известно, в это время немцы прорываются к Пижме.
Полковник Виноградов повел роту в контратаку. Очевидцы рассказывают, что он
шел во весь рост и был сражен пулей. Тело Виноградова вынесли наши дружинницы
во главе с отважной Валей Чибор, помогал им сапер Кулаковский.
31 августа тело полковника А. Виноградова предали земле. Его хоронили на гатчинском
кладбище, на окраине, рядом с железнодорожной насыпью. Прозвучал залп. На могильный
холм лег венок, который Маша Рындина сплела из красных маков. Мы помолчали.
А[82] за городом все гремела и гремела канонада. К сожалению, могила полковника
Виноградова не сохранилась.наверх
Мы всегда волновались, когда Тамара Кудрявцева собирала санитарную сумку и уходила
со взводом разведки выполнять боевое задание. Тамара была два раза в разведке,
и все обходилось благополучно. Но 12 сентября ей не повезло, она была ранена
в ногу. При переползании через железнодорожное полотно была ранена еще раз.
На помощь подоспел боец Гриша Маргулис из Киева. Он перевязал Тамару и вынес
ее из-под обстрела, хотя сам был тяжело ранен в ногу. До сих пор Тамара отчетливо
помнит все происходившее и благодарна своему спасителю. Что с ним стало — неизвестно.
Наша «троица» распалась: Тамару отправили в госпиталь, где она лечилась целый
год, получила инвалидность. А как она хорошо пела! Мы все любили петь. Молодость
брала свое, и в короткие минуты отдыха наши голоса разносили: «Эй, трубач молоденький,
затруби такое, чтобы наша молодость разлилась рекою...»
За проявленное мужество Тамара Кудрявцева награждена медалью «За отвагу».
Все чаще противник сбрасывает бомбы на парк и на наш медпункт. Две из них разорвались
совсем рядом. Ранено и контужено несколько дружинниц. На передовой была убита
самая юная из нас, к сожалению, не помню ее имени и фамилии. События развивались
так стремительно, что нам некогда было проявлять своих чувств. Каждая переживала
все страшное в себе, не давая места горю, жалости, отчаянию, ведь день и ночь
перед нами кровь бойцов, смерть, похороны.
Рано утром 13 сентября прискакал адъютант
Журавлев. Передал приказ о немедленном отступлении.
Гатчина — в огне, еще никогда не видала такого страшного пожарища. А нам необходимо
оказывать первую помощь раненым. Для эвакуации нет машин. Погружаем бойцов по
нескольку человек на повозки, запряженные лошадьми. У меня в повозке четверо,
места нет, и я бегу за повозкой рысцой.
Мы отступаем последними. По дороге бьют минометы, артиллерия. Все бегут, все
смешалось... Мне кричат обгоняющие: «Сестричка, спустись в канаву, сестричка,
уйди с дороги». А как я уйду и куда? На меня смотрят раненые, в их глазах тревога
и боль. За мной ехала повозка, в которой сидела Маша Рындина. Она[83] держала
на руках тяжело раненного в голову капитана, рядом раненный в живот и еще тяжелые...
А огонь все усиливается, кажется, что фашисты уже рядом, идут за нами следом.
Вдруг в мою повозку ударил снаряд. Меня отбросило взрывной волной и засыпало
землей. Так первый раз я была похоронена. Придя в себя, стала искать своих раненых
и, не найдя, сбежала в канаву и помчалась вперед. Вскоре меня догнала машина,
в которой был командир санроты врач Аксенов. Он посадил меня в кузов, где была
и Маша Рындина со своими ранеными, и другие девочки. Машина летела по направлению
к Романовке в надежде проскочить опасную зону, иначе — гибель.
Нас обогнала другая машина. Перед глазами промелькнули бойцы из нашего полка,
среди них адъютант Б. Журавлев, весь в земле.
От Романовки до Пушкина отступали по обочинам дороги, местами ползком под обстрелом
и бомбежкой. Маша Рындина тащила на спине вещевой мешок Тамары Кудрявцевой,
волоча свой по земле. Пули задевали Тамарин мешок. Вся дорога простреливалась,
и только в одном месте, где лежала убитая лошадь, вся в крови, с разбитой головой,
не пролетали пули. Другого пути не было, и Маша перелезла через лошадь, вся
испачкавшись кровью. По ее следам поползла остальная группа.
С большими потерями мы пробрались к городу Пушкину. Сделали передышку у пруда
и по приказу переехали в Купчино, — это было 14 сентября.наверх
В Ленинграде нам поручили оборудовать госпиталь в доме, который находился у
парка Победы на Кузнецовской улице, где я живу уже тридцать семь лет и где рядом
стоят сейчас дома, построенные бывшим адъютантом командира полка, архитектором-художником
Б. Н. Журавлевым, к сожалению, ныне покойным.
Спустя несколько лет после Победы мы, три боевые подруги и адъютант полка, посетили
Гатчину, прекрасный парк, прошлись по местам боев. Мы вспоминали, как начиналась
наша боевая молодость, где получили боевые крещения, где спасали и хоронили
дорогих нам ополченцев.
Мы самые близкие и дорогие друг другу по сей день. Кудрявцева Тамара, встречаясь
с писателем Юрием Германом, рассказала ему об обороне Гатчины и нашей дружбе.
Он хотел написать об этом новеллу, но не успел.[84]
На двух широкоформатных в клеточку листах хорошей довоенной бумаги — скоропись
карандашом. Автор зачеркивает написанные строки, оставляет неоконченными фразы.
Во всем творении видится лирическая прощальная песня в прозе, посвященная командиру,
участнику первого боя под Пижмой, беспечной молодости поколения, идущего в сражение.
Рукопись не завершена, но и в таком виде представляет своеобразный реквием всем
командирам, погибшим на той, теперь уже далекой, жестокой Великой Отечественной
войне. Она стала последним приветом всем нам, живущим на Земле, от автора —
адъютанта командира первого стрелкового полка 2-й гвардейской дивизии народного
ополчения младшего лейтенанта Журавлева Бориса Николаевича. Вот текст, пролежавший
десятки лет с памятных ветеранам войны августо-сентябрьских дней 1941 года...
«Я очень хорошо помню — это было ведь так недавно — наш первый бой, который
показал все огромное значение воли командира, все значение умелого и спокойного
руководства, бой, который показал, что молодого задора, желания, храбрости еще
мало и что нужно то самое, почти неосуществимое [в подлиннике
"неощутимое" — А.Т.], что дается опытом, практикой, годами.
Наш полк был очень молод. Молод и потому, что командиры были очень молоды, и
потому, что бойцы еще не все знали, что такое бритва, и потому, что никто почти
не видел войны, не слышал выстрелов, а если и слышал, так то была стрельба на
полигоне. И еще молод потому, что полку от роду не было и двух месяцев.
Все тогда казалось всем очень ясно: впереди враг, нужно идти вперед и бить его
— это ведь очень просто! Но на самом деле все оказалось сложнее, труднее, серьезнее.
И я думаю, не будь тогда с нами такого опытного, бесстрашного и хладнокровного
полководца, каким был наш полковник Денисов, все могло быть иначе, и наш первый
бой закончился бы по-другому. Я очень хорошо помню это утро, свежее и солнечное,
и Гатчинский парк старинный, величественный, и легкий ветерок, волнующий верхушки
деревьев, и едва заметное тогда приближение осени.
У нас на КП жизнь шла своим обычным порядком. Звонили телефоны, передавались
телефонограммы, при-[85]ходили и уходили пешие связные, конные закидывали ногу
на седло, начальник штаба представлял в штадив обстановку, кто-то ел суп — обычная,
немного суетливая жизнь штаба.
Полковник, сидя на пне, брился, как всегда, спокойный, медлительный, даже как
будто чуточку сонный, слушал донесения командиров, иногда долго молчал, прежде
чем отдать приказание. Вести приходили все тревожнее: немцы наседали на Пижму.
Гул, доносившийся до КП, делался все сильнее, яростнее, к небу поднимались столбы
черного дыма. Деревня горела.
Пришло донесение, от которого нахмурились брови полковника: будто бы подавленный
численным превосходством противника и «окруженный» им — некоторые очень любили
употреблять слово «окружение» — один из батальонов отходит. Полковник встал,
и я удивился перемене, происшедшей в нем. Обычная медлительность сменилась четкостью
и быстротой, которые мне непривычно было видеть. Передо мной был другой человек.
Выше ростом, с твердым взглядом, уверенными движениями.
— Надо ехать самому, выправлять, — вполголоса сказал он и повернулся ко мне:
— Адъютант, машину!
Через несколько минут мы мчались по пустынным улицам Красногвардейска. Странно
видеть город: и улицы, и дома, и цветы на окнах, и ларьки, и вокзал — все такое
обычное, залитое солнцем, но совершенно пустое — людей не было. Я подал полковнику
карту. Он отмахнулся:
— Я знаю ее наизусть, и всякий должен знать ее так же.
Это я замечал. Он иногда сообщал мне такие подробности, что я поражался зрительной
памяти полковника.
Стрельба становилась все ближе, все яростнее, можно было различить по звуку
вражеские автоматы.
— Дальше ехать нельзя, — сказал полковник, — можно испортить камеры, идем пешком.
Мы вышли из машины. Было очевидно, что противник бросил сюда большие огневые
силы. Гул стоял ужасный. Минометы немцев били беглым огнем, мины ложились справа,
слева, сзади — всюду, и создавалась видимость окружения. Так же беспорядочно
стреляли и автоматчики.
В донесении была почти правда. Наш молодой, ни разу не нюхавший пороху батальон
отходил. Оглушае-[86]мые со всех сторон гулом стрельбы и разрывом мин, бойцы
растерялись. Растерялись и молодые командиры. Это отступление оказалось совсем
не таким, каким трактовали его в училищах, — совсем не таким. Противника не
видно, а кругом — ад кромешный. Неправдой в донесении было только одно: отсутствовали
превосходящие силы противника. Полковник сразу увидел и понял это...»
По характерным приметам статьи («полку от роду не было и двух месяцев» или «город:
и улицы, и дома, и цветы на окнах — все такое обычное, залитое солнцем, но совершенно
пустое...») и записи во фронтовом дневнике
адъютанта, первый бой, в котором участвовали молодые ополченцы, руководимые
командиром СП-1 полковником Денисовым, произошел 25 августа 1941 года около
10—12 часов дня. [Н.Ф. Журавлева ничего мне об этом не говорила. Предполагаю,
что сей вывод сделан составителем сборника. Вывод безосновательный — в упомянутом
дневнике за 25-е число очень подробные записи о деятельности заградительного
отряда, но данный эпизод не упоминается. Записи же за 24-е отсутствуют. Поэтому
более вероятно, что несостоявшаяся атака имела место 24-го. На следующий день
1-й полк повторил атаку и понес большие потери — А.Т.] День написания статьи
можно отнести к 12—13 сентября 1941 года, когда боевой командир Денисов был
еще жив, собрал все, что осталось от полка — 120—150 человек, — и сам лично
повел их в контратаку. Из этого боя он не вернулся. [Думаю, в это время адъютанту
было не до того — А.Т.]
Перед атакой полковник приказал адъютанту возглавить отход оставшихся сил из
Красногвардейска на деревню Антелево и дальше на город Пушкин. В 16.30 13 сентября
1941 года взрывом от мины под адъютантом была убита лошадь, а сам всадник получил
травму и контузию.
Незаконченную статью с моим коротким комментарием составитель решил поместить
в сборник воспоминаний о гатчинских боях как дань памяти погибших за Родину
бойцов.[87]