Разное

Главная страница

Д.А.Щеглов, "В ополчении"

1

2

3

4

5

ПЛАЦДАРМ СОЗДАН

Прошло одиннадцать часов, как ушла разведка, а сообщений нет. Свое обещание помочь нам Черный выполнил: сегодня, 25 сентября, на правом фланге его бойцы завязали отвлекающий бой, а в сторону городка № 2 по перелескам поползли разведчики вместе с моряками под командой Белоголовцева. Прошли туда в полной тишине. Это значит — никем не замеченные или удачно сняли часовых. Но что с ними сейчас? По возвращении на плацдарм они должны сразу позвонить, но звонка нет и нет. И вдруг тревожный, долгий зуммер телефона. Бросаюсь к аппарату и слышу: «Немец на «пятачке» пошел в атаку». Всезнающие телефонисты сообщают еще, подслушав по индукции, что на реке Тосно 86-й дивизией отбито уже пять атак. Значит, фашисты усиливают натиск вдоль всей Невы.
От взрыва рядом с нами вздрогнула землянка. С ноющим звенящим звуком над головами закружили бомбардировщики.
А от разведки все еще нет вестей.
Поселок и завод опять горят, хотя казалось, что для огня уже ничего больше не осталось. В накаленных струях воздуха взлетают пылающие бревна и, отброшенные ветром, несутся вниз.
Свист бомб и взрывы все ближе к нам. Полковник Симонов по телефону вызывает «ястребков», но в это время рядом с нами падает бомба — и связи нет. Видимо, немцы пронюхали, что здесь помещается командный пункт дивизии. От сотрясений, взметнув из узкого стекла испуганное пламя и копоть, в который раз гаснет лампа.
— Немцы контратакуют на «пятачке», — докладывает дежурный. Генерал выслушивает сообщение и смеется.
— Так! Хорошо, хорошо! Уже рычат, гады, от занозы, которую мы им воткнули. А мы еще добавим! [109]
Телефонную связь быстро восстанавливают, и снова Симонов кричит:
— Скоро ли там дадут авиацию?
Воздух наполнен гарью, это чувствуется даже здесь, глубоко под землей.
Проходит около сорока минут, авиации все нет. Начальник штаба кричит в трубку:
— Я вас прошу! Им надо дать по морде, хоть немного! Связь с левым берегом пропала. Потери огромны... Ждем!
Радист докладывает:
— Сообщили с той стороны, что появились 50 немецких танков и жмут к реке.
Полковник переспрашивает:
— Сколько?
Радист отвечает:
— Слышал отчетливо, что пятьдесят и жмут к реке.
Симонов отмахивается: вздор, пугают. Но все-таки звонит на батареи. По другому телефону кто-то настойчиво требует от дежурного точных сведений, сколько снарядов потрачено за вчерашний день и новую «заявочку» на очередной расход.
Генерал прислушивается к ответам оперативного дежурного и почти вырывает трубку из его рук.
— Заявочки вам, так-растак...— хрипит он басом. — Кто говорит? Хозяин говорит! И если вовремя не будет прислано боеприпасов и не будет открыт огонь, расправлюсь беспощадно! Отчеты им подавай.— Он шумно кладет трубку и долго не может прийти в себя.— Слыхали? Бухгалтерия. Входящие и исходящие во время боя.
От сотрясения снова гаснет лампа, и в темноте испуганно и жалобно бьется ложечка о стакан. С гудящим воем на бреющем полете над головою проходят самолеты противника, обстреливая из пулеметов.
Ко всему этому еще прибавляется известие, что именно сейчас по Ленинграду ведется артобстрел и к городу прорвались сотни самолетов, сбрасывающих в беспорядке бомбы.
Такого штурма еще не было. Враг по всему фронту рвется в Ленинград. Надо выстоять, только выстоять, остановить — и тогда будет перелом.
Командир дивизии требует новых сведений о том, что[110] делается на «пятачке». Но сообщения поступают плохо. Ясно одно: немцы, подтянув и бросив в бой прибывшие резервы, не смогли нас опрокинуть и залегли опять. Батареи Черненко и Турманяна вдавливают в землю немецкую пехоту.
Из полка Калашникова сообщили, что капитан Черный и восемнадцать его бойцов отразили седьмую атаку, при этом захватили пулемет и уничтожили шесть танков. Один взвод обошел атакующих фашистов и ударил с фланга.
Результат дневного боя уже определился — плацдарм удержан. Немцы зарывают танки в землю, переходят к обороне.
— Вы понимаете, что это значит? — спрашивает генерал у окружающих.— Штурм Ленинграда провалился. Но и мы сейчас не можем двинуться вперед: слишком тяжел был бой.
А разведчиков все нет, и на наши запросы с «пятачка» отвечают, что сегодня их никто не видел. Вспомнил Кузьмина, который, лихо надвинув на ухо свою фуражку и подмигнув, сказал уходя: «Отвага есть, так будет у ребят и честь! Счастливенько вам оставаться, товарищ пеэнша!»
Грохот штурма постепенно затихает, и остается обычный, методический обстрел. В штабе, как всегда, идет напряженная работа.
— Там пленных привели, — вдруг сообщает кто-то из командиров.
— Где? — спрашивает полковник Симонов.
— У разведчиков истребительного батальона.
— Пошли, — коротко бросает мне полковник.
Когда мы появились в сторожке лесника, пленные, сидевшие возле стола, быстро вскочили, спрятав в рукавах папиросы.
— Ага, уже угостили... «камерадов», — усмехнулся Симонов. — Добрый у нас народ. Едва с поля боя отвел врага, как тут же разжалобился сам. Ты бы ему и рубашку отдал! — уже без усмешки, строго и почти раздраженно заметил он солдату.
Допрашивали пленных порознь, и показания всех сходились: наш десант через Неву 20 сентября явился для них полной неожиданностью. А сегодня, когда гитлеровцы начали общий штурм, тем более никто не мог [111] предполагать, что в их тыл под таким огнем смогут проникнуть русские. Все немцы, захваченные в одной землянке,— артиллерийские наблюдатели и связные. Пять представителей самых различных профессий. <...>[112]
<...> — А знает он что-нибудь о потерях немецкой армии? Коммерсант пожал плечами.
— Ну, сколько же? Миллион? — с неприязнью опрашивает Симонов.
— О! Это много. — Коммерсант в раздумье склоняет голову.
— А может быть, два... миллиона?
— Невероятно, — произносит студент, но слушает нас внимательно. [114]
— Тогда вы сами можете подсчитать. Вы всегда находились на наблюдательном пункте в пехотной роте?
— Да! — отвечает пленный.
— Сколько же человек числилось в ней в июне, вы это знаете?
— Сто восемьдесят семь человек.
— А сейчас?
— Гм... Сорок два.
— Значит, осталось немногим больше четверти, а потери почти три четверти.
Оба пленных, подумав, соглашаются.
— А рядом?
— Соседней роте тоже не повезло. Из ста восьмидесяти человек осталось — тридцать.
— А кому повезло? Молчание.
— Подобные потери у вас нормальны?
— Пожалуй.
Полковник о чем-то думает, потом пренебрежительно машет в сторону пленных и отдает приказ:
— Все ясно. Отправляйте их в лагерь, а этого студента — в госпиталь!
Мы вышли из избы, и Симонов усмехнулся:
— Математика, кажется, на них подействовала. Ничего, она скоро подействует и на всю их армию.
Полковник ушел, и сзади меня раздался голос Пимена Кузьмина:
— Товарищ капитан, что же вы нам ничего не скажете? Ни спасибочка, ничего... Ведь все-таки раздобыли немцев.
— За это спасибо. Но вы должны были вовремя сообщить хотя бы по телефону. А потом, знаете что, Кузьмин: вы действовали вместе с Черным. Это не самостоятельный поиск.
— Опять не так. А если бы вы знали, что там творилось! Мы в бункер когда ворвались, скрутили немцев и вместе с ними сидим и ждем, что нам на голову угодит снаряд. Пронесло. А вам от Черного боевой привет.
— Здоров?
— Командует!
— А где Савельев? [115]
— Спит.— Кузьмин подмигнул. Ему, видимо, еще хотелось поведать что-то, но его фамильярный тон заставил меня прекратить разговор, и мы разошлись.
27 сентября
Наш батальон сегодня именинник: Военный совет фронта вынес благодарность за успех в бою.
Блиндаж дрожит — опять свирепый артналет.
Каких-нибудь шесть дней прошло, как высадили десант на левый берег, а кажется — прошли недели. Ничтожно маленький кусок земли, плацдарм, которым сумели завладеть наши войска, «прочесывается» вдоль и поперек. Где-то, очевидно, возле Мги, грохочут новые бои. А осень, как всегда, несет по берегу шуршащие сухие листья. И я люблю ту жизнь, что будет, и ту, которая прошла. И даже... даже ту, что есть сейчас. <...> [116]
<...>
Генерал подумал, вспоминая о чем-то.
— Ага... Полковник Симонов, распорядитесь: нам нужен «язык». Завтра. Во что бы то ни стало! На «пятачке» бойцы устали. И ночь и дни не спят. Победа тяжело дается. Пусть разведчики истребительного батальона этим и займутся. И «язык» чтобы был! — лаконично закончил генерал.
То, что на «пятачке» все люди предельно утомлены, я понял, когда майор Гнедых усталым, осипшим голосом докладывал по телефону:
— Продвигаться больше не могу. Убыль огромна. В ротах осталось всего по нескольку человек.
— Не могу? — тревожно переспросил Симонов, когда оперативный дежурный передал ему эти слова.— Да, да... понятно. А все-таки надо. Вызовите к аппарату начштаба полка, — сказал он тихо, — капитана Маркова.
— Здравствуйте! Что же это вы там сообщаете о своем положении ерунду? — начал он бодрым тоном.
С контрольного пункта, находящегося рядом, мне слышен был весь разговор.
— Да, плохо. Продвигаться совсем не можем, — отвечает Марков.
— А как «коробочки»?
— Две сгорели, одна завязла, другая бродит по лесу, последняя на исходных.
Разговор шел о легких танках, вчера удачно переправленных понтонами на левый берег.
Симонов поджимает губы и щурит усталые, воспаленные глаза.
— Медленно очень двигаетесь.
— Не двигаемся, а ползем, — звучит в ответ, и слышен шумный вздох.
— Желаю вам успеха,— говорит Симонов и, отложив трубку, долго молчит.
Совершенно ясно, что разведка необходима не для тех частей, которые уже находятся на «пятачке», но для нового удара и для новых соединений, которые завтра должны быть брошены на плацдарм. [118]
Ночью неожиданно приехал командующий приморской оперативной группой генерал-лейтенант Пшенников. Едва войдя в землянку, он тут же вызвал к телефону Гнедых.
— Ну, что же вы. Гнедых, почему стоите?
Слышен тихий, утомленный голос:
— Ничего сделать невозможно.
— Что мешает?
— Техника.
— Выходит, совсем бессильны? Разведку организовали?
— Это что... глаза? —с путав шифр с обыкновенной речью, переспрашивает Гнедых.— Ведем.
— Но плохо.
— Да, да...
— Что же «да, да»? — выкрикивает генерал.
— А? Да, да...
Еще несколько минут ведется разговор, и командующий кладет трубку. Как бы сам себе он говорит:
— Н-да... Надо будет его сменить. Вот подойдут еще дивизии, тогда заменим.— И вдруг он быстро спрашивает Симонова: — Вы объясняли ему смысл плацдарма?
— Так точно, товарищ командующий, объяснял.
— Вы ему передайте: пусть жизнь свою отдаст, но задача должна быть выполнена! Вы ему объясните, пожалуйста, что плацдарм — непрерывное беспокойство для немцев, что ни минуты бездействия, иначе все наши жертвы теряют смысл!
Он присел к столу и продолжал говорить вполголоса:
— Смирились, слишком многие смирились с пассивной ролью после того, как отбили штурм. И ни маневра, ни попытки обмануть врага, чтобы просочиться в тыл. Учиться надо!

Атак, действительно, больше нет ни с той, ни с нашей стороны. Это еще больше затрудняет попытку разведчиков проникнуть в тыл врага.
Чтобы уловить детали боевой обстановки и остановиться на каком-то плане нового поиска, я предложил разведчикам на НП записывать в донесениях самые как [119] будто незаметные и незначительные факты. И вот одно из таких донесений, написанное, возможно, и не по уставу, но раскрывающее душу нашего бойца:
«Сводка с НП бат. разведки. 28 сент. 41 г.
11.00. Сегодня выдался ясный сентябрьский день. Затишье. Только утром в 10.10 миномет неприятеля обстрелял нашу линию вправо от НП. Остальное время идет спокойно. Бьет наш миномет. Разрывы прямо перед НП по опушке леса. С утра летают наши «соколы». «Сегодня на нашей улице праздник». Стервятники боятся показать свое коричневое рыло, они боятся открытого русского боя, да еще в такую ясную погоду. Они «храбры» только тогда, когда численное превосходство на их стороне или когда никого нет в небе, кроме них.
Как приятно слушать шум родного мотора и чувствовать, что мы сильны, что мы еще покажем и дадим врагу жаркую баню, да так, что он не опомнится. Не на тех нарвались, гады!
12.30. Неприятельские минометы бьют по нашему расположению справа от НП.
13.00. В воздухе над «пятачком» кружатся наши ястребки. Их обстреливают немецкие зенитки. Черные разрывы близко.
13.25. За ГЭС в лесу глухая орудийная стрельба. Да здравствует артогонь с Большой земли!
13.40. Рыжая немецкая кобыла прямо перед НП на стороне противника. За нею показались бабы с ведрами. Странно. Стоят и смотрят. А если дать по ним очередь? Доложил ротному командиру, но бабы уже ушли.
13.55. Наши самолеты идут с бомбежки. Бьют зенитки. Не возьмешь! Напрасно!
14.00. Группа наших бойцов ведет бой у часовенки на мысочке. Бегут по дороге, обходят дом. Снова на дороге. Одного ранили. Перевязывают. Оттащили к берегу. А теперь и сами скрылись за домами. На атаку не похоже. Может быть, разведка? Все время ружейная и пулеметная стрельба. Под их берегом большое мертвое пространство.
14.45. Пулеметные очереди со стороны противника против Бумкомбината.
Вот отчалила с того берега лодка с тремя нашими бойцами. По ней открыли пулеметно-минный огонь. Несмотря на это, лодка продолжает продвигаться. Мины [120] ложатся точно. Но лодке удалось причалить к нашему берегу благополучно. Расплатимся за все!
Мною было сообщено артиллерийскому лейтенанту о пулеметной точке на той стороне против НП, которая вела огонь в ночь с 20 на 21. Эта пулеметная точка сегодня уничтожена.
Ни одного немца не появляется. А жаль!
Н. Егоров».
Два сообщения весьма существенны: это о «бабах», которых прохлопали все посты, так как совершенно ясно, что это были немцы, и второе предположение, что под их берегом — большое мертвое пространство. Это очень важно и должно быть уточнено.
Весь день сидел в артиллерийском доте, превращенном в НП разведки. Небольшая часть окопов немцев, идущих от берега почти под прямым углом, видна прекрасно. Сегодня там появился ряд щитов, перегораживающих главную траншею и скрывающих, таким образом, движение солдат по ней. Где-то внизу возле воды, наверное, находится дозор, но заметить его не удается, хотя и наблюдаю уже несколько часов. Неужели здесь у них никого нет и под обрывом можно проползти, используя мертвое пространство? Или, может быть, они на ночь спускают к воде людей? Это надо проверить, послав туда разведчиков и рискнув их жизнью. Но безопасных вариантов на войне не может быть.
Савельев тут же предложил отправиться на «пятачок», чтобы на месте выяснить обстановку.
23 сентября
В каждой роще, на каждой небольшой полянке наталкиваешься теперь на батареи. Они буквально теснят друг друга. Изменился также и облик рот: люди не только обжились в окопах, но стали понимать, что требует от бойцов война. Каждый командир отделения или взвода в силу особой общественной привычки, которая выработалась у нас во всех областях нашей жизни, соревнуется с другим в организации огня или в укреплении окопов. И все нетерпеливо ждут удара с нашей стороны. Он должен быть! Теперь, когда остановлен немец, разгром фашистских войск стал чувствоваться как неизбежная реальность. Откуда-то приползли слухи, что скоро [121] здесь, на нашем берегу, появятся орудия, которые все сметут, что кто-то уже видел под Ораниенбаумом их замечательное действие. Однако что это за орудия, даже инженеры, вроде Рундквиста или Неуструева, сказать не могут.
Иду болотистой полянкой мимо проволочной ограды, не понимая, зачем она появилась здесь. За голой рощей в сизой дымке утра видны какие-то высокие конструкции на колесах, покрытые бурыми чехлами. Начинаю понимать, что это именно то самое, чего мы ждали, но отворачиваюсь в сторону. У каждого свое. И у меня сейчас своя забота: Савельев до сих пор еще ничего о себе не сообщил. Чтобы доложить об этом, иду на батальонный НП, рассчитывая встретить там Сазонова, с которым давно не виделся. Контузия вызывает у него тяжелые головные боли, но он никак не соглашается покинуть батальон, чтобы лечь в госпиталь. С трудом преодолевая мучительную боль, он ходит на передовую, лично проверяя состояние рот. Его помощником на днях назначен Рундквист. И сейчас именно он пришел на наблюдательный пункт батальона. Мы оба терпеливо всматриваемся из узенькой бойницы корабельной башни в сторону леса, синеющего за рекой. И вдруг — ликующая радость! Нет, радость — это слишком мало, — восторг! Загрохотала наконец волшебная, невиданная сила.
— Милые вы наши... А ну, прибавь! А ну, наддай!
Разрывы сливались в единый и непрерывный гул. Земля дрожала. Рундквист улыбался, и казалось, что он сейчас тоже закричит «ура». Но он педантично, как всегда, и не повышая голоса, сказал:
— Вот она наконец! Не напрасно ждали!
Да, мы ждали каких-то ползучих мин, огнеметов, но эту грозную стихию огня никто не мог себе представить.
— Шестнадцать выстрелов в сорок секунд! — пояснил Рундквист.
На левом берегу у немцев, западнее и южнее села Отрадное, бушевало пламя: одновременно взрывались десятки снарядов. И это походило на извержение вулкана, на какую-то космическую катастрофу — земля горела.
После трех — четырех залпов вдруг сразу наступила тишина. [122]
И вот прошло уже несколько часов, а немцы все еще не отвечают на огонь нашего нового оружия. Его таинственная сила заставила присмиреть врага и тщательно скрывать расположение своих орудий.
30 сентября
За это время переброшены на плацдарм три батальона подошедшей наконец 4-й морской бригады под командованием Федорова. Обстановка на «пятачке» улучшается, но от Савельева все еще нет вестей, и меня не покидает беспокойство за разведчиков.
Ночью на металлических понтонах вместе с танками «КВ» перебираюсь на «пятачок». Стальные глыбы мне кажутся послушными, чудесными друзьями, и я с удовольствием провожу рукой по их шершавой «коже». Над водой особенно отчетливо слышны звуки перестрелки: за Арбузовом идет то возникающая, то совершенно пропадающая ружейная и пулеметная стрельба. По всей вероятности, это уже батальоны 4-й морской бригады вступили в действие.
Бойцы медленно накатывают понтоны на берег, приглушенно звучит команда. В лодки укладывают раненых, не снимая их с полевых носилок. Мимо проходят бойцы с разобранными минометами. С грозным, почти мистическим видом откуда-то появился и сразу исчез небольшой отряд в серо-зеленых плащах с капюшонами, накинутыми на стальные каски.
По новой траншее, вырытой уже в полный профиль, вскарабкался наверх. И первое, что там увидел — неподвижные тела. Вокруг наполовину уцелевших зданий — ни кустика, ни деревца. «Пятачок» стал гол, как бритая голова. Осталась только темная земля, в которую надо вдавиться, чтобы выстоять. Но и зарыться надо умело, чтобы все видеть, наблюдать и вовремя отбить атаку. Немцы расположились выше, на небольших холмах, за насыпью узкоколейки, справа — в Арбузове, и слева — в рабочем городке. Нам они снизу не видны.
Повсюду мерцающий красный отсвет. Это все еще горят склады бумкомбината на правом берегу Невы.
Савельева разыскал с трудом. Забившись в угол небольшой землянки, он лежал на подстилке из еловых веток. Его безвольная, апатичная поза и, очевидно, многодневное безделье сразу вызвали неприязнь к нему. [123]
— В чем дело, Савельев? Почему от вас до сих пор не было никаких известий? Что вы узнали? — безжалостно навел я на его лицо яркий свет электрического фонаря. Нос Савельева покраснел, и точно от слез увлажнились виноватые глаза.
— Невозможно пройти, товарищ «пеэнша два». Сегодня у нас еще очень тихо, а то всюду такой огонь...
— А мне известно, что майор Щетинкин с целым взводом пробрался в тыл и успешно выполнил задание.
— Со взводом легче.
Он трет небритую щеку, стараясь оторвать от волос прилипшую к ним глину.
— Значит, вы все это время так и сидели? Где ваши люди?
— Тоже по норкам... Распределились.
— Постойте, Савельев... Но разве во время общей атаки вы не смогли просочиться в тыл? Что вы молчите? Нужны данные перед крупной операцией, а вы бездействуете... Николай Мефодьевич!
— А? — Он робко вскидывает глаза и опять опускает их.
— Вы поняли, что я вам сказал?
Савельев печально вздыхает: — Конечно, понял.
— Может быть, вы устали? Хотите назад? Мы вас заменим.
Савельев морщит лицо и, неудобно прижавшись к стенке, закрывает глаза.
— Что мы сейчас должны сделать? — произносит он глухо.
— Могу еще раз повторить. Надо знать, какие силы сосредоточены в районе ГЭС? Имеется ли круговая оборона? Есть ли зарытые в землю танки, количество пулеметов? Взялись, а не сделали ничего. Отправляйтесь домой.
— Нет! — вдруг, точно проснувшись, спохватывается Савельев.— Извините меня, пеэнша. Все выполню.— И, опустившись на четвереньки, он ползет к выходу. На шее у него висит автомат.— Сейчас я их подыму.
Поднявшись в траншее на ноги, он идет, тяжело пригибаясь, с трудом неся свое большое тело. А перед нами на фоне неба смутно вырисовываются башни электростанции № 8.
Чье-то сердце при отступлении дрогнуло, и советский [124] воин не смог взорвать великолепное произведение наших рук. А теперь эта скала из стали и бетона превратилась в ключевую позицию немцев на нашем участке фронта, и никакие дальнобойные орудия не могут ее развалить.
3 октября
Обстановка опять осложняется. По сводкам дивизии, немец уже овладел большей частью села Отрадного, но слухи, что ползут от бойца к бойцу, говорят, будто последние подразделения 115-й дивизии выбиты уже из поселка и опрокинуты в воду. Все это очень похоже на правду. Но точного донесения нет.
Весь штаб дивизии сейчас на берегу. Генерал отдал приказание сосредоточить огонь артиллерии и минометов по лесу, обрамляющему «пятачок». Но прошло уже около получаса — огня все нет. Коньков вызвал артиллеристов. Явился начальник артиллерии 576-го полка капитан Митрофанов и лихо доложил, что на все наблюдательные пункты истребительного батальона отправлены командиры, он сам их проверял и огонь сейчас должен быть. Разговор происходил возле окопов первой роты, и потому тут же, среди сопровождающих генерала, оказался Богачев. Политрук стоял невдалеке и слышал разговор. Вдруг уверенно и в то же время с присущей ему мягкостью он вмешался:
— Вас не было в батальоне, капитан. Ваши наблюдатели еще сегодня ночью куда-то перешли. Кажется, на тот берег.
Митрофанов густо покраснел и дернулся, чтобы возразить.
— Так что вы их не могли видеть, не перебравшись на «пятачок».
— А кто их перевел? — вырвалось у Митрофанова.
— Начальник дивизионной артиллерии. Он интересовался, где вы.
Генерал молчал. Вдруг бросил капитану: — Пришлите рапорт — и двинулся вперед.
Мы с Богачевым остались в полуразрушенной траншее.
— Вы знаете, не могу понять,— растерянно и смущенно пожал плечами Богачев.— Я допускаю беспорядок... Он может быть. Мы многому еще не научились. Но [125] таких бесчестных людей, очковтирателей я не могу видеть без возмущения! Всего хорошего.— Он резко повернулся и пошел к своим бойцам, укреплявшим новые траншеи.
Каждый раз, когда встречаю Богачева, о чем бы у нас ни заходила речь, всегда ощущаю душевное богатство этого человека. Радуюсь его беззаветной преданности партии, спокойной смелости и простоте. Есть люди, которые учат честности и благородству, не произнеся даже никаких особых слов. К таким я отношу и Богачева. Видимся мы с ним, к сожалению, очень редко, так как он все время в ротах, а я с разведкой.

Поздно, а Савельева с разведчиками все еще нет. Составляю последнюю сводку разведдонесений с наблюдательных пунктов.
Возле ног — мой новый друг: чудесный, умный пес — боевая овчарка. Она попалась у переправы и сразу покорно пошла за мной.
Пес чувствует мое волнение и, чуть склонив голову набок, умно и с укоризной глядит на меня. А из-за двери вдруг раздается знакомый голос:
— Разрешите?
В грязном ватнике, но чисто выбритый появляется младший лейтенант Савельев.
— Добрый вечер, — говорит он просто, как будто только что перешел из избы в избу, и неторопливо расстегивает полевую сумку. Он вынимает донесение, аккуратно расправляет загнувшиеся уголки и кладет листок на край стола.
— План переднего края и в глубину... до ГЭС. С засеченными огневыми точками.
Не спрашиваю его, как это сделано, сейчас важно совсем другое.
— Один вопрос, Савельев, это — точно?
Савельев невозмутимо указывает на уголок, где стоит вторая подпись.
— Я знал, что вы мне зададите такой вопрос.
Подобная предусмотрительность не вызывает во мне симпатии, тем не менее крупный росчерк внизу листа снимает все сомнения. Химическим карандашом раз[126]машисто и, очевидно, второпях написано: «Командир морского батальона Черный».
— Вы знаете, — Савельев слабо улыбнулся.— Ведь у них там непрерывная разведка... куда нам! И мы на этот раз пошли за лейтенантом Кулешовым. Только вот «языков» не захватили.
5 октября
Да, тягостные слухи и предположения подтвердились:
сегодня в оперсводках по дивизии сообщено, что плацдарм возле Отрадного под давлением превосходящих сил противника оставлен нами.
Уже темнеет. Стоит хрустящий, морозный вечер. Из 1-го отделения штаба дивизии, находящегося недалеко от нас, в том же лесочке, передано приказание: принять и соответственно расположить для переправы «плавучие средства», которые сегодня ночью должны прибыть из Ленинграда.
Кругом все в напряженном ожидании. Сегодня состоится особенная переправа, поддержанная всей огневой мощью оружия. Вместе с несколькими командирами я «выставлен» на дорогу, идущую от мызы Плинтовка к Неве. Мы отвечаем за расположение плавучих средств.
Вот показались наконец колонны трехтонок. Но где понтоны? Мы видим легонькие лодочки из парков культуры и отдыха со смешными и наивными названиями: «Светлана», «Голубок», «Русалка». В том, как тщательно уложены эти легонькие лодки, чувствуется чья-то горячая забота, помощь, протянутая рука ленинградцев.
Машины стали разгружаться у широкой дороги, проложенной в лесу и ведущей прямо к переправам. Правда, отсюда лодки надо будет нести по крайней мере еще с километр, но зато есть гарантия, что здесь десантные подразделения смогут быстро и удобно, не нарушая порядка, брать аккуратно расположенные вдоль дороги лодки.
Когда мы пересчитывали весла, из леса раздался голос адъютанта.
— Бородатого к генералу! — Так окрестили меня теперь из-за бороды, которая довольно пышно отросла. Генерал стоял посреди землянки.
— Ну, как? — И он приветливо протянул мне руку. [127]
— Машины идут, товарищ генерал.
— Сколько успели уже принять?
— В полной исправности 68 лодок, каждая на четырех бойцов и одного гребца. Значит, за один рейс перевозим сразу около батальона.
— Мало! А больше плавучих средств не поступало?
— Пока что нет, товарищ генерал. Как вы прикажете: оставлять резерв или все пускать сразу в дело?
Генерал подхватил:
— Все, все, дорогой! Сейчас подойдет такая сила... Тогда мы двинем все! Сразу! Одним ударом! Как у вас себя немец держит?
— Кажется, подготовляет что-то, товарищ генерал.
— Какие же у вас данные на этот счет? — насторожился Коньков.
— Данные следующие: отчетливо слышен шум от подходящих и удаляющихся моторов, идет рубка леса и неоднократно пристреливалась дорога, ведущая к нашей переправе.
— Вот как! Нехорошо, — задумчиво протянул генерал и быстро спросил: — А другой дороги разве здесь нет?
— Есть и другие, но понтоны по ним пройти не смогут.
— Ничего. Артиллерия нас прикроет. А вы бы пока ложились, капитан. Ночь предстоит горячая.
Но заснуть после слов генерала уже невозможно. Снаряды рвутся все ближе и ближе. Похоже на то, что немец пронюхал и хочет своим огнем парализовать движение по единственной дороге, по которой к переправе должны двинуться новые части, а главное, вся понтонная техника.
Генерал тоже не спит. Склонясь над картой, он говорит начальнику оперативного отделения:
— Нет, это ясно: немец здесь выдохся и перешел к обороне, чтобы действовать на других фронтах. Значит, не может уже наступать повсюду. Так или нет? Ему теперь нужен маневр, чтобы перебросить отсюда войска. А этого мы ему не дадим. Ни одного солдата с нашего фронта. Наоборот, мы еще на себя отвлечем.
И вдруг в землянку быстро спустился полковник Симонов, встревоженный и обозленный. Очевидно, что-то случилось.
— Видали, Василий Фомич? — обратился он к ге[128]нералу.— Снайпера возле нас появились! — Симонов положил на стол разбитый пулей ручной фонарик.— Это, пожалуй, они вчера ночью сбросили к нам десант. Днем обстреливали и вот сейчас, как только успел засветить фонарь... Очевидно, из уцелевших построек бьют. Только оттуда и видно наше расположение.— Он оглянулся на штабных командиров и увидел неизменно спокойного секретаря комсомольской организации Гончарова, затем меня. Отводя нас в сторону, он понизил голос.— Почуяли, несомненно, что мы готовим новую переправу, ну и вредят, как могут, боятся. Им нужны сейчас силы, резервы, чтобы идти на Москву. А мы здесь мешаем.
— На Москву? — невольно переспросило с тревогой несколько голосов.
— А вы что думали? Они шутки шутят? Возьмите сейчас комендантский взвод и прочешите всю местность... Дома, чердаки! Исполняйте.
Мы выскочили из землянки. Осенняя тьма была такой плотной, что казалось — черные стены взгромоздились вокруг.
Снова мы оказались на том же поле, где стояла когда-то дача, из окон которой шпионы вели сигнализацию. Теперь в этом месте пахло гарью и лежали обгорелые черные бревна, а на фоне неба маячили две трубы. В памяти сразу возникли те события, когда без опыта и без умения мы в первый раз ловили диверсантов. А тени их все чаще появляются на путях батальона.
Мы до утра бродили по лесу, иногда оставляя засады; обыскали уцелевшие здания, но все тщетно. Промокшие насквозь, вернулись на берег. Здесь уже все наготове. Возле дорог, в кюветах и кустах сидят понтонеры, ожидая прибытия войск.
7 октября
Идут понтоны. Шоферы молодецки проводят их почти к самой реке. Еще пришли машины с лодками, затем саперы и, наконец, войска.
На подступах к Неве еще можно слышать громкий спор и говор, но стоит только людям нырнуть в овраг, как все смолкает. Отсюда прибывающие роты выходят на невский берег, где находятся понтонеры и лодки.
Рассвет багров, и небо прорезали холодные светло-зеленые полоски. Сочетание так необычно, и краски та[129]кие яркие, что я невольно залюбовался ими. Нева уже покрыта легонькими лодочками с отметками ЦПКО. Если бы не черные огромные понтоны, то можно было бы представить мирное гулянье.
И все это происходит почти при свете дня и в абсолютной тишине. И это совершенно непонятно. Либо немцы не знают ничего, приняв десант за каждодневное, обычное движение на Неве, либо они готовят встречу. Но где? Какую? Нет, вот и полетели мины! А из бетонных, неуязвимых башен ГЭС забили яростные очереди тяжелых пулеметов. Если не закрыть глаза врагу, сидящему там, то такой обстрел может сорвать всю переправу.
На поплавках, с привязанными кирпичами вместо якорей, саперы установили на Неве дымовые шашки. Ближе к ГЭС, на нашем берегу, возникает густое облако и начинает катиться через реку в сторону врага. Сегодня ветер в союзе с нами. Только бы нам перебросить дивизию на плацдарм.
Переправа происходит мерно, быстро и в порядке. Поступили донесения, что полностью перебрались два полка 115-й стрелковой дивизии с полевой артиллерией. Но это, к сожалению, неверно. 2-й батальон 637-го стрелкового полка застрял, где-то в лесу, не вышел вовремя к переправе.
В сводках по дивизии перечисляются захваченные нами деревни и поселки. Но ведь названия все те же! И это страшно! «Северная часть Арбузова, опушка восточнее Московская Дубровка, южная окраина 1-го городка»... Ведь здесь уже находились наши войска, значит — продвижения никакого нет.
Коньков на берегу. Он, видимо, устал и потерял свою обычную выдержку:
— Где данные о противнике? Где же работа всей разведки? Передайте всем политрукам и командирам, что надо внушать людям только одну мысль: наступать и наступать!
Выясняется, что наши части в целом бьются хорошо, но многие бойцы теряются, как только остаются одни.
К вечеру в сводках опять тревожное сообщение: «Наши части натолкнулись на мощную систему огня, расположенную как по фронту, так и в глубину». [130]
<...>
10 октября
Каждый день несет нам что-то новое. За нами, в глубине одного — двух километров, и днем и ночью идут инженерные работы. Это то, о чем в штабе фронта говорил член Военного совета Кузнецов. Назначение этих сооружений ясно: на холмах готовятся отсечные позиции — Самарка — Новая Пустошь — Невская Дубровка.
Командный пункт дивизии все еще находится в землянке нашего батальона. Становится тесно, так как здесь же расположился начальник штаба артиллерии оперативной группы майор Мегератов. Это интересный и весьма привлекательный человек. Он небольшого роста, умен, всегда подтянут, вежлив. Но что в нем сразу подкупает — это активность и быстрое вмешательство во все неполадки.
Майор целый день сегодня проверял батареи, все артиллерийские НП. Кстати, он подсчитал, что плотность огня противника на «пятачке» составляет 25 пуль на квадратный метр. Это значит, что вести лобовые атаки, действительно, невозможно.
Но какой маневр можно предпринять на голом, низком и открытом с трех сторон куске земли? Этот вопрос сейчас волнует всех. Недаром Симонов опять, в который раз, выпытывает у Маркова:
— Насколько продвинулись еще? [133]
— На 100 метров за 5 часов.
— Что же мешает вам выполнять задачу?
В голосе Маркова недоумение:
— Не понимаю... Артиллерия работает теперь отлично, но огневые точки противника еще живут... Не знаю, почему...
— Где точки? — загорается сразу Мегератов, когда Симонов об этом сообщает, и тотчас крутит ручку своего аппарата, вызывая сразу НП всех батарей.
Неудовлетворенный, очевидно, их ответами, Мегератов натягивает шинель и ворчит, поблескивая черными глазами:
— Нет, надо, кажется, идти... Необходимо проверять и проверять.
На наблюдательные пункты мы отправляемся вместе, и по дороге, перепрыгивая через кочки, канавы, лужи, Мегератов увлеченно говорит:
— Артиллерия — это математика! Артиллерия — это наука. А в наши дни наука, а значит и артиллерия, — решающая сила в бою. И, стало быть, артиллерия, именно артиллерия должна решать судьбу всякого боя!
По траншеям, местами переходящим в глубокие туннели, в подвалах разрушенных цехов бумкомбината мы пробираемся к артиллеристам-наблюдателям. Здесь Мегератов обрушивается на командиров:
— Почему вычисления не точны? Дистанцию уточнить до метра, немедленно!
Его «ругань» слушают серьезно, но в глазах мелькают веселые огоньки, словно артиллеристам доставляет удовольствие получать заслуженное замечание от этого знающего командира.
Мегератов сам берется за приборы.
— А почему не разбит до сих пор тот белый дом? Ведь там у них артиллерийские глаза, это же ясно.
Он быстро дает ориентиры, которые телефонист, как эхо, передает на батареи.
— Выстрел! — кричит телефонист.
Где-то в лесу за нами слышится орудийный залп, а затем на противоположном берегу, возле белого дома, появляются два клубящихся серых пятна.
— Недолет, — сердито говорит Мегератов и передает новые данные.
— Выстрел! — повторяет телефонист. [134]
Но прежде чем успеваем увидеть свои разрывы, мы слышим нарастающий свист с той стороны, и за остатками кирпичных стен, где укрываются наблюдатели, раздаются, сотрясая землю, два тупых удара. Тяжелые разрывы совсем рядом с нами.
— Неплохо! — усмехается Мегератов. — Кажется, нас нащупали. Ну, кто — кого. Выстрел!
Красная пыль от кирпичей вздымается над белым трехэтажным домом и долго висит над ним.
— Ну вот, теперь есть попадание.
Но нет, оказывается, это еще не все! К нам снова летят снаряды. Значит, где-то уцелели и видят нас наблюдатели врага.
— Огонь!
Два наших снаряда пробивают крышу дома. Видно, как из дверей выскакивают немцы и прыгают в ходы сообщений. Большая пауза. Очевидно, все. Мегератов что-то рассматривает в бинокль. Но снова свист. К нам приближается снаряд, и кажется, что он сейчас накроет наш НП. Возле нас разлетается последняя фабричная труба.
— Если это не случайно, то неплохо, — задумчиво произносит майор, оценивая мастерство противника.
Артиллерийская дуэль продолжается еще недолго. От белого большого дома остаются одни развалины. В черном дыме догорают смоляные доски.
— Вот и все! — заключает Мегератов и, приветливо простившись с артиллеристами, направляется назад. По дороге он опять посвящает меня в практические «тайны» артиллерийского искусства.
12 октября
Задачу, которую нам поставило командование фронта, полностью не удалось осуществить. Мы не прорвались в лес и не отрезали группировку немцев возле Шлиссельбурга. Пока создан только «пятачок», и теперь мы должны вгрызаться глубже.
После удачного захвата плацдарма генерал Коньков назначен командующим Невской оперативной группой, а в дивизию прибыл старый буденновский кавалерист, полковник Андрей Федорович Машошин.
Во второй половине дня, когда уже спустились сумерки, меня потребовал комбат.
— Отправитесь в распоряжение комдива на команд[135]ный пункт. Вот так вот... И там сделаете все как надо, — кутаясь в свой плащ, медленно говорит Мотох. — Ясно? Так что действуйте, а потом доложите. Всех командиров из моего батальона забирают...
На скамеечке, возле землянки штаба дивизии, сидел полковник, бравый и длинноусый. Он глянул на меня веселыми глазами, и в них, как и во всех чертах его округлого лица, были энергия и темперамент.
— Так, очень рад! Ваш батальон расположен вдоль Невы, а вы помначштаба по разведке?
— Так точно.
— Хорошо. Готовы?
— Готов, товарищ полковник... К чему? — добавил я осторожно.
— Покажете «их» берег. С чего начнем?
Я предложил подняться на здание бумкомбината, откуда отлично виден левый берег и расположенные вдоль леса немецкие окопы.
— Согласен,— одобрил предложение полковник и тут же обратился к юноше лет шестнадцати в штатском платье.
— Ты здесь меня обожди, сынок, а захочешь есть, тебе дадут. Это мой сын, — сказал он горделиво и ласково взглянул на статного и мило смутившегося парня. — Один он у меня, и не с кем его оставить.
Бумкомбинат, где помещались наблюдательные пункты многих подразделений и частей, еще страшнее покорежило и разбило за эти дни. Погнуло, скрючило, свернуло бантами стальные балки. Этот великолепный в прошлом комбинат, гордость последней пятилетки, был похож на древние руины.
По железным лестницам, повисшим над пропастью, по балкам, перекинутым через головокружительную пустоту, мы поднялись наверх. Полковник все это преодолевал легко и со сноровкой.
— Только осторожней выглядывайте. Немец следит за нами и тотчас «пустит», — предупредил молоденький телефонист.
Противоположный берег Невы как на ладони. Я начал объяснять:
— Вон там карьеры: налево, поближе к нам, — номер второй, а тот, подальше, — номер первый. Вдоль той [136] опушки до деревни, вправо, — немец. Арбузово — целиком у них.
— А где меньше всего они ведут огонь?
— Правей, в конце Арбузова.
— Ага! А снизу, у воды?
— У воды вообще мы до сих пор огневых точек не обнаружили. Кроме того, за Арбузовом идут леса, а здесь всего удобнее будет прорваться в тыл.
— Верно, — метнул полковник лукавый взгляд.— В тыл к нему надо проскочить! Деморализовать...
Вернулись мы уже в полной тьме, отмерив пешком километров десять.
Задача, которая поставлена перед дивизией, весьма серьезна, а именно: отряды из специально подобранных людей, вооруженных автоматами, должны пройти «сквозь немцев» до наших войск на Большой земле. На своем пути уничтожать обозы, связь, штабы и все, что попадется под руку.
14 октября
В 10 часов вечера в батальон передано приказание выслать на КП дивизии трех командиров.
На коротком совещании полковник Симонов отрывочно и лаконично сообщил, что сегодня в ночь все вызванные командиры должны переправить автоматчиков на левый берег Невы. Мне указали район у 54-й пристани, возле дачного поселка Пески. На той стороне, то есть между Арбузовом и Анненским, до сих пор обнаружено только два немецких пулемета. Это еще далеко не точно, и поэтому надо заставить противника раскрыть свои огневые точки прежде, чем приступать к переправе.
Два броневых приземистых быстроходных катера поднялись по Неве со стороны Ленинграда и пронеслись вдоль укреплений немцев, надеясь вызвать на себя огонь. Но только волны долго набегали на берег, а враг упорно молчал.
До четырех часов утра, то есть до того срока, когда должна начаться переправа, вся подготовка расписана по графику, но времени все равно так мало, что совершенно неизбежно возникает суета.
К сараю, где когда-то был свинарник на углу дороги, идущей от совхоза из Плинтовки в Невскую Дубровку, [137] подъехали тяжелые машины и разгрузили ящики с оружием, доставленные непосредственно с заводов. Автоматы разобраны, и все части густо смазаны машинным маслом. Совсем не ожидая того, что нам оружие будет прислано в таком виде, мы не заготовили ни тряпок, ни бумаги, чтобы обтирать металл.
Одновременно стали подходить бойцы, те самые, кого на совещании называли «отборными и лучшими» разведчиками дивизии. Это уже немолодые, сосредоточенные люди. Они без приказаний сами стали помогать раскупоривать ящики и, ничего не говоря, терпеливо снимали липучее заводское масло чем попало, даже своим запасным бельем. Оказывается, нам прислали новый автомат ППШ. Его никто еще не знал. Естественно, со всех сторон посыпались вопросы: как заряжать диск, как производить одиночный выстрел и т. д. Все это происходило на улице, и густая тьма мешала постигать нам тайны оружия. Это раздражало и тревожило бойцов.
Подгоняя нас повелительным тоном, взволнованный и возбужденный, ходит среди бойцов комдив Машошин.
— Быстрей, быстрей... Время не терпит. Так, так! Давай!
Люди торопятся, но дело идет плохо: диски не подходят, их надо подгонять или обменивать друг у друга. Если бы не оружейный мастер нашего батальона Мирон Глизер, тот самый, у которого все документы об оружии хранятся в коленкоровой обложке от старой книги с цветочками и с надписью «Происхождение жизни», то мы бы провозились еще очень долго. Глизер провел людей в избу, в которой помещается хозяйственная часть и где горели две керосиновые лампы. Я вижу, как бойцы мгновенно становятся спокойней и с помощью мастера наконец-то приводят оружие в порядок. Автомат несложен и удобен, и его устройство при свете нами постигается довольно быстро. Но все-таки на это уходит еще не менее двух часов.
Наконец лейтенант, назначенный командиром десантной группы, выстраивает бойцов.
— А ну, давайте становиться! Вот здесь удобнее... товарищи, сюда!
Все они встретились сейчас впервые, и надо как-то сцементировать людей. Поэтому я предлагаю бойцам [138] узнать фамилии друг друга, откуда родом, профессию, кто есть в семье... И это делается бойцами искренне, с охотой, с интересом. Но на это уходит еще минут двадцать — двадцать пять. Ждать больше уже нельзя. Объясняю бойцам задачу и всю важность предстоящей операции.— Вопросы есть?
Вопросов нет.
Пройти нам надо до Песков еще километра два.
Светящиеся стрелки на часах показывают 7 минут четвертого. Возле лесной дороги лежат укрытые кустами, приготовленные для нас рыбачьи лодки — большие, неуклюжие, из тяжелых толстых досок. Около каждой лодки — понтонер. Бойцы поднимают лодки и, положив их на плечи килем вверх, спускаются по скользкой и крутой дороге вниз, к Неве. Как будто сама судьба решила нам помочь: пошел густыми хлопьями первый осенний снег. В белесой пелене уже в трех шагах ничего не видно. Прекрасно!
В 4. 10 отваливает первая лодка, за нею вслед — еще четыре. Отойдя от берега, они мгновенно пропадают в снеговой завесе.
4 часа 20 м. Трудно поверить, что так спокойно и гладко началась переправа. Неужели успех? Неужели все прорвутся? Неужели так просто удалось нам выполнить приказ командования? Все тихо. По нашим расчетам, лодки должны быть уже там, на берегу врага.
И вдруг после надежд и радости прямо перед нами ударил пулемет, а с флангов — еще два тяжелых. В небе среди кружившихся снежинок вспыхнул разрыв шрапнельного снаряда, с визгом нырнула под воду мина, и глухо донесся ее разрыв. И — началось!
Две лодки вернулись, и лейтенант сообщил, что шедшую с ним рядом шлюпку разбило миной.
— А вы почему назад?
— Невозможно... Огонь...
Значит, из пяти лодок три уже не достигли берега. Противник остервенел, и можно было по звуку определить, что заработало несколько пулеметов. А в небе сверкали вспышки шрапнельных взрывов, темная вода забурлила от мин, как будто закипела.
Что делать? Мне дан приказ, я отвечаю за исход: этой переправы, а я растерялся... Ждать или посылать обратно под огонь? [139]
Бегу на командный пункт второго батальона, чтобы оттуда связаться со штабом дивизии. По дороге меня встречает понтонер и сообщает, что вся его группа спокойно сошла на берег и углубилась в лес, а вторая лодка спустилась немного дальше, и люди там тоже высадились благополучно. У бойца на шинели кровь.
— Вы ранены?
— Немного. Ничего.
— Как вас зовут.
— Сержант Василий Чистяков.
— Идите к санитарке.
— Успею.
С командного пункта батальона вызываю КП дивизии и докладываю полковнику Симонову о вернувшихся обратно лодках и об огне, парализующем переправу.
— Что прикажете делать?
В ответ звучит сухой, суровый, совсем как будто новый голос.
— Приказание получили — извольте выполнять!
Продолжаю держать онемевшую трубку, дожидаясь чего-то еще, а в груди пустота. Поворачиваюсь и бегу. Назад, назад! Перескакиваю через окопы, ямы, откуда-то взявшиеся кирпичи. Мины все еще бьют по Неве, и над головой с противным шелестом рвется шрапнель, но осколки проносятся куда-то мимо. На берегу нет никого! Кричу. Ищу. Связной отстал, он наверху нырнул в какую-то воронку и там залег.
Опять встречаю сержанта-понтонера. Старый солдат послушно ожидал согласно приказанию. За это хотелось крикнуть: «Спасибо, дорогой!» — но на ходу только резко вырвалось: «Где люди?»
Ищем вместе — в сараях, в ямах, в ходах сообщений. Приваливаясь и пригибаясь при каждом взрыве, бойцы опять бегут к реке. Но в это время из строя вышли еще две лодки. Осталась только одна. Откуда-то появился лейтенант.
В лодку садятся четырнадцать бойцов и лейтенант. С ними снова отправляется бывалый понтонер, сержант Чистяков. И тут... снег прекращается внезапно, и тьму прорезает полная луна. Вода, отражая свет, становится как зеркало. Но лодки не видать. Огонь стихает. На той стороне, в загадочном лесу, началась [140] автоматная стрельба и постепенно удалилась. Все. Исправных лодок больше нет. Проверяем людей: осталось двадцать два бойца. Тридцать шесть все-таки успели перебросить. Это не так уж плохо. Медленно поднимаемся в гору по песчаной дороге, и тут навстречу с катушкой на спине бегут связисты.
— А мы вам связь провели сюда!
— Куда?
— В землянку.
— А где землянка?
— Отсюда метров триста будет.
— Кому она там нужна? Сюда, на берег надо.
Но все равно теперь уж поздно. Вымокших людей отправляем в санчасть, затем захожу в ближайшую роту соседнего полка, чтобы дать указания, как наблюдать за вражеским берегом. Здесь узнаю, что прибыл обратно Чистяков и доставил на лодке раненого. Остальные тринадцать, как он говорит, углубились спокойно в лес.
Не имея возможности продолжать переброску из-за отсутствия лодок, бегу на КП. Полковник Симонов и окружающие его командиры мрачны. Докладываю о результатах и добавляю, что, к сожалению, бойцы оказались неопытны и не подготовлены к действию небольшими самостоятельными группами.
— Да, да,— сердито бросает полковник.— В этом все дело.— И, глядя куда-то вниз, протягивает мне через стол руку: — Благодарю. Вы свободны. Можете идти.
А теперь надо спать. Блаженная минута — вытянуться и, ощущая жар от печки и чувствуя, как исходит паром твоя одежда и сапоги, провалиться в сон.
У телефонов дремлют телефонисты и шепотом проверяют позывные: «Роза... Тумба?.. Я — Жасмин... я — Жасмин...»
Оперативный дежурный принимает по телефонам донесения из частей:
— Ну, как у вас? Прошу докладывать!
И он повторяет наивный шифр, записывая донесения: разведка называется «глаза», моряки — «ленточки», артиллерия — «черные», генерал — «старик», снаряды — «огурчики» и т. д.
В телефоне слышна сирена. Это по индукции передаются звуки ленинградской телефонной сети. На Ленин[141]град налет, воздушная тревога. И звуки этой сирены как будто приблизили тебя к своим. Но думаю все время о лейтенанте, переброшенном через Неву. Где он сейчас? Сумеет ли объединить и повести людей? Сумеет ли находчиво и быстро выполнить важнейшую задачу: внести сумятицу во вражеском тылу, сбить с толку вражеские штабы своей инициативой и стремительным движением вперед.
18 октября
Проведенными боевыми действиями штаб дивизии недоволен. Но нам известно, что подготовленные к отводу с берегов Невы части немецких войск задержаны. Значит, все-таки нам удалось нарушить план противника и не дать ему возможности в должной мере увеличить свои силы на Тихвинском участке, хотя враг и теснит там наши войска.
В приказах командующего фронтом говорится о необходимости принять все меры к прекращению пустых и вредных разговоров о приближении с востока новой армии, которая якобы должна освободить Ленинград от блокады. «Город Ленина способен освободиться сам. Для этого у нас есть все: оружие и люди».
То, что происходит за первой линией окопов, в лесу за нами, наглядно подтверждает слова приказов. Как только наступает темнота, в прибрежные, опаленные огнем снарядов леса вдавливаются новые бригады танков, а на полянах занимают позиции батареи прибывшей 86-й стрелковой дивизии, еще недавно называвшейся 4-й дивизией народного ополчения.
Вчера в тяжелом состоянии капитана Сазонова отправили в Ленинград на операцию. Это произошло так неожиданно, что я даже не успел попрощаться с ним и был удивлен, когда меня вызвал новый начальник штаба Рундквист. Как своему помощнику по разведке, он изложил содержание приказа командующего Невской оперативной группой.
— Перед нами находятся подразделения 20-й моторизованной дивизии и 96-я пехотная дивизия немцев,— сказал Рундквист.— К утру 18 октября наша 265-я дивизия сосредоточивается в лесу у бумкомбината. Форсирует Неву у Анненского и Арбузова и обеспечивает второй плацдарм с задачей овладеть Лобановом. Затем через [142] поселок № 6 берет Синявино и отрезает Шлиссельбург, восстанавливая прямое сообщение Ленинграда со страной. 86-я стрелковая дивизия с ротой танков КВ и ротой танков БТ сосредоточивается в лесу, у Невской Дубровки, и форсирует Неву между Арбу зовом и 1-м городком, в дальнейшем наступая на рабочий поселок № 5. 20-я дивизия с ротой танков КВ к утру 19 октября сосредоточивается у Большого Манушкино как резерв для удара на Синявино. Артподготовка будет длиться сорок минут. Батальону надлежит построить ложные переправы у Ивановского и Шлиссельбурга.
Сегодня уже 18 октября, но еще царит тишина. Намеченная операция задерживается почему-то. В том состоянии боевой готовности, в котором мы сейчас находимся, невозможно представить и понять вчерашнее известие о том, что немцы прорвались к Москве.
Все мысли сосредоточены на том, что делается на берегах Невы, а Москва... С Москвой не может ничего случиться! <...>[143]
<...>
20 октября
Части, намеченные для новой операции, уже вышли на исходные рубежи.
О 86-й дивизии мы до сих пор ничего не слыхали. Она подошла незаметно и тихо, совсем не так, как 265-я дивизия генерала Бондарева. Они обе сражались рядом, возле Усть-Тосно и Ям-Ижоры, но слава бондаревцев уже гремела и пришла к нам раньше, чем они сами. И вот сегодня новая дивизия себя показала в деле! На рассвете началась артиллерийская подготовка. Для нас сейчас это нежнейшая и самая веселая музыка. Она продолжалась два часа. Реактивные минометы опять потрясали всю округу. И под прикрытием огненного урагана началась новая переправа на «пятачок».
Но противник на этот раз нам тоже кое-что приготовил. Вся поверхность Невы вспузырилась от мин. Каких-нибудь сто — полтораста метров водного пространства от одного берега к другому стали непроходимы. К тому же еще появились пласты широких и тонких льдин, в которых все время застревали лодки и понтоны, ломались весла, и людей неудержимо относило вниз. Возле самого берега эта предательская корка не давала возможности приставать, и приходилось спускаться с лодок прямо в ледяную воду, застревая меж острых кромок наползающих друг на друга льдин.
Чтобы сбить огонь тяжелых пулеметов, расположен[147]ных на берегу, вызвали морские бронекатера. Они появились снизу, из-за поворота, и издали казалось, что катера протирают берег немцев своими бронированными серыми бортами. За кормой клокотала пена могучего буруна. Вот впереди забил немецкий пулемет. В ответ — залп. Катер словно приседает, затем делает разворот, опять рывок, и снова — залп, приседание и разворот. Вражеский берег замолкает. Катера обстреливают берег ниже и выше «пятачка». Точность, дерзость, азарт, расчет!
— Молодец Курнат! — восторженно говорит генерал из штаба фронта, называя по имени командира головного катера.— И старший лейтенант Миронов тоже молодец!
Пулеметы на немецком берегу молчат: то ли они уже подбиты, то ли выжидают. Но вдруг забулькала и запенилась вода вокруг чудесных серых «утюжков». Это немцы начали минную погоню за катерами, и в воздухе появились их штурмовики. Но дело сделано, и оба катера уходят вниз по реке, прикрытые огнем наших зениток. Белые дымки, как вата, повисают вокруг самолетов, они поворачивают назад и больше уже не показываются целый день.
В короткий срок 86-я дивизия переброшена на левобережье, и с ходу противник оттеснен к противотанковому рву, возле второго песчаного карьера.
Техника переправы стала уже подлинным искусством, но это искусство связано с геройством и самоотверженностью бойцов.
Понтоны, приготовленные на реке Дубровке, всосало в илистое дно. Отталкиваясь сверху, солдаты не могли сдвинуть их с места. Тогда без всякого приказа человек десять скинули шинели и в ледяной воде по пояс вытянули понтоны на большую воду.
Когда мы проходили мимо бывшей пристани, где от баржи остались черные, обугленные шпангоуты, вдруг вылез из воды совершенно голый человек, держа в зубах телефонный провод. Это был связист Гуласов из первой роты нашего батальона, он нырял, разыскивая конец оборванного провода, и до тех пор опускался в воду, пока не отыскал его.
— Сейчас же отогреть его и натереть водкой! — кричу Лобасову, которого недавно назначили заместителем командира второй роты. [148]
— Есть отогреть! — торопливо подхватывает он. — Мы его сейчас к санитарке Ане.
— Меня? — рычит Гуласов, стуча зубами и подпрыгивая на одной ноге.— Ужо приду, как дело кончу! И прямо к Ане...— улыбается связист.
Еще мы видели, как действовал командир отдельного саперного батальона все той же новой 86-й дивизии капитан Хрипунов, совершенно потерявший голос. Он изъяснялся жестами. Однако солдаты и командиры, можно сказать, с полжеста понимали его.
Молодого командира второй роты батальона лейтенанта Василия Галагана заслуженно назначили начальником одной из переправ. Это талантливый, веселый и смелый командир. Когда гребцы, придавленные жестоким, но к счастью, неприцельным огнем немцев, укрылись в «лисьих ямах», он сам, не обращая внимания на огонь, взялся за весла.
У нового КП оперативной группы генерал Коньков проверял подвеску телефонных проводов. Он распекал кого-то за небрежность и путаницу в проводах, отчего получалась индукция такой силы, что разговоры были невозможны. Увидев меня, он поднял руку, как будто что-то вспоминая:
— Ага! Вот что... Доложите своему командиру, что я вас посылаю на станцию Теплобетон к местечку Гаражи. Там проведете ложную переправу через реку. Вам ясно?
— Никак нет, товарищ генерал! С кем?
Коньков продолжал идти дальше по дороге. Иногда он опрокидывал едва укрепленные шесты и пальцем указывал на них сопровождавшему его майору связи. В то же время, как всегда, вполголоса он продолжал объяснять:
— Там есть саперы. Узнайте, где. И с ними на месте сфантазируйте «спектакль», чтобы отвлечь внимание немцев от основного, здешнего участка.— Он остановился, внимательно посмотрел на противоположный берег.— В оперативном отделе уточнят.— Бросив лаконичное «все», он снова стал распекать майора.
Минут через пять я доложил комбату о приказании командира дивизии. Капитан Мотох неожиданно сердечно и тепло пожелал успеха. [149]
— Ну, что ж, желаю... Вы только не осрамитесь.
Вместе с Пименом Кузьминым мы уже через час подходили к станции Теплобетон. На опушке Ольховых зарослей стоял командир с солидными усами на свежем молодом лице. Чистый ватник был ладно пригнан, на петлицах поблескивали два зеленых лейтенантских кубика.
— Лейтенант Кирик?
— Так точно, я!
Лейтенант говорил не спеша, с достоинством. Он уже командовал саперной ротой, и в его подразделении чувствовался порядок.
В нескольких словах я объяснил ему полученную нами задачу. Он смотрел и улыбался.
— Разрешите выполнять? — И тотчас крикнул: — Рота! Ко мне!
Солдаты окружили его быстро. Можно было понять, что этот способ разговора с ротой у него неоднократно применялся. Бойцы доверчиво смотрели на своего лейтенанта. Невольно я подумал, что это — либо все бывалые солдаты, либо те, кто еще никогда не видел боя. Вскоре рота разошлась по лесу: люди начали рубить деревья, с треском ломать валежник и колыхать вершины кустов ольхи. Лес гулко откликался.
Очевидно, со стороны могло казаться, что минимум два батальона готовятся к переправе.
Из штаба соседнего полка прибежали два командира.
— Вы что! С ума сошли? Кто у вас старший?
— Нисколько не сошли с ума. Все идет, как надо.
— Ведь немец слышит. Разве так можно готовиться к переправе?
Узнав, что это делается для обмана противника, пришедшие остались весьма довольны, но посулили нам скорые «подарки» со стороны фрицев.
Однако противник выжидал, прислушивался и, очевидно, проверял. Тогда как бы случайно саперы обнаружили лодки, которые раньше спрятали на берегу, и только тогда немцы решили, что здесь действительно готовят переправу. На заросли ольхи, где, по их расчетам, накапливались наши войска, они обрушили шрапнель и мины. А саперы спокойно заняли окопы, отрытые на низком берегу, и в безопасности отдыхали. [150]
Еще минут пятнадцать продолжается огонь. Саперы выползают из окопов и принимаются за дело, но через несколько минут опять обстрел; несколько человек легко ранены. Затем все стихает. Но этим ограничиться нельзя. Если немцы успокоились, их надо вновь встревожить.
— Ничего, сейчас мы их заставим убедиться, что переправа будет, — говорит Кирик и поглаживает свои степенные, словно наклеенные, усы.
Небольшая рыбачья лодочка отваливает с пятью бойцами. Им приказано немедленно вернуться, если противник откроет огонь. Вот она уже подходит к середине Невы, а неприятель все молчит. В чем дело? Сотня взволнованных солдатских глаз следит за удаляющейся лодкой. Бойцы гребут, как будто тоже удивляясь. Близко берег. Тишина. Вот уже врезались в песок. Огня все нет. Наши люди на берегу! Они втягивают лодку выше, чтобы ее не снесло течением, быстро разбегаются и падают в кусты.
— Как быть? — спрашивает Кирик, и я не знаю, что ответить. Это обстоятельство меняет все задание. Бегу, чтобы найти кого-нибудь старше меня по должности или званию, и, задыхаясь, скатываюсь в землянку командира 7-го полка 1-й дивизии.
Докладываю ему обстановку. Тот смотрит на меня, как будто проверяя, потом вдруг загорается и увлеченно говорит:
— Вали! Благословляю! А я их огоньком прижму отсюда, чтоб они подольше не разобрались в обстановке. Начинай!
Чуть стоило лейтенанту вымолвить бойцам всего лишь несколько коротких слов, как они поднялись и бросились к реке. Секундами измерялось время, когда от пристани Беляевской лодки поплыли слегка наискосок к обрывам Гаража. И тут загрохотали пулеметы 7-го полка. Огонь ли наш прижал ко дну окопов немецких автоматчиков и наблюдателей или там происходило что-то нам неизвестное, во всяком случае, все восемь лодок без потерь перебрались на левый берег Невы. И только когда бойцы оказались там, забили автоматы немцев, заныли мины. Наши бойцы умно и расторопно дружной группой пробежали по берегу, несколько бегущих впереди метнули перед собой гранаты, легли, пережидая взрыв, вскочили снова и скрылись в балке. [151] Об этом надо немедленно сообщить! Бросаюсь к телефону.
— Дежурный! Доложите «хозяину»...
Через минуту слышу голос самого Конькова:
— Это вы, капитан?
— Так точно.
— Что у вас?
— Перебрались.
— Числом?
— Два взвода. Что дальше делать?
— Расширять плацдарм. На городок номер два и дальше, вправо, на соединение с «пятачком». Ясно?
Все совершенно ясно: расширять! Вместе с командиром 7-го полка подбежали к лейтенанту, ожидавшему в траншее.
— Расширять плацдарм,— приказал майор.
— Беру всю роту... разрешите выполнять?
Остатки роты, человек около тридцати, вытягивают из кустов рыбачьи лодки и быстро заполняют их.
— Капитан, сюда! — кричит мне лейтенант.— Здесь есть местечко.— И я вскакиваю в лодку, ища глазами Кузьмина.
— Доложите в батальоне...
— Есть, доложить,— с лихой усмешкой отвечает Пимен и пристраивается в другом, опасно переполненном корыте. Лодки уже отнесло от берега. На той стороне, в лесу у Гаражей, стрельба. Винтовочная — наши, автоматная — это немцы. Нас быстро сносит вниз от того места, куда уже высадились два взвода, потому что вместо весел у нас какие-то едва оструганные доски. Вокруг нас с чмоканьем ударяются в воду пули. Кто-то ругнулся, скорее, от злобы, чем от боли. Еще немного — и пульки, приближающиеся к нам рядами, прошьют челны. Но в этот миг опять ударили пристрелянные пулеметы 7-го полка. Вода вокруг стала гладкой, опасность отошла, и мы продолжали благополучно приближаться к берегу, который надвигался на нас таежной сосновой чащей и неприступным оврагом, срывающимся вниз.
— Не влезть на кручу, — выдавил с сомнением кто-то.
— Сколько у бойцов патронов? — спрашиваю у лейтенанта.
— Обойм по двадцать на человека.
— Это еще ничего. [152]
— Сперва соединиться надо, — кивает Кирик головой в ту сторону, откуда слышится стрельба, а лодки в это время уже накатываются на берег. Лейтенант, спрыгнув на песок, дает негромкую команду: «3а мной!» — и устремляется к тропинке.
Слева и справа от нас бьют автоматы, но направление огня нельзя определить. Эхо в лесу раскатывается, и, кажется, стрельба идет со всех сторон.
Еще держался день, но сумерки уже проникли в лес, и мы с особой радостью бросились туда, где потемней.
Через несколько шагов бежать дальше стало уже невозможно: повсюду какие-то странные, никем не вырытые ямы, обложенные мхом. Они вплотную соприкасались краями друг с другом. Должно быть, сверху земля в лесу напоминала тело, израненное оспой. Чтобы ориентироваться в звуках, мы с Кузьминым завалились в одну из этих ям. Прислушались. Выстрелов больше нет. Треснул рядом валежник, и показались два бойца.
— Где лейтенант?
— Кажись, ранен. Напоролись на дозор. Сами ищем.— И бойцы исчезли, прежде чем мы успели что-нибудь сказать.
— Куда же мы теперь, пеэнша? — спросил Кузьмин и подмигнул. Я напряженно вслушивался в тишину, и мне казалось, что лес размеренно и глубоко дышит
— Товарищ капитан, а ведь никого не слышно,— хмыкнул Кузьмин, словно кто-то с нами хитро шутил,— Делишки...
— Должно быть, так же, как и мы, товарищи завалились в ямы, — обычным, домашним тоном заговорил боец, бежавший с нами.— Чего теперь делать будем?
— Проверь затвор и жди,— опережая меня, сказал Кузьмин.
Но ждать, конечно, мы не могли. Я покачал головой, и Кузьмин понял. Он ловко просвистел иволгой (чему мы так старательно обучались на занятиях) и поднялся: — Пошел.
Прошло десять минут, томительных и длинных. Где-то грохотала артиллерия, а лес погружался в покойную ночную тьму.
Где лейтенант, где вся его рота?
Нет, кажется, идти придется, не дождавшись Кузьмина. Вынимаю компас, и в эту минуту раздается пти[153]чий свист. Откликаюсь, и вскоре с двумя бойцами в соседнюю яму сползает Кузьмин.
— Связь им порвали, товарищ пеэнша, — зашептал он, издали показывая обрывок телефонного провода.— А лейтенант Кирик ранен. Это они говорят,— кивнул он в сторону саперов.
— Нам лейтенант наказал вас обязательно найти...— пояснил один из прибежавших.— Чтоб, значит, с вами все время быть. И еще сказал, что приказание генерала будет выполнено, как только соберет людей.
— Где он сейчас?
— Пошел в лес со взводом.
— А почему тихо
Кузьмин подполз поближе.
— Здесь у немцев только дозоры и, наверное, артнаблюдатели. Они сейчас в бункерах засели. Надо думать, тревогу успели дать.
Обстановка подсказывала: надо немедленно соединяться с ротой. И мы пошли, разбившись по двое. Но все же часто теряли путь.
Иногда подозрительно где-то хрустела ветка, мы замирали и вслушивались, определяя — кто. Эти звуки раздавались то сзади, то спереди. Лес разговаривал на своем древнем языке, он путал и сбивал нас с толку. Но вот неожиданно Кузьмин остановился и затих.
— Немцы, — чуть слышно донесся его осторожный шепот.
Светящийся компас показывал, что мы шли на юг. Конечно, там именно они. Надо сейчас же повернуть на запад, что значит — вправо. Но через несколько сотен шагов мы снова услыхали чужую речь. Говорили спокойно, как будто не торопясь, беседуя. Повернули еще правей, совсем на север... На этот раз мы идем долго и чувствуем, что где-то здесь должен быть лейтенант. Но лес как заколдованный затягивает нас в ямы, а Кирика все нет и нет. Ложимся, ждем.
Бойцы попарно и без приказаний уже приступили к дежурству, и я спокойно закрыл глаза. Вдруг кто-то осторожно меня толкнул.
— Товарищ капитан,— шептал Кузьмин.— Наши близко.
Крики «ура» звучали недалеко. [154]
— Товарищ пеэнша, это наши пошли в атаку на «пятачке». Ей-богу, наши!
Мы побежали. И снова раздалось «ура», на этот раз гораздо ближе. Еще двадцать шагов — и перед нами неожиданно провалилась земля, а внизу, отражая небо, развернулась мрачная свинцовая река.
— Наши лодки! — крикнул Кузьмин, и тут же сумерки прорезал резкий блеск взорвавшейся гранаты и кто-то тяжко ударил меня по стальному шлему. Боли не ощутил, а только чувство приятной сладости во рту. Понял, что падаю с обрыва, но почему-то мне уже все казалось безразлично.
22 октября
Вторые сутки лежу в землянке 1-й роты у лейтенанта Иванова. Свет маленькой коптилки позволяет мне писать. Из угла поблескивают большие и внимательные глаза санитарки Ани Зуевой. Она огорчена, что я не пью ее бурду, которую все называют чаем, а что-то записываю в свой блокнот. <...> [155]
<...>
Я думаю о своих, далеких и родных. У всех у нас одна судьба, по всей России, по всему Союзу. И в этой землянке, вздрагивающий от ударов, — я дома, я не один. Закрываю глаза. Что-то долго задерживается командир роты Иванов. Помню, как в первые же дни нам не понравился лейтенант своим кажущимся безразличием к тем вопросам, которые тогда всех волновали. Но получилось так, что его рота сумела раньше всех заменить учебные винтовки нашей отечественной трехлинейкой, прекрасно построила укрытия, отчего потери в его роте, расположенной открыто, на бугре, оказываются даже ниже, чем в соседних ротах, прикрытых лесом. И надо еще сказать, что Иванов все время находится возле бойцов и его неторопливую походку и длинную фигуру в морской шинели знает вся рота.
...Глухо дрогнула земля над головой. И сразу же у входа, завешенного одеялом, раздался злой и нервный голос: — Вот тут и пробуй воевать! — Отборная ругань прервала речь.— С ним разве повоюешь! Будьте вы все...
Я не успел еще как следует почувствовать, что заключалось в этой короткой фразе, как Аня сорвалась и выскочила наружу.
— Эй, ты тут! — Ее голос был негромок, но полон величайшего презрения.— Тебя как звать? Из какой роты? Ты!
— А тебе что?
— Шкурник!
Мужчина засмеялся, грубо и цинично обругал девушку.
— А я тебя все равно знаю... Петр Крюков! Ты за такие слова ответишь!
— Ишь, чертовка! И вовсе я не Петр Крюков. Голоса оборвались, в землянку вернулась Аня. Глаза у нее были злые.—Слышали? Такие вот как раз [157] по ротам шепотки пускают. Еще открещивается... Не Петр Крюков!
Руки у Ани потеряли плавность движений. Чувствовалось, что сейчас она могла бы размахнуться и ударить.
— Можно? — в землянку заглянул боец. Аня молчала, не поворачиваясь к вошедшему.
— Здесь у вас пеэнша, сказали... К комбату требуют.
— Куда еще? — сердито дернулась санитарка.— Ему нельзя!
— Ясно.— Подчиняясь решительному тону Ани, солдат покорно отступил назад.— Мне только ведено передать...
Он помялся и уже собирался выходить, но заметил, что я потянулся к шлему.
— Подождать?
— Да, подождите, я иду.
Когда мы выходили, Аня молча пожала плечами на мое «до свидания».
— Как здоровье, товарищ командир? — спросил связной, когда мы из траншеи выбрались в обгорелый, реденький лесок.
— Ничего. Только на каске осталась ямочка.
— Слыхал. К нам в роту приходил ваш разведчик. Шутник. Наш командир Лобасов про вас справлялся.
— Лобасову передайте мой привет и скажите, что зайду.
— Слушаюсь.

В новой землянке командира батальона меня сразу охватило жаром. Большая печь была натоплена докрасна, на чугунном перекрытии в открытом котелке бурлил чай.
Заместитель командира по хозяйственной части, толстый и гладковыбритый человек, деликатно и ловко подкладывал под руку капитану листок за листком. Медленно прочитав бумагу, Мотох со вкусом подписывал, и так продолжалось долго. Я ждал. Наконец хозяйственник стал собирать бумаги, и только тогда командир обернулся ко мне. [158]
— Вы где же пропадали? — начал он с хитрецой и вдруг улыбнулся.— Чаю хотите? Кипит. Вы садитесь. Стукнуло, говорите? Не вижу. А к нам теперь новый хозяин пришел.— В лице у Мотоха промелькнуло что-то мальчишески плутоватое.— Мы теперь в подчинении 11-й стрелковой бригады, полковник Желнин командует. И вы теперь обязаны быть в батальоне, — ревниво добавил он.— А ходить-то можете?
— Да, могу.
— То-то! Новый хозяин приказал достать «языка». Это — раз! Во-вторых, донесения будете посылать в бригаду три раза в день: к 9, 16 и 20 часам. Учтите: расстояние шесть километров, значит, связных посылать за час. Запишите. И... пейте чай!
Но я отказался. Еще по дороге к комбату я услышал тревожную весть: немцы, начавшие 16 октября наступление на Волхов и правее — на город Тихвин, продвигаются вперед. Как мог капитан ни слова сейчас не сказать об этом?! Немецкое командование задумало соединиться с финнами на реке Свири и тем самым замкнуть второе кольцо вокруг Ленинграда. Я извинился, что не могу остаться, и быстро вышел.
В штабе у нас теперь стало тихо. Начальство «сверху» перебралось в свои землянки. На общих нарах мне сохранили старое место рядом с комиссаром Осиповым. Он оброс темно-рыжей бородкой и, несмотря на болезнь, пополнел. Меня встретили деловито и в то же время тепло. Рундквист сразу же сообщил, что Кирик со своей ротой (об этом только что известила бригада) прошел болотами на Большую землю мимо поселка Пушкино, на ходу уничтожив две кухни и повозку с минами. Вспомнилось умное, волевое лицо лейтенанта и почему-то представилось его детство: строгая мать, наверно учительница, и строгие правила жизни в семье. Захотелось встретить его еще раз. Но придется ли?
24 октября
На левый берег готовится новое подкрепление. Поэтому вчера и сегодня мы знакомили командиров прибывших подразделений с подходами к Неве и с наиболее удобными местами сосредоточения.
Утром читали приказ командующего Ленинградским фронтом. В нем откровенно говорилось о нашей [159] боязни вести огонь, чтобы не быть обстрелянными в ответ. Это то, чем уже успел переболеть и наш батальон. Речь также шла о плохой разведке пулеметных точек врага, о лежании после артподготовки вместо стремительных рывков вперед. Почти дословно я запомнил такое место: неужели командиры батальонов и рот не могут до сих пор понять, что во время артподготовки они должны подводить своих бойцов как можно ближе к разрывам нашей артиллерии и с переносом огня в глубину сразу бросаться вперед, используя моральный эффект.centralsector.narod.ru
Приказ прослушали внимательно, и явно чувствовалось, что его одобряют. В нем было то, что повышало ответственность каждого: командующий обращался не только к командирам, но и к сознанию всех рядовых бойцов, он требовал инициативы, заставляя учиться мастерству ведения боя. <...> [160]
<...>
26 октября
<...>
На плацдарм все время высаживаются новые и новые подразделения. Убыль людей равна притоку свежих сил, поэтому любые средства переправы — это вопрос существования плацдарма. Ждать ледостава невозможно, а пробираться на деревянных лодках через предательское ледяное месиво под огнем — это геройский и невероятный труд.
Годных лодок осталось только шестьдесят. Но они выбывают каждую минуту. Если завтра не подвезут новых лодок, то положение с боеприпасами, которые надо доставлять непрерывно, станет весьма тяжелым.
Мне уже давно (по нашему боевому расчету времени) не приходилось бывать на «пятачке». Но вот и он. То место, о котором солдаты сложили поговорку: «Справа беда, слева беда, впереди беда, а сзади — вода». [161]
Две тысячи артиллерийских выстрелов выпускает немец в час, значит — в одну минуту 33. Каждый снаряд на «пятачке» попадает в цель. Об этом, стиснув зубы, с какой-то затаенной и спокойной злобой рассказал командир 1-го батальона 576-го стрелкового полка. И он же подтвердил печальные известия о роте Дубика: окруженная врагом, она сопротивлялась почти что двое суток, до последнего патрона.
— А Зейдель как? — спросил я, когда мы уже стали расходиться.
— Хлопочет. Жив.
Ползу по дну карьера, где в прошлый раз находились немцы. Кругом мешанина из камней, щепы, обрывков одеял, одежды. Траншеи, как неглубокие канавы. За мной ползут четырнадцать разведчиков. Местами наталкиваемся на проволоку и колючие «ежи». Иногда лежим, чтобы перевести дыхание, и снова двигаемся вперед. Нам нужен 169-й полк 86-й дивизии.
Бойцы, зарывшись в лисьи норы, не обращают на нас внимания и неотрывно смотрят в темноту. Впереди рогатки, наспех опутанные проволокой. За песчаным карьером лес, но он теперь похож на борону: деревьев нет, есть голые и черные стволы, расщепленные или заостренные наверху. Вдоль леса, несколько наискосок к Неве, идет отрытый еще в августе прямой глубокий ров. Он должен был преградить дорогу танкам противника, но теперь этот коридор в земле простреливается немцами во всю длину со стороны опушки леса и предательски мешает нашим действиям.
В том месте, где мы ближе всего к врагу, не видно никого, и только непрерывный огонь с той стороны дает нам знать, что враг — не миф, он здесь, он рядом, и сегодня он злобно торжествует оттого, что его дивизии двинулись на север — на Волхов и на Тихвин.
Разведчики отрыли для себя довольно рискованные норки, идущие глубоко в землю, почти без перекрытий и только ждут момента, чтобы прорваться в тыл.
Вчера прибыл новый командир 86-й дивизии — полковник Андрей Матвеевич Андреев. Лобовые бесцельные атаки им прекращены. Приказано отрывать траншеи в сторону противника. Мы тоже роем.
Какое число сегодня? Кажется, двадцать пятое или двадцать шестое. Наши траншеи, как щупальцы, подошли [162] к противнику, до немца осталось 30 или 40 метров. Наблюдать можно только в стереотрубу. Какой-то фантастический, изломанный уголок природы отражается в стекле. А вон там тоже сверкнули два стеклянных глаза, тоже труба, но только вражеская.
Мы подошли друг к другу настолько близко, что между нами идет все время гранатный бой. Но немцы кидают дальше, благодаря особой длинной палке, на которую насажена их граната.
Иногда на чистом русском языке они кричат: <Эй, ты, сдавайся, переходи! Стрелять не будем!»
В ответ на это летят «с благословением» по направлению голосов советские гранаты.
Когда нет боя, тело охватывает такое утомление, что все становится безразличным: руки чужие, их не поднять, и мыслей нет. Все сковано одним желанием — спать. А я ведь здесь всего лишь второй день. И вдруг команда: «По местам!» И люди опять бегут, и ты бежишь, и нет уже усталости и мыслей о желанном сне...
Мы опять у Черного. Он легко ранен, но не оставляет своего полка. Приветливо сказав мне. «А-а! Здорово! Все-таки приехал!» — он замолк, и стало ясно, что спит.
Ночью я проснулся оттого, что почувствовал, как кто-то нагнулся к моей норе.
— Товарищ пеэнша! — заткнув своим коротким телом выход, просунулся ко мне Кузьмин.— Не спите? Новость!
— Какая?
— Перебежчик.
— Что ты?
— Честно! И здоровый, чего-то говорит. Сам к нам дополз.
Едва-едва я различаю в сумерках лицо бойца и вижу коричневую прядь волос, лихо выпущенную из-под капюшона маскхалата. С таким «геройским» видом Кузьмину, очевидно, легче встретить шальную пулю. И вдруг, насупясь, он отворачивает голову.
— Поиск можно отменить сегодня, товарищ пеэнша? «Язык» имеется. Мы и сдадим его.— Он чувствует мое неодобрение и уныло добавляет: — Предчувствие у нас сегодня...
— Предчувствие, Кузьмин, оставьте старым бабам, [163] а «язык» у нас должен быть свой! Это приказ полковника...
— Ясно, — говорит разведчик, но вид его выражает несогласие.— Так как же, товарищ пеэнша... все-таки идти?
Всматриваюсь в его лицо. Если у старшего, который должен повести на поиск группу, будет такое настроение, то с ним отпускать людей нельзя.
— Хорошо. Отставить. Но чтобы не позднее завтрашнего дня...
— Есть, завтра! — сразу оживая, благодарно смотрит на меня Кузьмин.— А то скребло на сердце... Бывает, товарищ пеэнша.
Верю Кузьмину. Это — не трусость. Завтра он выполнит задание. А может быть, надо было переломить такое настроение? Может быть, другой командир сумел бы их заставить все-таки идти? <...> [164]
<...>
28 октября
На «пятачке» уже сосредоточилась наша танковая бригада.
Сейчас сижу и наблюдаю за берегом врага, расположившись в великолепно замаскированном куполе от башни миноносца. Возле него стоит каким-то чудом уцелевшая старая дача с балконами и сохранившимися цветными стеклами на террасах, через которые всегда так было интересно в детстве смотреть на мир.
Узкие бойницы дота мешают наблюдать. Поэтому спускаюсь вниз, к воде, и, выбрав место в окопе, укрытом голыми кустами, затихаю с биноклем. Рядом Рекс. Он смотрит, как и я, вперед и ждет, чуть поводя ушами.
У немца — ни одной души, а у нас на «пятачке» то там, то здесь видны идущие прямо поверху солдаты, дымки из блиндажей... Вот по оврагу, между Дубровкой и Арбузовом, зачем-то лезет кверху серая шинель. Человек поднялся на уступ и пошел по краю. Он что-то ищет. Идет не торопясь. И вдруг, как бы споткнувшись, падает и катится по песку вниз. Вслед за этим доносится отчетливый одиночный выстрел. Человек не встал. Лежит. К нему приближается другой, склоняется, толкает, тянет за рукав и, очевидно, убедившись в его смерти, отползает.
Вот докатились звуки очередей из пушки-автомата и грохот танка. Белый дом по ту сторону шоссе вдруг рухнул, и из него выползло чудовище, неся на себе об[165]ломки стен. Это наш танк Т-34. Возле него что-то взорвалось: мина или граната. Танк, повернув башню, прыжком рванулся на деревянный дом с балкончиком и мезонином. Он прошел этот дом, как пустоту, и, не задерживаясь, устремился дальше, зацепив на ходу другое здание и повалив его, как легкую японскую фанзу.
Скрежет усилился, и на шоссе на полной скорости мелькнул второй танк, стреляя из всех пулеметов.
Двести метров, не больше, отделяют меня от места боя — всего лишь узкая полоса Невы. Машина пронеслась назад, и мне показался на ее борту номер 235. За нею выскочила и вторая. Развернулась озорно и лихо и своей мордой надавила на ближайший дом, он с треском покосился. Синие огонечки вспыхивали на броне, очевидно, от попадания противотанковых снарядов. Но машина кружилась и вела огонь. Эта русская машина имела лихую душу, душу тех бойцов, которые в ней находились.
Два густых черных дымных взрыва, один за другим, взметнулись по сторонам. Танк пошел назад, на «пятачок». Он уже почти что вырвался из деревни, занятой врагом, и вдруг, будто натолкнувшись на какую-то преграду, словно присел и замер. Из-под него потянулись злые клубы дыма. В волнении мы вылезаем из окопа, я и несколько бойцов, готовые стрелять, если только где-нибудь появится фигура немца.
Машина в белых пятнах, окрашенная уже для зимы, словно съежилась. Медленно стала поворачиваться башня, медленно, как будто пересиливая боль... Танк еще жил. И вдоль шоссе, в расположение незримых немцев, повернулось его орудие. Выстрел, пулеметная очередь, сине-лиловые вспышки на непроницаемой броне — и опять тишина.
Всех тревожит один вопрос: где же пехотинцы? Об этом мы узнали позже: пехота вовремя не поднялась и танки в атаку пошли одни, успешно ворвались в деревню, сокрушили, что было можно, и благополучно возвратились, но один — остался. А ведь можно было закрепить успех, взять деревню.
Утро...
Танк застыл и виден, как укор, как горестное напоминание, Его запорошило снегом... Стальная груда без [166] души. Но к счастью, три танкиста сегодня в ночь удачно проползли к своим. Их собираются представить к боевым наградам.
На юге нами оставлен Таганрог. И с тихвинского направления нет утешающих вестей. И у нас с разведкой получилась неудача: Кузьмин вернулся и привел отряд.
— Ну, что хотите, то и делайте, товарищ пеэнша. А выбраться за передний край не сумели.
Кузьмин смущен, и я молчу. Мне кажется, что в таких условиях я тоже не сумел бы выполнить задания.
— А ведь все-таки это надо. Вы понимаете, Кузьмин? На-до!
— Понимаю. Но только бы не с «пятачка».
— Идите спать.
Нужен другой план. Как это просто говорится... Но какой? Какой?!
Связь с «пятачком» становится все труднее. По ночам Нева затягивается сплошным, но еще слабым льдом, и лед этот надо пробивать. Борьбу с природой могут выдержать только металлические лодки, но их слишком мало, их не хватает! На нашей переправе № 5 вчера спустили в воду два катера и протянули трос для парома. Но катера скоро выбыли из строя, так как в кингстоны забился лед. На берегу можно увидеть мечущихся командиров, умоляющих буквально со слезами на глазах предоставить им что-нибудь для переброски на ту сторону груза и бойцов. Но что им можно дать, когда осталось только 19 малых лодок, 4 саперные, одна морская шлюпка. И тем не менее сегодня в ночь переправили на ту сторону еще семь танков, одну бронемашину и шесть противотанковых орудий, 326 ящиков боеприпасов. Обратно доставлено 300 раненых.
29 октября
Мои волнения по поводу неудачи с последним поиском несколько затихли. Наша бригада, не имея сейчас своих подразделений на «пятачке», приказала разведке ждать.
И несмотря на то, что рядом, в сотне метров — бой, в нашей землянке тихо. <...> [167]
<...>
30 октября
Из разных мест приходят сообщения, что какие-то люди — иногда в гражданском платье, иногда в шинелях — заговаривают с часовыми или с идущими по дорогам и рассказывают, что у немцев хорошо, что там, мол, никого не обижают, а если кто-нибудь желает вернуться на свое единоличное хозяйство, то этому препятствовать никто не имеет права, и, мало того, желающим выдают даже необходимый инвентарь и лошадь с колхозного двора.
Уже недели две, как нам сообщен приказ командующего Невской оперативной группой — поставить по тылам дозоры для поимки таких людей. Командирам рот и политрукам предписано проверять боевые охранения и караулы не менее одного раза в сутки, запретить всякое хождение без документов. И тем не менее вчера произошел позорный случай или, как говорят, «чрезвычайное происшествие».
Было уже темно, когда на КП третьей роты, куда недавно переведен командиром Неуструев, пришел боец. Сказав, что он из второго морского батальона и хочет перебраться к своим на «пятачок», неизвестный задремал, а наши даже старались разговаривать потише, чтобы ему не помешать. Вдруг он проснулся и заахал, что не знает пропуска и потому, мол, опоздает в часть. Пропуск ему любезно сообщили и при этом шепотом, как большую тайну. Потом установили, что «моряк» к Неве не проходил, а скрылся.
Оттого, что где-то бродит тайный враг, которого не удается обнаружить, в штабе батальона царит нервозная обстановка. Даже волевой и выдержанный Рундквист, сменивший отправленного в ленинградский госпиталь Сазонова, как будто растерялся: что можно предпринять? Проверить прошлое людей, которые три месяца [175] назад как добровольцы вступили в батальон, сейчас уже
просто невозможно.
После обеда меня вызвал к телефону Алексей Лобасов и срочно просил прийти. Его голос звучал приглушенно: — Очень важно. Обнаружен домик между первой и второй линиями окопов.
— Пустой?
— Наоборот.
Больше я ничего не спрашивал.
— Пока окружите.
— Уже.
Действительно, маленький одноэтажный домик стоял на склоне холма между двумя дорогами, идущими вдоль Невы. Если кто-нибудь и натыкался на этот дом, то не обращал внимания, тем более, что там безобидно проживал старик, которому было некуда податься, а с ним хорошенькая маленькая девочка, которую он называл «внучкой».
Вблизи от фронта еще до сих пор ютилось так много всяческих людей в своих полусожженных домах, что тихий старичок с ребенком, даже на самой передовой, мог вызвать только сочувствие и жалость к своей судьбе. Может быть, и сейчас мы тоже заботливо отправили бы его в тыл, если бы вдруг в мезонине не нашелся еще один человек. Когда туда вошли, он притворился спящим и медленно поднялся с грязного тюфяка в одном белье.
— Кто это? — спросил Лобасов новым и строгим тоном.
— Зять, — пояснил старик и сморщился, словно ему самому неприятен такой никудышный зять.
— Может быть, он и зять, но почему вы раньше не сказали, что у вас наверху живут?
— Боялся, что заберете его с собой. Что бы я тогда с девчонкой делал?
Человек в кальсонах продолжал стоять все в той же растерянной и жалкой позе. Да, это был тот самый, которого два месяца назад мы задержали вместе с финном. И так же, как тогда, все было очень просто: несчастные, бездомные погорельцы. Я вспомнил, что у того топорщились усы, а этот брит, но зато глаза такие же, как те — узенькие, злые щелки, в которых вспыхивают трусливые огоньки. Рысьи глаза.
— А где жена? [176]
Он медленно и неловко натягивает на себя брюки
— Какая еще жена?
— Та, с которой вы были, когда у вас делали обыск.
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Никакой жены.
— А девочка... это — ваша?
— Моя, — сердито буркнул он и добавил: — Племянница. Куда вы нас теперь погоните? — Он повысил голос.— Вы нам дадите жить? — Тон был вполне правдивый, и в нем чувствовалось только напряжение измученного человека.
Никаких прямых улик, кроме неточных воспоминаний, мы не могли ему предъявить. И документы также были в порядке: он инвалид, призыву не подлежит, на Невской Дубровке живет девять лет. И все-таки мы скоро убедились, что перед нами два негодяя, по всей вероятности, два врага, сводящие старые счеты с Советской властью. Пока их допрашивали, девочку увела санитарка, чтобы ее накормить. И когда обоих уже направляли в тыл, никто из них даже не поинтересовался — где же ребенок? Словно это стало уже не важным. Примолкшие, они не оглядываясь шли по тропинке.
1 ноября
Вчера случилось то, чего все так боялись: прекратилась переправа продовольствия и огнеприпасов на «пятачок». Маленькие лодки не могут больше преодолевать потока острых льдин, а оставшаяся одна морская шлюпка на 12 человек и катер бессильны удовлетворить потребности частей.
На берегу я встретил человека. Он стоял грустный и, сокрушенно качая головой, смотрел в пространство.
— Что делать? Товарищи, что же делать? — повторял он громко одно и то же. Это был начальник тыла 265-й дивизии, интендант третьего ранга Кузьмин. Вдруг он метнулся и побежал навстречу появившемуся генералу. На берег выходил начальник всех невских переправ генерал-майор Фадеев.
— Товарищ генерал! Положение очень серьезное! Я не могу доставить боеприпасы своей дивизии... А там требуют! Что делать?
— Прежде всего успокоиться, — не останавливаясь, [177] строго оборвал генерал.— Вместо понтона по тросам будут тянуть плоты. Вы сами виноваты, что не использовали их до сих пор. Давно могли все это наладить! Разбирайте оставшиеся дома и связывайте их в плоты.
— Товарищ генерал, поймите! Моя дивизия прошла в центральную часть Арбузова, немцы отходят к узлу дорог. Прикажите на чем-нибудь перебросить боеприпасы.
Генерал остановился.
— На чем? Погружайте все на плоты, больше у меня ничего нет.— И он прошел дальше.
На реке показался плот. Мелкие льдины втыкались в него и с такой силой давили на бревна, что трос натягивался и звенел. Но все-таки выдержал. Обратно плот плыл еще медленней. Двойной слой бревен под тяжким грузом ушел под воду, и с еще большей силой на него напирали льды, угрожая порвать канат.
Ночью пришел Савельев, а с ним Кузьмин и Трошин. Они сообщили, что были последними, перебравшимися с той стороны: трос лопнул, плот оторвался и его отнесло по течению вниз. <...> [178]

1

2

3

4

5

Разное

Главная страница