Воспоминания
солдата 168 стрелковой Рижской дивизии 402 Краснознамённого стрелкового полка
Литвина Владимира Порфирьевича.
На фронт!
Маршевый эшелон формировался на станции Силикс под Пензой, где мы жили и обучались
в огромном городке большущих землянок. Настроение в солдат было приподнятое.
Уедем на большую свободу от голодухи, хотя и на смертельный бой. Получили новое
обмундирование, оружие, сухой паёк. Всех волновал вопрос: «Куда?» Никто не знал.
Стояло лето, тёплое, погожее – середина июня 1944 года. Ехали в основном ночью.
И вот через несколько дней мы высадились в Ленинграде. Разместились на Выборгской
стороне в бывших старых казармах. Ленинград поразил тишиной и безлюдьем. Улицы
были расчищены, много разбитых домов, люди встречались очень редко. С большой
охотой наши солдаты трудились на разгрузке барж – заготовляли дрова для ленинградцев.
Никак не могли привыкнуть к белым ночам: уже давно отбой на сон, а вокруг светло.
И в 12 часов ночи читали новости газет. Радовались – наша берёт! Фашистов гонит
наша армия на запад!
В один из таких светлых вечеров в вагоны и едем. Смотрим на уходящие дома города.
Один солдат, стоящий у открытой двери вагона, в раздумьи волнующимся голосом,
протянув руку, выдохнул: «Вот и мой дом!..» Все на него посмотрели. Сосед у
двери: «А дома бывал?» – «Ну а как же!» – «А кто остался?» – «Одна мать...»
У каждого этот разговор всколыхнул свои мысли. Как-то не хотелось верить, что
этот парень оставил мать и едет на фронт. Да и у каждого, хотя и далеко, остались
дома родные, близкие. И у меня – мать. А старший брат где-то воевал, вестей
от него не было с начала войны. Ехать пришлось недолго: поезд встал в лесу –
ни станции, ни полустанка. Быстро выгрузились, построились и пошли по тропинке
в лес. Так мы приехали на Карельский перешеек, на Ленинградский фронт в 402
Краснознамённый стрелковый полк 168 стрелковой дивизии. Нашу роту встретил старшина,
который сразу спросил, есть ли писарь или солдат со средним образованием. Многие
показали на меня. «Будешь писарем роты», – так я познакомился со своим старшиной
роты Владимиром Хусаиновым. Был он кадровым, опытным воином. Стройный, бодрый,
подтянутый. Глаза серые, внимательные и приветливые. По национальности – татарин,
рождения 1914 г. Позже как-то он сказал, не бахвалясь, а больше упирая на свой
род: «Мы из Сосновки».
Сразу он мне понравился, да ещё симпатию вызывало и сходство с моим старшим
братом Петром. Брат всю финскую войну тоже здесь провёл, был пулемётчиком. Зимой,
при 40-градусных морозах переносил тяготы войны. В конце 1940 года вернулся
домой после четырёх лет службы и войны похудевший и облысевший, с суровым лицом.centralsector.narod.ru
На месте старшина намётанным глазом, посмотрев на нас тощих и жёлтых, сказал:
«Ничего, я быстро вас подправлю!» И действительно – заботился он по-отечески.
Через неделю все уже бегали. А то и через палку, положенную на рогачики на полметра
от земли, не могли перескочить. Занятия проводил командир роты лейтенант Лачин,
исходя только из самого необходимого в условиях леса, валунов, озёр и болот.
Лачин был опытным и знающим командиром. Участник гражданской войны, награждён
ещё тогда орденом Красного Знамени, был требовательным, справедливым и человечным,
как и подобает коммунисту. Бойцы уважали его, старались исполнять приказания
как можно лучше. По национальности – мордвин, в гражданке работал в торговле.
К занятиям я готовил командиру карты-схемы, которыми он был очень доволен. А
старшина говорил: «Ты – молодец! У нашего командира карты лучшие в полку». Велась
подготовка к наступлению в Финляндию. Последними были полковые учения – форсирование
водной преграды, озера Куола-Ярви, шириной с полкилометра. Заготовили плоты,
брёвна. И всё это мгновенно было вынесено из леса и спущено на воду. Мы оказались
вдвоём на маленьком плотике с бойцом во всём снаряжении. В обоих в руках по
длинному шесту. Отталкиваясь ими о дно, заставили плотик медленно двинуться
вперёд. Метров за пятьдесят от берега наш плотик начал погружаться в воду. Уже
стояли по колени в воде. Мой товарищ засуетился: «Я не умею плавать!» Что здесь
делать? «Ладно, я поплыву», – ответил ему и с винтовкой за плечами прыгнул в
воду. Бойко поплыл саженками на противоположную сторону. Но ремень винтовки
сполз через плечо на руку до самого локтя и сковал обе руки. Никак не мог я
вскинуть винтовку назад на плечо. Держался на воде, работая ногами. Пошёл ко
дну. Оттолкнулся, глубоковато – метра три. «Бросить винтовку нельзя, ни за что!
Лучше ко дну!» – решил. Вынырнув, начал кричать. Так раза три ходил на дно.
Наконец подплыла дежурная лодка. Вытащили. Перевезли на противоположный берег.
Вот что значило не знать, как правильно подтянуть ремень винтовки или автомата
при переправе! Утонул бы, хотя и умел хорошо плавать. Учения прошли успешно.
И вот радостная весть: Финляндия запросила перемирья. Вышла из войны. Прекратила
против нас военные действия. Мы тоже.
Через несколько дней ночью погрузились в вагоны, проехали Ленинград и направились
на запад, под Нарву.
Боевое крещение.
Поезд ехал ночью. Когда остановился, и мы выгрузились, узнали, что прибыли
в город Кингисепп. За остаток ночи нам предстояла задача: прибыть на место до
рассвета – в город Нарву, освобождённую нашей Армией. Идти надо было быстро,
ведь ночью безопасно – не страшны налёты вражеских самолётов. Марш-бросок оказался
трудным. Дорога была песчаная, топкая. Но особую трудность создавала пыль, поднимаемая
множеством топчущихся ног. Пыль забивала не только нос, рот, а и глаза. На зубах
трещало, горло пересыхало. Такого трудного похода я ни до, ни после не переносил.
Здесь впервые я увидел, как люди спали на ходу. На привале перед рассветом солдаты
лежали, как убитые. Подошвы ног жгло. Многих нельзя было разбудить. Их товарищи
поднимали и ставили в строй. И вот мы перед переправой через реку Нарву. Подошли
скрытно. Нас предупредили, что переправа находится под обстрелом дальнобойной
вражеской артиллерии. И время от времени снаряды свистели и рвались то в одном,
то в другом месте дали от понтонного моста. Река текла в этом месте как бы в
глубоком и узком овраге с крутыми склонами. Течение было быстрым, река шумела.
Кто-то сказал, что выше по течению – водопад. Уже рассвело, когда мы начали
повзводно перебегать по мосту. Где и силы взялись! Прошли город и остановились
в леску уже недалеко от передовой. К вечеру получили патроны, гранаты, перевязочные
материалы, сухой паёк.
С наступлением темноты в полной тишине пошли занимать позиции. Лейтенант Лачин
проверял расстановку, указывал, где ставить пулемёты, где вырыть новые окопы.
Ходы сообщения и большинство окопов были старые. Утром открылась непривлекательная
картина: мы находились на ровном, как на ладони, лугу. Вправо от нас был когда-то
лес, а теперь стояли только расщеплённые снарядами и бомбами пни и стволы не
выше человека. Рядом была железнодорожная насыпь – единственное прикрытие. А
впереди виднелись склоны высот, на которых укрепились фашисты. И эти высоты
нам нужно было взять. Говорили тогда, что на этих высотках укрепления ещё от
времён Петра I. Позиция там очень выгодная: врагу нас с высоты видно, как на
столе.
Бой начался с сильной нашей артподготовки, длившейся с час. Потом наши бойцы
по всему фронту пошли в атаку. Но немцы открыли ураганный огонь. А до высот
ещё далеко. Первый день боёв не дал нам успеха. Были раненые и убитые. И много.
В этот день я познакомился с Ваней Быковым, связным со штаба полка. Было ему
лет 15-16. В затишье в ходе сообщения солдаты расспрашивали его: «Как же ты
сюда попал?» – «Я с Дальнего Востока. Убежал на фронт. Мне ничего – я только
связной, в атаку не хожу». На передовой, в окопах, он появлялся и исчезал несколько
раз в день: то к командиру роты с приказом, то комроты им пересылает донесение
в штаб. И сделал он мне и всем важное дело: предупредил, что немецкий снайпер
держит под обстрелом единственное место перехода в наш тыл. Это – огромная воронка
от тонной бомбы в железнодорожной насыпи. Вскочить в воронку с нашей стороны
легче, а выскочить нужно очень быстро и под укрытие насыпи. И снайпер стережёт
того, кто высовывается из воронки. Мне тоже приходится часто уходить в тыл:
по боеприпасы, по еду, с донесением от командира роты. И урок, данный Быковым,
оказался на вес жизни многим: «Самое главное спрыгнуть в воронку. Там лежит
несколько пилоток и палок. Пилотку на палку и высовывай, не спеша, с воронки.
Снайпер стрельнёт в пилотку, а ты в это мгновение выскакивай с воронки и под
насыпь. Он не успеет сделать второй выстрел». Так мы дурачили снайпера.
Второй день боёв был ещё жарче. Нас поддерживала не только артиллерия, но и
танки. В атаку с танками пошла пехота по всей линии фронта. В дыму в огне разрывов
ничего не видно. Перебежки частые, а укрыться негде. Готов втиснуть себя в землю.
И опять атака захлебнулась. Были подбиты несколько наших танков. Танкисты, ругаясь,
перебегали по нашим ходам сообщения, направляясь в тыл. Их предупреждали о месте
переправы и о снайпере.
Перед вечером Хусаинов говорит мне: «Наш командир роты погиб. Пошли вынесем».
Он рассказал, где он лежит: «Вон там, возле танка». Мы подползли с плащпалаткой,
расстелили её и положили лейтенанта Лачина. Не верилось, что такой отважный
человек мог погибнуть. Жаль. В горле подпирает. Но не до слёз. Приволокли в
ход сообщения. Один из солдат говорит: «Взорвался снаряд вблизи командира и
его бросило и ударило об танк...» Вынули документы, отцепили орден Красного
Знамени. Партбилет был в крови. Старшина мне: «Неси в штаб полка!» Пробрался
благополучно. Сдал, как полагается документы и орден. Сказал, где лежит. А ночью
его перенесли с поля боя.
На следующий день бой кипел опять. Командира взвода младшего лейтенанта Тюрина
ранило осколком в ступню ноги. Я оказался рядом с ним, начал ему помогать. Хотел
было стянуть сапог, но он никак не поддаётся. Тогда я вынул нож, весь сапог
распорол до раны, а сапог выбросил. Ногу перевязал. «Товарищ младший лейтенант,
давайте я вас переправлю за воронку». – «Не сейчас, вечером. Возьми мою полевую
сумку, она мне теперь не нужна». С этой сумкой, на которой была надпись «Тюрин»
я прошёл все дороги войны. Позже младший лейтенант написал письмо из Ленинграда,
с госпиталя, благодаря за помощь, желая успеха.
А тяжёлый бой с большими потерями опять кончился под вечер безуспешно. В этот
раз увидел парня-ленинградца, лежавшего лицом к небу – будто отдыхает, а на
виске дырочка и чуть кровинка. «Эх, мать родная, не увидишь его уже никогда!
Сложил свою голову... За тебя, мать, за Родину. – подумалось, – И моя тоже дома
одна...» Я уже не считал времени: ни дня, ни ночи. Не знаю, ел ли, спал ли?
Но хорошо помню, что был, как заведённый, устали не чувствовал.
И на следующий день – бой. Бойцов уже было меньше половины. Как-то я оказался
в штабе полка. Вдруг вползает Ваня Быков. Он держит руку на ягодице. Его подхватили
и положили на стол лицом вниз. Прибежала медсестра. Ребята сняли брюки. Ягодица,
как две развёрнутые ладони, кровоточит. «Ваня! Где это тебя так?» – «Там теперь
два снайпера... Паразит, успел меня цопнуть». – «Это его разрывной пулей». Все
были довольны – теперь Ваня Быков уедет в тыл. Пусть для паренька на этом кончится
война. Попробовал и хватит! Рано ему ещё.
А в воронке тактика изменилась: пилотка, потом фуфайка на палках поочерёдно.
Два выстрела, а потом – бросок!
Боевое крещение было трудным. Но надо мной, видимо, была особая звезда. В строю
осталось очень мало. После выхода из боя, в тылу, стояла горстка уцелевших.
Стояли чёрные, хмурые, измотанные напряжёнными боями. Старшина Хусаинов как-то
осунулся, похудел, лицо заострилось. Хотя для него это был не первый бой...
Так захватчики упорно, с последних сил, цеплялись за нашу родную землю, за Эстонию.
Это было начало августа 1944 года.
Мы освобождаем Латвию
Получив новое пополнение, наш полк, погрузившись в вагоны, двинулся на юг.
Проехали благополучно: немецкие самолёты не появлялись. На станции Резекне высадились.
Так из Ленинградского фронта мы прибыли на II Прибалтийский. 402 Краснознамённый
стрелковый полк стал штурмовым, полком автоматчиков.
К передовой шли пешком в направлении озера Лубана. Его обошли, осталось в стороне.
Бой за городок Лубану был коротким. Городок пробежали быстро. Что-то немцы не
оказали упорного сопротивления. Видно, на другом участке фронта их сильно потеснили.
На окраине Лубаны я оказался на кладбище. Удивила и поразила красота надгробий,
чистота и порядок. И тишина. Никаких разрушений – будто и войны нет. Невольно
подумалось: «Не всё ли равно быть вот так пышно похороненным или пасть в бою
где-нибудь в лесу или на пашне? Нет! Не в этом дело – умирать. Надо выжить во
что бы то ни стало! Победишь врага и бесчисленные смерти!» Силы придавало не
только сознание необходимости исполнить долг, но и мысли, что дома – одна мать.
Что, если я погибну? Только жить! Бороться!
Нам со старшиной работы хватает: то накормить бойцов, то получать и разносить
боеприпасы, то вести писарские дела. Новый командир роты старший лейтенант А.
Волков, уже бывалый опытный командир. Был уже раньше ранен. К бойцам относился
с вниманием. Всегда от него исходила какая-то доброта. Но видел я его нечасто.
Он всё время был на передовой. И ещё удивительно: я знал, что командир нашего
батальона – Щипачёв, но ни разу его не видел, в лицо не знал, не говоря о командире
полка. Старшина Хусаинов ставит задачу: «Наши главные задания с тобой, Литвин,
накормить бойцов, второе самое главное – доставить боеприпасы на передовую,
особенно во время боя, третье – после боя собрать всё оружие».
Мы с ним были всё время в движении. Да и вся рота шла вперёд. Основную работу
делали ночью: подносили еду и боеприпасы. Днём тоже приходится много ходить.
Уже научился хорошо ориентироваться на незнакомой местности. Мы – на Видземской
возвышенности. Холмы, покрытые лесом, шумящие ручьи и реки, луга. Но на все
эти красоты не обращается внимание. Постоянное напряжение от опасности – всегда
на первом плане. Но вся эта красота местности в памяти отложилась, и все события
тогда происходившие, вспоминаются на фоне той красивой природы.
Бой за город Мадону был скоротечным. Бежим через мост, нигде не останавливаясь.
Только за городом прилегли, чтобы передохнуть. Мы оказались в небольшом саду.
Были яблоки. С большой охотой ели – ведь больше года не то, что не ели, а и
не видели. Стояла и пасека. Такое затишье и благодать, будто война не касалась
этого уголка. Вдруг кто-то крикнул: «Вона на дороге немецкие грузовики!» Всех,
как ветром, подхватило. Бегут через редкий лес к дороге, по которой мчат две
немецкие машины. До них метров триста. Как обалдели: бегут и никто не стреляет.
Когда одна машина скрылась за поворотом, кто-то крикнул: «Стоп! Даёшь огонь!»
Все бухнули наземь и начали стрелять по последней машине. И она скрылась. Начали
подниматься, сконфуженно глядя друг на друга: Вот, мол, ворону поймали...
Я уже привык к обстановке, к ежедневным хождениям ночью в лесу. Но всё равно
поражало удивительное чутьё старшины: ночью, без карты, на незнакомой местности,
обязательно найдёт своих, свою роту. Вот кому надо было быть в разведке! А придём
на место наставляет меня: «Литвин, ночью по дорогам не ходи. На дорогах немцы
языков берут. Иди лесом. Прислушивайся. Будь внимательным».
Наконец враг оказал упорное сопротивление. Они уже окопались. Начали окапываться
и мы.
С утра начался бой. Фашисты перешли в атаку. Но получили такой отпор, что атака
захлебнулась в самом начале. Хусаинов повёл меня к повозке: «Набирай, сколько
поднесёшь и на передовую!» Взял металлические коробки с патронами и дисками.
Вражеский артналёт на наши позиции застал меня на полдороге в лесу. В лесу есть
где укрыться от пуль, но от снарядов... Уже был недалеко от своих, когда рвущиеся
снаряды прижали к земле. Удалось сползти в воронку. Начал перебежками приближаться
к своим. Опять в воронку. И удивительно: вокруг рвётся, свистит, дрожит земля,
вокруг дым, а я думаю: «Эх, если бы уцелеть! Как будет прекрасно жить после
войны... А сколько будет интересных кинофильмов!.. На все буду ходить и смотреть...»
Чуть затихло, выскочил и побежал, как будто в руках и за плечами и не было двух
пудов. Попал к пулемётчикам, просто бухнул в окоп. «Вот это да! А то уже кончаются»,
– воспринял, как высшую похвалу. Ребята указали место, по которому лучше вернуться
назад. Сюда шёл по гребню высотки, а назад лучше – по овражку. Встретил комроты
ст.л-та Волкова. «Чего здесь?» – «Принёс патроны», – «Во время!» Бой окончился
нашей контратакой. Фашистов выбили и погнали. После боя командир роты даёт приказ:
«Пиши наградные листы», – и перечисляет, кого и какой наградой, – «Литвина наградить
медалью «За отвагу». На каждого четыре экземпляра наградного листа. Я подпишу
и снесёшь в штаб полка».
Идёт бой. А я с передовой иду в штаб полка. У каменного здания (наверное – школа)
впервые увидел святыню полка – Знамя. Знамя в бою! Знаменосец рослый молодой
сержант стоит в углу с расчехлённым Красным Знаменем. Возле него расположились
бойцы с автоматами наизготовку. Издали вижу: в нескольких метрах пробоины от
осколков и пуль. А у древка – орден Красного Знамени. Вот оно какое! Видывало
огонь и сталь. Один боец из знаменосного отряда кивком указал: уходи...
К этому бою, что шёл вдали, готовились с вечера. Командир роты объяснил перед
строем общую задачу и каждому взводу в отдельности. Нам нужно было выбить врага
с позиций в лесу и, пройдя лесной овраг, закрепиться на его другой стороне.
Ночью заняли исходное положение. Перед рассветом наши бойцы молча и тихо вышли
из укрытий без выстрелов, торопясь, пошли на вражеские позиции. Фашисты открыли
огонь, когда наши прошли открытое, безлесое место и оказались перед их окопами.
Схватка была короткой. Нам удалось с малыми потерями взять вражескую позицию.
Но бой продолжался. Я оказался у санбата. Боец (которого я запомнил, оформляя
о нём документы и спрашивая его, какой он национальности, говорил: «Я с Дона,
национальность – казак», – «Значит, русский?» – «Да! Русский казак») раненый
в руку, возбуждённо рассказывал: «Ну, мы их и гнали, ну, и всыпали! Вот перевяжусь
и опять! Я им покажу!»
Иду. Вот уже близко и овраг. В сосновом лесу стоят штабеля ящиков выше человеческого
роста, и конца им не видно. Разглядевшись, понял: передо мной склад боеприпасов
– снаряды, мины – немецкие. Так мы отбили у врага огромную боевую силу. Заметил
нашего бойца, лежащего под сосной. Ранен, пуля попала выше бедра. Идти не может.
Просит провести в санбат. Сделал ему перевязку. Немцы начали артобстрел. Волна
взрывов приближается к нам, к складу. Что делать? Что, если хоть один снаряд
попадёт сюда? Ничего не говоря, я взвалил на себя солдата и бегом от этого адского
места. Бежал метров триста. Попалось укрытие и свалились вместе. «Ну, спасибо,
брат!» – назвал свою фамилию (то-ли Назымов, то-ли Надиров) – «Я – узбек. Ты
меня спас». Я показал ему рукой, где санбат; недалеко уже. А может подберут,
здесь часто ходят.
На склоне высотки, в только что отбитых немецких окопах, передыхают наши солдаты:
кто ест, кто сидит. На противоположном от нас склоне, через гору – враг. Старший
лейтенант Волков, увидев меня, даёт приказ: «Пиши наградные листы». И перечисляет
фамилии и награды каждому. Я записываю. «Садись в наш окопчик и пиши. Да побыстрей!»
И ушёл. Я сел в окопчик, неглубокий, голова скрывается в нём на ладонь. Рядом
сзади – другой такой же. Между ними перемычка в полметра. Я опёрся спиной в
эту перемычку и быстро пишу. Почти кончил, когда немцы начали обстреливать нас
миномётным огнём. Одна мина сразила солдата, евшего и высунувшегося из окопа.
Обстрел усилился. Дым и гарь мешают мне писать, остался последний листок последнего
экземпляра. И вдруг взрыв над моей головой. Мина попала в перемычку между окопами.
Меня бросило лицом в противоположную стенку окопа. Когда я очнулся, первое,
что заметил, были в копоти и грязи наградные листы в левой руке. Контужен. От
дыма задыхаюсь, но не высовываюсь из окопа. Через полчаса всё утихло. Ругаюсь
про себя, что надо переписывать несколько листов. Как-то вяло переписал. Вылез
из окопа, посмотрел на мелкую воронку в перемычке и иду. Два солдата несут на
носилках раненого. Поставили в укрытие. Смотрю: командир роты Волков. Бледный,
от боли искажено лицо. Ранен в бедро, в место старого ранения. Делают перевязку.
Подошёл лейтенант, командир взвода. Волков назначает его командиром роты и даёт
приказ: «Высотку держать! Прикрыть справа пулемётом». – «Литвин, давай подпишу!»
Подписал наградные листы. Солдаты подняли носилки и унесли, сопровождаемые жалобными
взглядами стоявших бойцов. И наверняка каждый подумал: «Хотя бы поскорей ушли
отсюда подальше. Хотя бы остался живым...» Жаль было хорошего командира. Был
бы жив!
Мы готовились к бою за город Эргли. На передовой заметно усилилось движение
наших войск. Боевая сила накапливается: подошли танки, в том числе КВ, которых
я ещё не видел, и артиллерия. Чувствуется, что будет жаркое сражение. Танки
начали заходить в негустой берёзовый лес. Наша артиллерия начала вести беспрерывный
беглый огонь. Миновав пушки, я очутился в лесу, где расположились танки. Встретил
нашего санинструктора Астахова, намного старше меня. Он из Тулы. Не успели и
перемолвиться, как на лесок обрушилась волна немецких снарядов. Наверное, засекли
расположение наших танков. С быстротой, на которую способен солдат в момент
опасности, начали рыть окопчик. А вокруг рвётся и свистит. На штык лопатки уже
вырыта ямка. Танки начали уходить. Огонь ещё усилился. Я лег в окоп лицом вверх,
а Астахов упал на меня. Потом как вскочил и бегает вокруг меня. И кричит: «Вот
угодит! Вот угодит!» Схвачу его за полу шинели, притяну к себе и держу, норовя
свалить. Он опять вырвется и опять бегает. И снова: «Вот угодит!» Сшиб его и
уложил в это мизерное укрытие. В это время новый взрыв снаряда на верхушке соседнего
дерева, и вершина берёзы толщиной в руку воткнулась в землю между моей левой
рукой и боком. Если бы чуть в сторону, пригвоздила бы меня к земле. Погиб бы
не от снаряда, а от берёзового кола. Астахов лежит на мне и не двигается, правой
рукой держу его и не выпускаю. Наконец-то пронесло, огонь перевели дальше. Позже
Астахов говорил: «Ты знаешь, Литвин, я же под Сталинградом был. Но такого не
видел!» – «Но какой чёрт тебя носил вокруг меня?» – «Растерялся... Вот вот угодит!»
Идём в направлении, откуда сыпались снаряды – на передовую. Вышли к дороге.
Бой уже утих. Что увидели! Скопление набитых немецких танков, самоходок, автомашин,
пушек. Вся дорога запружена – невозможно всё это скопище объехать: с одной стороны
болото, с другой – крутой обрыв. Вот, значит, куда била наша артиллерия беглым
огнём. Вот это да! У одного танка отбито полпушки и сорваны гусеницы, у другого
сорвана башня и валяется в стороне. А дальше вдоль дороги хаотическое скопление
битой техники. Если бы все машины и были бы исправны, то всё равно не разминулись,
не проехали – такое наворочено!.. Астахов: «Как под Сталинградом!»
Нашли своих. Астахов принялся за свою работу – перевязки. Я наткнулся на группу
солдат, которые привели пленных. Один из наших ярился и кричал: «Расстрелять
их, гадов! Они по нам вели огонь!» Вижу – дело и в самом деле может так кончиться.
Подхожу к ним и спокойно: «Бой кончился. Безоружных советские солдаты не стреляют.
Что мы – фашисты?» Видимо, последняя фраза была самой убедительной. Солдаты
остыли. Пленных мне пришлось вести в тыл.
На второй день, приближаясь к передовой, ищу своих. Иду по сточной канаве, достаточно
глубокой, дно твёрдое. Встречаю бойца. Он сказал, где искать наших и предупредил,
что в лесу есть вражеский снайпер и по нему стрелял. Я вышел в рожь, уже переспелую
и поникшую. Вон к тому бугорку нужно подползти, а потом быстрым рывком скрыться
в безопасное место. На снайперов мне везёт... Нашёл палку, подполз к бугорку.
Снял пилотку (ходил без каски – лишний груз и мешает) и на палку. Рукой у самой
земли пошевелил рожь, а потом высунул пилотку. Выстрел! Я, как молния, рванулся
через бугорок и в канаву, с палкой и пилоткой. Не пробил.
Вдали стоит домик лесника. Кто там – наши или немцы? Скрытно подполз к сараю,
прислушался – тихо, заглянул – никого нет. Посмотрел в погреб, стоявший во дворе
рядом с сараем. Пробрался под окнами домика. Тишина. Потихоньку зашёл в избу.
Осмотрел все комнаты, держа автомат на взводе, – никого. Зашёл в спальню. Стоит
большая кровать. Думаю: «Передохну и пойду дальше». Лёг на кровать, подушка
мягкая. Непривычно мягко и хорошо. Лежу, а какая-то тревога беспокоит. Как-то
жутко делается. Встал, наклонился и смотрю под кровать. На меня смотрят два
большущих испуганных глаза огромного, лежащего во всю длину кровати, собаки.
Взгляд их умоляющий и тревожный. Я не испугался, а жаль сделалось такого красивого
собаку. Оставил комнату открытой и ушёл.
Нашёл своих. Все как-то весело и непринуждённо, переговариваясь, занимаются
каждый своим делом. Вдали в вышине слышится еле различимый звук – идут самолёты.
Идут очень высоко, возвращаются с задания. Все смотрят в небо. Сначала появилось
два белых ватных шарика возле передних самолётов. Потом больше. Уже летят в
окружении многих разрывов. Это они приблизились уже к линии фронта, и враг открыл
огонь из зениток. И вдруг у одного самолёта вырвалось пламя вдоль всего крыла.
Все заволновались. Кто-то ругается во всю. Потом пламя пропало. Все вместе вскрикнули:
Вот молодец!» Опять пламя. Опять все насторожились. А разрывов увеличивается.
Самолёты монотонно гудят. Пламя опять исчезло. Все солдаты: «Ура!..» Хотя бы
долетел... Разрывы пропали – уже далеко отлетели. Все перелетели линию фронта,
и солдаты с радостным восторгом провожали их взглядами.
Начало боя застало меня у домика на высотке, откуда внизу было всё хорошо видно.
Где-то здесь на склоне высотки, наши позиции, к которым я иду. Возле дома рос
роскошный куст розы, усыпанный красными, с полпальца длины, плодами. Есть хотелось
сильно. Начал рвать ягоды и ложить в рот – спелые, вкусные. Внизу началась стрельба.
И в это время с нашей стороны в небе появились самолёты Илы. Чуть поворачивают
вдоль фонта, пикируют, и струя огня летит по траншеям и окопам врага. От этой
мощи огня и натиска просто дух перехватило. А там, на немецких позициях, поднялась
паника – фигурки солдат засуетились, беспорядочно забегали. Струя настигала
их. Я с изумлением и какой-то торжественностью смотрю вниз, как будто смотрю
не настоящий бой, а кинофильм. И рот раскрыл, и ягоды забыл, поражённый штурмом.
Наши солдаты, пользуясь паникой, выскочили из окопов и за минуту ворвались в
немецкие. После штурма Илов вражеских солдат там осталось немного. Атака самолётов
произвела на меня сильное впечатление – какая это могучая, грозная сила! Наступил
сентябрь. Днём ещё тепло, а ночью уже холодно. Шинель не нагревает. Когда я
спустился от домика вниз, побежал к немецким окопам. Между деревьев увидел блиндаж.
Спустился в него. Осмотрелся: на стене висит новая немецкая офицерская шинель.
А у меня вконец износились портянки. Где взять? Вот где! Быстро вынул перочиный
ножичек, который был наточен, как бритва, – несколько взмахов по полам шинели,
и в руках очутились две мягкие, тёплые портянки. Быстро намотал на ноги, а старые
выбросил. На нарах лежало и другое удовольствие – тонкое и тёплое верблюжьей
шерсти одеяло, которое я свернул в скатку величиной в две консервные банки и
положил в вещмешок. С этого дня я не знал холода ночью. После боя два солдата
подобрали в лесу раненую овцу. Разделали и готовились варить. Но было уже поздно,
наступила ночь. Я в сосонках, метрах в десяти от готовивших варево, прилёг на
ночлег. Начал накрапывать дождь. Уснул сразу. Когда утром проснулся, меня спрашивают,
где я был, когда немецкий самолёт ночью разбомбил тех, кто варил мясо, я показал
место в сосонках. «Тех двоих бомбой разнесло, ничего и не нашли – прямое попадание...»
А я и не слышал взрыва – так намотался за день, что и впрямь – с пушки стреляй
и не услышишь. Оказывается, что вражеский самолёт заметил огонь, а солдаты не
успели ни потушить огонь, ни скрыться. Так и погибли через неосторожность.
Недалеко от передовой, которую занимала наша рота, на просторном лужку стоял
овин, почти весь забитый пахнущим сеном. За ним – лесок. На этот лужок прибыли
радисты и среди них – девушка. Начали настраивать свою аппаратуру. Кто-то из
наших начал на них покрикивать, что, мол, черти вас принесли сюда, как только
начнут передавать, так немцы и влупят снарядами. Недалеко от нас и группы радистов
был большой окоп, возле которого росли молодые деревца. На них мы и радисты
развесили свои автоматы. И впрямь: как только заработала рация, фашисты открыли
артогонь по лужку. Запеленговали рацию. Все в миг вскочили в окоп, а разрывы
усилились. Сидящий в окопе радист прекратил передачу. Осколки свистят и шипят.
Я смотрю на свой автомат, а вытянуть руку и взять его невозможно, деревца так
и вздрагивают от осколков. Вскоре артналёт кончился. Все вылезли из окопа. Я
взял автомат, посмотрел: осколок снаряда заплешил затвор намертво. Автомат негоден.
Свой автомат повесил на сук, а взял рядом висящий и пошёл. Не прошёл и десятка
метров, как догоняет меня девушка с моим автоматом и кричит: «Отдай мой автомат!
На твой!» Я отпираюсь, спорим. Девушка лицом некрасива – курносая, конопатая,
но дюжая и смелая. Дело дошло до того, что она вцепилась в меня с такой яростью,
от которой мне, да ещё будучи виноватым, хотя и сильнее её, пришлось отступить.
\ «Ну, на что он тебе? Мне надо идти на передовую!» – «Ничего не хочу знать!
Отдай мой автомат и всё!»/ Это было первое и последнее моё общение с женщиной
на передовой, к тому же – очень некрасивое. И, видно, с тех пор к женщинам моё
отношение встало на прочную основу уважения не столько красоты физической но
больше душевной.
На ночь все решили устраиваться в овине: в сене тепло, в случае попадания снаряда
– сено хорошая защита. Каждый выбрал снизу сено, сделал себе нору. Я опоздал,
не было свободного места. Наложил кучу сена под отвесную сенную стенку и, зарывшись
в сено, уснул. Прошло не более часа, как в открывшиеся двери раздался голос
старшины Хусаинова: «Литвин! К выходу!» Поняв над собой сено, выскочил к нему.
Выйдя из овина, я спохватился: на переносице нет очков. Вот беда! Без очков
– я близорукий – большая опасность: напорешься на мину или ещё что-нибудь не
разглядишь. Вернулись вдвоём искать. Другие товарищи проснулись, помогали. Но
так и не нашли – темно, да и очки – что иголка в сене. Пошли на передовую с
провизией и боеприпасами. Три дня мучился и боялся. И однажды старшина говорит:
«Теперь после боя пойдём собирать оружие». Это была для меня самая трудная для
души работа. Душевно тяжёлая потому, что надо смотреть на своих погибших товарищей,
брать их оружие и проверять документы. Каких поз, страшных увечий и выражений
лица погибших ни увидишь!.. С душевным трепетом это и сейчас вспоминается...
Всегда оружия собирали больше немецкого, чем своего. Набирали столько, сколько
могли нацепить на оба плеча и поднять. Складывали в одном месте, а потом перевозили
подводой в тыл. В своём списке личного состава отмечал погибших, раненых, а
потом писал докладную в штаб полка: погиб такого-то числа, ранен такого-то числа.
Перейдя на вражеские позиции и собирая оружие я увидел убитого ихнего солдата,
лежащего возле разбросанных фаустпатронов. Сразу заметил – из нагрудного кармана
кителя виднелась коробочка. Вынул – металлическая, продолговатая, открыл – очки.
Не долго думая, примерил – в самый раз! Вот удача! Сразу воспрянул духом, вернулась
уверенность в себе. Других ценных вещей не брал. Даже часов не хотел брать.
Лишнего ничего не носил в вещмешке. Даже хлеба брал не больше пол-буханки. Одеяльце
и плащпалатка. Если бы и золотое кольцо увидел, не взял бы. К чему? Если останусь
жив, наживу, – такое было убеждение. – Жадный погибнет. Скольких видел с напханными
вещмешками навечно уснувших. И появилось отвращение к жадности. Навсегда. И
сейчас высшая для меня ценность – труд и знания, а не золото.
Настоящий спортсмен!
Как-то ночью идём вдвоём с Хусаиновым в лесу, догоняем своих, которые ушли
вперёд. Ночь тёмная, в лесу ничего перед собой не видно и держишь руку перед
глазами, чтобы не напороться на ветку, сук или чтобы не сорвало очков. Как всегда,
старшина впереди. Идём уже с час. Вдруг он остановился и шёпотом ко мне: «Молчи.
Слышишь голоса? Это немцы. Постоим». Стоим наготове с автоматами. Да в моих
карманах всегда две гранаты-лимонки. Голосов много. Видимо, куда-то идёт взвод.
Голоса начали удаляться. Ничего не видно, как в погребе. Постояли ещё. Хусаинов:
«Это мы к немцам пришли. Надо вернуться назад. Пойдём в сторону». Вышли на опушку
леса через полчаса. Слышим шорох. Потом говор. Наши. И вдруг: «Щи-па-чё-ё-ё-в!»
Это нашего комбата ищут. Подходим. «Чего орёшь на всю Латвию?! Так тебя комбат
и выйдет встречать! – это Хусаинов. – Пошли!» Через полчаса мы были в своих.
Наши спутники обрадовались. Видимо, долго искали.centralsector.narod.ru
Утром. Старшина:
– Вот, Литвин, побывали мы с тобой в «гостях». Ну, хорошо, что так обошлось.
А вот у нас раньше был случай. Передо мной старшиной нашей роты был силач, настоящий
спортсмен – мастер спорта! В плечах – сажень, сам крепкий, как свежий дубовый
пень, кулачищи – кувалды.
И нужно ему было нести ночью на передовую бойцам продовольствие, ужин. Целый
день они ничего не ели. Были в бою. Носил старшина сам. Потому что в обе руки
брал два больших термоса да за спину ещё. Рота его весь день наступала, а на
ночь окопалась. С местностью он ещё не ознакомился. Пошёл старшина. Вот уже
должны были бы быть позиции. А ничего нет. Потом увидел окоп. Вот и хорошо,
наконец-то добрался. Стал идти по ходу сообщения. Глядь – лежит солдат в темноте.
Наклонился к нему, а то – немец. Думал убитый, а тот ворчит что-то. Что делать?
Как быть? Ведь попал к немцам. Не растерялся старшина! Поставил термосы, что
были в руках, снял со спины. Подлез к немцу. Хвать его своими лапищами за скулы,
крутанул голову к спине. Тот и обмяк. Дальше полез. И второму так. Весь ход
сообщения пролез и в окопы наведался – всем головы повернул назад, сколько их
там ни было. Ни один звука не подал. Стоит тишина. Потом вернулся назад, забрал
термосы и ушёл.
Нашёл своих недалеко от немецкой позиции. Пришёл к командиру роты и говорит:
«Товарищ лейтенант! Я очистил вражеские окопы, надо нашим их занять. Потом там
и поужинаем». – "Как так занять?» – «Да там уже немцев нет, я их всех прикончил».
И показал, как. «Всех?» – «Всех!» Наши потихоньку перешли на новую позицию.
Поужинали. А утром захватчикам ещё добавили. Уже огнём. Тем, кто шёл с тыла
к своим. Вот, Литвин, кому спорт оказался кстати! Но этого старшину позже ранило.
Отправили его в тыл, а меня назначили старшиной в эту роту, – закончил свой
удивительный рассказ Владимир Хусаинов.
Жив ли этот старшина? Где он? Кто о нём знал?
Смерть с косой
Пришло новое пополнение с новым командиром роты старшим лейтенантом Копыловым.
Он получил задание в штабе полка: захватить ночью важный опорный пункт на высотке.
Вечером собрал сержантов взвода и разъясняет им задачу. В конце несколько раз
повторил: «Мы их ножами, ножами!..» Что-то странное приметилось мне в нём –
какая-то нервозность, суетливость... Позже всё это выяснилось.
В последнее время по ночам начали включать большой мощности громкоговорители,
и раздаётся тревожная, волнующая, жуткая музыка. Среди тишины ночи выстрелов
нет, и эта музыка как-то по-особому влияет на человека, как бы подавляет. Но
в эту ночь музыки не было. А услышал я сначала жалобное мяукание молодого быка.
Потом жалобный рёв. Видимо, бык заблудился, а может быть ранен? Да так жалобно
ревёт, что похоже на плач. Но тогда особого значения ни на жуткую музыку, ни
на тоскливый рёв быка не обращал внимания. А вот поди же: запомнилось на всю
жизнь! Ещё с вечера я получил приказ: утром принести взводу, что ушёл на задание,
еду. Утром я взял термос и хлеб и пошёл лесом к заросшему редким кустарником
лужку. Посреди него прорыта ещё давно и поросшая травой осушная канава с водой.
Вот по ней я и пошёл к своим, зная, что справа от меня в лесу где-то должен
быть противник. Большую часть пути прошёл. Вдруг вижу: пробираются два наших
солдата по канаве мне навстречу и что-то тянут с собой. Оба в касках. Сошлись.
Смотрю: на палатке лежит связанный командир роты Копылов. Я сразу вспомнил его
поведение накануне. Один боец и объясняет: «Сошёл с ума. Буйный, кусается. Мы
его связали и тащим в тыл. Еле вышли из окружения ночью ещё. А наши там остались
в окружении». Так вот, в чём дело!centralsector.narod.ru
«Ты к нашим не пройдёшь. Возвращайся. Ночью нужно. По нам стрелял снайпер вон
с того леса. Надо быть скрытным». Здесь, за кустами, с немецкой стороны ничего
не видно, а дальше – открытый луг, там берегись!.. На снайперов мне везёт...
Договариваемся, как будем нести командира по открытой местности. Пока шли за
кустами, всё было хорошо, а вышли на открытое место, командир начал подпрыгивать,
норовя свалиться с палатки. Из сил выбились, волоча его и не давая ему вырваться.
Проволокли скрытно по самому дну канавы большую часть пути открытого места,
а он опять буйствует. Пришлось положить его сбоку канавы. Он сразу утих, лежит
спокойно. А сами присели в воде на дне. И договариваемся, предчувствуя, что
за нами следит снайпер: сразу выскочим, я к голове, они к ногам и туловищу,
стянем его в канаву и поползём к тем кустам, что метров в десяти от нас. А там
уже и лес. Передохнули. Одним мигом подскочили к палатке, и головы наши как-то
над ней сошлись. И в этот момент мимо моего лба чиркнула пуля и ветерок почувствовал,
вдарилась в каску возле уха другому и попала в руку, выше кисти третьему, в
мякоть между костей. Но мы уже согнувшись бежим по канаве и скрылись за кустами.
Вошли в лес. Только здесь осмотрелись. Командир и я совершенно целы, одному
солдату ранило руку, но крови нет, рука работает. Другому надорвало ухо, кровь
течёт по щеке. Я перевязал обоих (всегда в карманах носил запасные бинты). Пришли
в расположение батальона. Бойцы доложили о случившемся, об окружении.
Весь этот день, 30 сентября, я, не отдавая себе отчёта, всё время думаю о матери,
о доме. Мысли сами идут и ни о чём больше не думается. Наступил вечер. Старшина
Хусаинов привёл четырёх солдат, взял меня и повёл по боеприпасы, а потом на
кухню. Все нагрузились патронами, гранатами – это в руки, за спину – по большущему
термосу. Ночь была тёмная и тихая. Выходим на пригорок. Слева от нас остаются
сожжённые избы хуторка, которые видно днём издали. За ними под лесом – наши
позиции. Идём по ровному выгону гуськом. Вдали справа прописали трассирующие
пули, а потом затарахтел немецкий пулемёт. Все идём молча, спешим, чтобы прийти
скорее к своим, принести еду, которую ждут солдаты целый день. Шёл я предпоследним.
Вдруг увидел вспышку возле шинели у левой ноги и удар, как колом, по ногам.
Не понимая ничего, не осознавая, я потянул: «А-а-а!..» и упал лицом вперёд.
Ребята испугались и побежали дальше, наверное, думая, что я погиб. Потом кто-то
вернулся, взял мои коробки с патронами, снял со спины термос и убежал, ничего
не говоря. Пришёл в себя быстро. Понял, что ранен в колени. Ощупал левую ногу:
от щиколотки до колена под бельём полно крови. Поверх брюк перевязал бинтом
сначала левую, а потом правую ногу. Лежу с час. Встать не могу. С вражеской
стороны начался артналёт. Взрывы приближаются ко мне. Где укрыться? Начал ползти
в сторону сожжённой избы. Артналёт приближается. Осмотрелся: стоит дымовая труба,
рядом оградка палисадника. Думаю: «Ударит снаряд, труба рухнет и привалит меня.
Надо уйти отсюда. Если бы палку вытянуть с палисадника, оперелся бы и пошёл.
Начал рукой прощупывать. Напал на палку. Потянул, а дольше не тянется, за что-то
цепляется. Начал вертеть, тянуть. Вытащил. Оказалось это набитая коса. С трудом
поднялся. В левой ноге хрустит, больно. Но двумя руками опираюсь о древко: правой
держусь за ручку, как и при косьбе, левой – за головку, на которой набита коса.
Приближающиеся взрывы подгоняют, а я думаю: «Эх, мама! Если бы ты увидела своего
сына, который идёт, как смерть с косой, по фронту!.. Недаром я о тебе сегодня
думал. Предчувствовал».
Превозмогая боль – в колене хрустит, нога плохо слушается – иду дальше. Вышел
к тому месту, где был ранен, на простор. Попалась небольшая ложбинка, в которой
модно хоть как-нибудь укрыться. Часа через три меня нашли наши санитары – один
пожилой, другой молодой. «Так это наш писарь?» – и удивляются, что писарь ранен.
Как будто его никогда не должно ни убить, ни ранить. Расстелили плащпалатку,
положили меня, завязали концы спереди и сзади, продели толстый шест, подняли
на плечи и понесли. И ругаются, что тяжёлый. «Да, что я виноват, что тяжёлый?»
Артобстрел опять возобновился и начал приближаться к нам. Мои спасители сразу
прекратили перемолвки и бегом. Ноги у меня свесились из палатки и болтаются,
раны болят. А они бегут. Ушли от разрывов. Принесли на перевязочный пункт. Посмотрели.
Потом вынесли и положили в повозку головой к задним колёсам, а другого раненого
– офицера – к передку. Лежим «валетом». Выехала повозка, запряжённая парой хороших
лошадей, на опушку леса. Волна взрывов опять приближается. Ездовой погоняет
лошадей всё настойчивей и настойчивей. Дорога в лесу всегда плохая, а здесь,
как назло – ухаб на ухабе, одни корни да пни. Когда разрывы стало видно, ездовой
погнал лошадей так, что неслись во весь опор. Взрывы начали удаляться. Убежали.
В санбате осмотрели. Дали полстопки водки. Боль пропала. Наступило какое-то
успокоение. Прошу ещё выпить. – «Больше нельзя!» Потом переправили в эвакогоспиталь
№ 923. Здесь через несколько дней молоденькая – слишком молоденькая – девушка-хирург
сделала операцию на левом колене. Раздробленные кости удалили, подпилили бедровую
и берцовую кости и соединили для сращивания. После операции увидел передник
хирурга весь забрызганный кровью. Хирург удивила меня молодостью и опытностью.
Спасибо ей! Сделала операцию хорошо.
Поезд увозил в тыл. Один из раненых солдат нашей роты говорил, что бои были
очень жестоки. Что старшину Хусаинова тоже ранило. И с тех пор я ничего о нём
не знаю. А через две недели, 13 октября, Рига была освобождена.
Так я пробыл на передовой с 18 июня по 30 сентября 1944 года. За это время сменилось
несколько новых пополнений. Полк прошёл всю Латвию под саму Ригу, освобождал
её.
Лечился на Урале в городе Лысьва. И до сих пор удивляюсь: какая счастливая была
моя судьба – ни разу ни ранило, ни убило, а смерть летала ежеминутно. Да и ранение
оказалось не совсем плохим – нога не сгибается только в колене. А вот контузия...
Сейчас остался без слуха. Поддержать разговор могу только со слуховым аппаратом.
Электроника выручает.
Возвратился домой в конце апреля 1945 года. Вместе с земляками села Стецковка,
что под Сумами, 9 мая 1945 года глотал тяжёлый ком, подкатившийся к горлу, и
радовался Победе. А 1 сентября, сбросив гипс с ноги, приступил к учёбе в Сумском
педагогическом институте. И вот 33 года работаю учителем истории. Учил более
полторы тысячи учащихся, которые получили среднее образование.
Испытание войной привело меня к глубокому убеждению: мир – высшая ценность человечества,
как и жизнь. Какое счастье – жить в мире!
И нет более благородной цели, как бороться за него. Бороться трудом каждому
на своём посту. Страстно верю в победу мира! Ибо не допускаю и мысли, чтобы
молодое поколение, которое о войне слышало от других, читало, смотрело в кино,
– могло когда-либо её увидеть. Нет!
Хотелось бы побывать в Эстонии и Латвии на месте бывших боёв... Ведь это земля,
окроплённая и моей кровью, стала родной мне.
5 апреля – 7 мая 1982 года.