Предыдущий текст — Следующий текст
С.Н. Борщов: "НЕВСКИЙ ПЯТАЧОК" — ЖЕЛЕЗНАЯ ЗЕМЛЯ
ЛЕНИНГРАДА"
Часть 1 Часть 2
— 4 —
В 12 часов началась артиллерийская подготовка. Она продолжалась недолго, всего
двадцать минут. Нам обещали и небольшую авиационную поддержку. Мы обрадовались,
увидев в небе эскадрилью наших штурмовиков, хотя знали, что кроме этих нескольких
самолетов, сделавших всего два захода над передним краем врага, другие больше
не появятся. Что поделаешь, пришлось считаться с нашими возможностями.
В 12 часов 30 минут 260-й и 402-й полки перешли в наступление. Вскоре майор
Брыгин и полковник Ермаков доложили, что овладели первыми траншеями обороны
противника. По началу все шло, как мы того ожидали. Казалось, боевую задачу
полки выполнят.
Комдив приказал не задерживаться, быстрее развивать наступление и сегодня же
овладеть песчаными карьерами и рощей "Фигурная". Только внезапность,
только смелый бросок могли решить успех боя. На это мы рассчитывали обучая бойцов.
На это мы надеялись и сейчас...
Но вот минули час, другой, а наступление не развивалось. Противник открыл такой
мощный артиллерийский, минометный, автоматный и пулеметный огонь со стороны
8-й ГЭС, рощи "Фигурная" и деревни Арбузово, что бойцы и командиры,
находившиеся у него на виду, на открытом месте, не смогли больше продолжать
атаку.
Стало совершенно очевидным: что для выполнения боевой задачи нужны танки,
хорошее артиллерийское и авиационное обеспечение. Однако, к сожалению, несмотря
на все наши старания, танки не удалось переправить на левый берег, авиации у
нас было очень мало, а орудий по количеству стволов хоть и хватало, но расход
сна рядов \в условиях блокады/ сильно ограничивался. К тому же, артиллерия\ю/
дивизии, армии, фронта находилась на правом берегу \не представлялось
возможным переправить на левый берег/.
Комдив приказал прекратить наступление, помочь понтонерам к утру следующего
дня переправить на левый берег \"пятачок"/ хотя бы несколько
полковых пушек, пополнить нашу пехоту боеприпасами.
В самые тяжелые минуты Андрей Леонтьевич Бондарев умел как-то успокаивать, вносить
в дело ясность, определенность. И всегда — идет ли тяжелый бой, поставлена ли
перед дивизией сложная задача — комдив спокойно обдумывал и принимал решения,
без суеты отдавал приказания. Его деловитость передавалась всем работникам штаба
дивизии, командирам полков, батальонов, рот, взводов. Был он человек уравновешенный,
с юморком — над нерадивыми — больше подшучивал, отчитывал их или, как у нас
говорят "разносил", в исключительных случаях. Но шутка его действовала
лучшего любого "разноса".
Меня Андрей Леонтьевич иногда называл "академиком", так как я прибыл
на фронт из военной академии и, бывало, разрабатывая боевые задания, точно придерживался
того, чему нас учили. Если не было, например, необходимых средств усиления,
я петушился, расстраивался....
— Эх, ты, академик, — с иронией говорил в таких случаях комдив, — надо исходить
из реальной обстановки. Тут тебе не кафедра военного искусства, а поле боя...
И перед тобой не профессор, принимающий экзамен, а враг, которого надо бить
в любом случае.
В другой раз, случалось, перед очередным боем Андрей Леонтьевич говорил добродушно:
— Ишь ты, академик, — это означало, что мои решения ему понравились: — ладно,
будь по твоему. — Однако он потом скурпулезно проверял всю мою работу, не уставал
часами разыгрывать "бой" с штабными командирами, допытываясь, какие
решения надо будет принять, если враг разгадает наши замыслы и обстановка на
поле боя сложится не так, как мы предполагали...
Бондарев не имел высшего военного образования, но школа гражданской войны, житейская
сметка, быстрый ум заменяли ему многое. И мы учились у Андрея Леонтьевича умению,
как поговаривали у нас в штабе, командовать мудро, "без голосовых связок".
Вот и сейчас, когда один из штабных офицеров стал сетовать на трудности наступления
с открытого "пятачка", где ни маневра, ни флангового удара нельзя
применить, комдив, пристально взглянув на него \и/ ровным спокойным голосом
проговорил:
— "Невский пятачок" отмечен у Сталина на карте. Думаешь, в Ставке
люди понимают меньше твоего. Там у них забот хватает обо всех фронтах, о Москве,
Тихвине и нашем "пятачке"...
В штабном блиндаже \землянке/ \на минуту/ все притихли. С минуту длилось
неловкое молчание. Каждому из нас было стыдно \неловко/ за своего товарища,
сгоряча наговорившего генералу лишнего. Первым \Потом уже/ нарушил тишину сам
комдив.Мы пытались отыскать свои ошибки и упущения,
критикова
— Давайте поговорим о своих грехах, — сказал он, обращаясь к нам, — чтобы завтра
их не повторить...
Теперь, беседуя между собой, ли\ть/ самих себя.
Вечером Ермаков и Брыгин доложили о потерях. Они были велики. Комдив приказал
принять все меры, чтобы эвакуировать ночью с поля боя раненых и переправить
их на правый берег Невы.
Всю ночь с 3-го на 4-е ноября мы были заняты переправой \эвакуировали/
на правый берег раненых, а на левый — \переправляли/ танков\и/ и пушек\ки/.
В эту ночь противник был особенно активен, беспрерывно освещал ракетами реку,
оба берега и старался держать под непрерывным артиллерийско-минометным \пулеметным/
огнем наши переправы. Несколько раз взрывной волной опрокидывало в Неву шлюпки
и нам пришлось организовать спасение тонущих людей. Это были в большинстве своем
тяжело раненые люди, которые, сами, конечно, не могли доплыть до берега.
Работы прибавилось, переправа шла медленно, а обстрел с каждым часом становился
все интенсивнее. Все же четыре пушки и четыре танка мы помогли понтонерам переправить.
Но они были подбиты уже на самом "пятачке". Танки горели, освещая
вокруг всю местность. Бойцы, посланные на выручку танкистов, не вернулись. Должно
быть погибли. Мы долго искали и танкистов и наших четырех бойцов, ушедших им
на помощь, но так и не могли их обнаружить.
———
Утром 4 ноября командующий армией генерал-лейтенант Шевалдин позвонил нашему
комдиву по телефону и приказал оставить штаб и идти в один из полков возглавить
атаку. Комдив ушел в 260-й полк, приказав мне управлять боем, держать надежную
связь с полками, штабом армии и начальником артиллерии армии полковником \С.А./
Краснопевцевым, под командованием которого находилась на правом берегу вся артиллерия
дивизии, армии и фронта.
Артиллерийская подготовка длилась также, как и вчера, двадцать минут, и была
довольно-таки слабой, а в авиации нам и вовсе отказали \из-за плохой погоды/.
В 9 часов 30 минут 260-й и 402-й полки вновь пошли в атаку. Вскоре майор П.Ф.Брыгин
доложил мне, что занял несколько траншей обороны противника. Он счел необходимым
сообщить, что атаку передового подразделения возглавил секретарь партбюро полка
старший политрук А.А.Сергеев. Я хорошо знал Сергеева. Еще в начале сентября,
когда к нам в Слуцк прибыли на пополнение политбойцы из Ленинграда, я обратил
внимание на человека, на новенькой гимнастерке которого поблескивали орден Трудового
красного знамени и знак депутата Верховного Совета РСФСР. Мы познакомились.
Александр Алексеевич Сергеев отвечал на мои вопросы скупо. Только и узнал я
от него, что он литейщик с завода имени Карла Маркса, орден получил, когда награждали
первых стахановцев. Позже я узнал от его друга ленинградца Н.С.Житенева, что
А.А.Сергеев был одним из зачинателей стахановского движения в Ленинграде, в
последнее время он работал не литейщиком, а заместителем начальника цеха,
на фронт пошел добровольно политбойцом, не претендовал\уя/ на командные
должности. Сергеев отличился в боях, поджег под Ям-Ижорой несколько фашистских
танков. Вскоре он стал секретарем партбюро полка. Когда начинался бой, Александр
Алексеевич шел в ту роту, которой доставалось труднее всего. Под Красным Бором
и Путроловом он много раз возглавлял группы бойцов-истребителей танков. В одном
бою Сергеев и парторг роты Михайлов подбили противотанковыми гранатами весть
вражеских танков. Всего эта передовая рота первого батальона 260-го полка, воодушевленная
отвагой секретаря партбюро части Сергеева и своего парторга Михайлова подбила
и сожгла только за несколько часов боя девять вражеских танков.
Вот и сейчас на "Невском пятачке" депутат Верховного Совета РСФСР
А.А.Сергеев сражается геройски, ведет бойцов в атаку.
Полковник Ермаков обрадовал известием о взятии третьим батальоном, который находился
в центре наступления, противотанкового рва. Этот ров был главным препятствием
на подступах к роще "Фигурная". Молодец комбат Воробьев! Казалось,
еще одно усилие и мы овладеем опорным пунктом врага. Я приказал Ермакову сосредоточить
все огневые средства для обеспечения третьего батальона и тут же спросил у него,
куда направить огонь артиллерии дивизии, чтобы обеспечить наметившийся успех
полка. Он ответил, что нужно подавить артиллерию противника в районе Кеколово.
Через двадцать минут Ермаков позвонил мне, и теперь уже сообщил печальную весть:
увлекая бойцов в атаку, пал замертво сраженный автоматной очередью на насыпи
противотанкового рва командир третьего батальона старший лейтенант Никита Воробьев.
Что-то тяжелое навалилось на сердце, сильно застучало в висках, но я не мог
сейчас даже на минуту предаваться скорби, ведь идет наступление и командир полка,
раз уж он позвонил мне, ждет моей поддержки. Я поинтересовался, кто заменил
Воробьева и, узнав, что в передовых цепях, вместе с бойцами, находятся помначштаба
полка по разведке лейтенант Черномыз и секретарь партбюро полка политрук Чуркин,
приказал продолжать выполнять задачу.
Но окончив разговор с Ермаковым, я долго не мог успокоиться, Перед глазами то
и дело вставал комбат Воробьев, вспоминались его лихие рейды по тылам врага,
дерзкие контратаки на границе, под Тосно, Ново-Лисино, Слуцком, Колпино... Только
два дня назад я был на его командном пункте, разместившемся в неглубокой яме
под корнями кряжистого пня, накрытом сверху плащпалаткой. Воробьев докладывал
о готовности к наступлению. Он был уверен, что батальон свою задачу выполнит.
Один из командиров рот, находившийся здесь, поддержал своего комбата: "Воробьевцы
не подкачают!" — сказал он.
Воробьев тут же поправил его: "Мы не воробьевцы, а бондаревцы!".
И все же по тону, с каким были сказаны эти слова, можно было понять, что не
первый раз слышит он, как именуют себя люди его батальона, и кажется, внутренне
гордится этим. Что же, на войне многие командиры, особенно кадровые, старались
походить на любимых героев гражданской и отечественной... И я сказал тогда:
"Ничего зазорного нет в том, что бойцы, уважая своего командира, называет
себя его именем. Ведь у батальона имеются хорошие боевые традиции. На этих традициях
надо воспитывать бойцов — и бывалых и молодых, А когда батальон идет в атаку,
не грех, чтобы все услышали боевой клич, напоминающий им о славе подразделения".
Поэтому и не удивился я, когда Ермаков сообщил мне по телефону, что поднимая
бойцов в атаку, комбат крикнул: "Воробьевцы, за мной! Вперед за Родину!
За Ленинград!".
Это были его последние слова. Он глубоко верил в нашу победу, очень хотел увидеть
ее торжество. Конечно же, он мечтал командовать полком и дивизией. Как Чапаев!
Как Бондарев! Ведь начал же он, как и они, свой боевой путь бойцом \рядовым/.
И кто его знает, может быть, и стал бы легендарным комдивом... Тяжело терять
на войне боевых товарищей. Во сто крат тяжелее терять таких, как Воробьев.
Через минут десять позвонил командующий армией. Докладывая ему обстановку, я
сказал, что атака танков и пехоты захлебнулась. Генерал-лейтенант Шевалдин
перебил меня, требуя наказать командиров стрелковых и танковых подразделений
первых эшелонов, не выполнивших боевой задачи.
Но наказывать было некого. Командир третьего батальона старший лейтенант Воробьев
пал смертью храбрых, увлекая бойцов в атаку, танкисты, выполняя боевую задачу,
по всему видать было, погибли \еще вчера/. Ведь мы видели, как горели их танки...
К радости своей, через двадцать лет я встретился в Министерстве Обороны СССР
с одним из этих танкистов. Им оказался генерал-майор, доктор военных наук Иван
Макарович Галушко. Был он тогда на "Невском пятачке" лейтенантом,
командиром взвода, а закончил войну полковником. Участвовал в главных битвах
Великой Отечественной войны, награжден многими боевыми орденами...
———
\.../ Вечером 4 ноября Бондарев вернулся в штаб дивизии. Во время наступления
он был сперва в 260-м полку, а затем перешел (вернее говоря, переполз) в 402-й
полк, где наметился было успех. Но повторилась вчерашняя история. Наступавшие
на рощу красноармейцы и командиры попадали под фронтальный огонь. Кроме того,
с левого фланга, с высоты железобетонных зданий 8-й ГЭС, эстакад и железнодорожной
насыпи гитлеровцы вели прицельный огонь не только по идущим в атаку, но и залегшим
в противотанковом рву.
Бондарев несколько раз звонил мне с НП 402-го полка, интересовался, почему полковник
Краснопевцев скупится и не подбрасывает "огурчиков", но я не мог успокоить
комдива. На все мои настойчивые требования подавить огневые точки в роще "Фигурная"
и повторить артналет по 8-й ГЭС, начальник артиллерии армии отвечал, что весь
запас снарядов, отпущенный нам на обеспечение сегодняшнего наступления, израсходован,
и он ничем не в силах нам помочь... Убедившись, что больше артиллерийского прикрытия
ждать нечего, Бондарев, опасаясь потерять всех людей, приказал прекратить атаки,
оставить противотанковый ров и отойти на прежние позиции...
Сейчас наша главная задача заключалась в том, чтобы быть готовыми к отражению
контратак противника, который может воспользоваться неудачами наступавшей на
него "Дикой дивизии Бондарева, обманутой большевиками", как называл
он нас в своих листовках, и попытаться ликвидировать плацдарм защитников Ленинграда
на левом берегу Невы, сбросить в реку обескровленные части и соединения.
Именно об этом мы и говорили с Бондаревым, когда он вернулся с поля боя в
землянку \на КП/. Я предложил выслать штабных офицеров в полки для оказания
помощи на месте, организации обороны и эвакуации раненых. Думалось, комдив будет
возражать, так как он всегда подчеркивал, что оказывает полное доверие командному
составу частей и подразделений и любит, чтобы штаб дивизии был занят своим непосредственным
делом. Однако на сей раз генерал сразу согласился с моими доводами, сказав,
что мы за эти дни потеряли убитыми и ранеными много опытных командиров. На их
место назначены молодые и, естественно, что им необходимо оказать всяческую
помощь в организации боя и приобретении опыта командования подразделениями.
Бондарев приказал мне направиться с группой офицеров к Ермакову, чтобы помочь
организовать подготовку к наступлению и эвакуацию раненых.
— Ни один раненый не должен быть оставлен на поле боя! — сказал мне комдив.
При мне же генерал передал по телефону этот приказ командирам всех полков. И
Брыгин и Ермаков делали все возможное, чтобы спасти раненых. Однако мы не всегда
получали точную информацию. Связь с батальонами и ротами часто обрывалась —
осколки снарядов и мин сыпались градом, повреждая кабель то в одном, то в другом
месте. Нам приходилось бывать в разных подразделениях, чтобы узнавать на месте
как идет эвакуация раненых и быстро оказывать необходимую помощь медицинским
работникам.
Нельзя было не восхищаться их героизмом. Особо самоотверженно трудились военфельдшер
Анна Никифорова, сандружинницы Мария Баркова, Татьяна Калмыкова, Мария Кузнецова,
Екатерина Барышникова и многие другие. Они с самого начала наступления находились
в ротах, оказывали первую помощь раненым и, ежеминутно рискуя жизнью, под сильным
огнем противника, выносили их с поля боя и укрывали в ближайших воронках, оврагах,
рвах, траншеях и "лисьих норах"... Затем девушки вместе с бойцами-санинструкторами
переносили раненых к берегу и помогали понтонерам \и морякам/ погружать их в
паромы и шлюпки.
Сандружинница Мария Баркова, возвращаясь на передний край, заметила с берега
тонущего бойца. Не мешкая ни минуты, она бросилась в ледяную воду и спасла его.
Он был тяжело ранен, потерял много крови. Мария дотащила бойца до полкового
\передового/ пункта первой \медицинской/ помощи, где врачи оказали ему необходимую
помощь. Сменив одежду и немного обогревшись, она сразу же пошла в роту,
чтобы продолжать спасать раненых. Друзья уговаривали ее остаться в землянке
\блиндаже/, поспать пару часов, но она и слушать об этом не хотела.
Наши медицинские работники не знали ни страха, ни устали. В любой час дня и
ночи их можно было видеть в окопах, траншеях, на поле боя. Их энергия, деятельность
и бесстрашие вызывали у всех нас восхищение. Ведь в условиях "пятачка"
оказание первой помощи раненым, эвакуация их в тыл, на правый берег, были связаны
с неимоверными трудностями. Но если боец видел, что несмотря на губительный
огонь, раненым оказывают немедленную медицинскую помощь, он шел в атаку смелее...
Удивительно быстро узнавали люди на этом огненном клочке земли о подвигах бойцов
и командиров соседних подразделений. В особенности ценили здесь геройство девушек,
не считавшихся ни с чем, презиравших опасность, если требовалось спасать раненых.
Я был во втором батальоне 260-го полка, когда впервые услышал о подвиге ленинградской
девушки, бывшей чертежницы Кировского завода сандружинницы Татьяны Калмыковой,
оказывавшей помощь раненым третьего батальона. Из уст в уста бойцы передавали
ее имя, говорили, что такие сестрички показывают нам, мужикам, пример бесстрашия...
...Она только что притащила в траншею перевязанного ею бойца, когда услышала
глухой стон, доносившийся откуда-то справа. Рядом стоял санинструктор — мужчина.
Таня попросила его подползти к раненому, оказать ему первую помощь и укрыть
в траншее.
— Не полезу в пекло — ответил санинструктор, — видишь, какой огонь...
— Как ты смеешь так говорить! — набросилась на него девушка.
— Этот раненый не из нашей роты, — стал оправдываться перетрусивший санинструктор.
Тогда Калмыкова выбралась из траншеи и поползла туда, откуда доносился стон.
Она быстро отыскала раненого бойца, перевязала его и стала накладывать на бедро
крамеровскую шину. Но в это время совсем рядом разорвалась мина и осколки ее
тяжело ранили Калмыкову. Кость на одной ноге оказалась раздробленной на мелкие
куски. Девушка сама успела наложить себе жгут...
Много лет спустя, когда ветераны "пятачка" собрались в Невской Дубровке,
чтобы отметить двадцатипятилетие начала битвы на плацдарме, я увидел женщину,
которая на машине "Запорожец" с ручным управлением, по очереди подвозила
к переправе всех желающих перебраться на левый берег. Я поинтересовался, кто
она, и мне сказали, что это научный работник библиотеки имени Горького Ленинградского
государственного университета Татьяна Ивановна Калмыкова (та самая сестричка,
которая 4 ноября 1941 года, перевязывая бойца, была сама тяжело ранена). Мы
разговорились. Она рассказала мне, что тогда ее погрузили в шлюпку вместе с
тяжело ранеными, среди которых были и спасенные ею бойцы. На середине Невы рядом
с паромом \ними/ разорвался снаряд \, осколками которого были убиты гребцы/.
Шлюпку унесло вниз по течению. Три дня, затертая мелким льдом, она блуждала,
пока ее не прибило к железнодорожному мосту у деревни Кузьминка, где стоял один
из полков 1-й дивизии НКВД. На полковом пункте медицинской помощи Татьяна Калмыкова,
полузамерзшая, потерявшая много крови, слышала сквозь дремоту, как врач, обращаясь
к сестре, сказал: "Этой не надо делать переливания, ее уже ничем не спасти..."
Она не знает, откуда у нее взялись силы, но хорошо помнит, что крикнула: "Делайте
переливание, я буду жить". И она выжила, пройдя сквозь голодную блокадную
зиму Ленинграда, переменив десятки госпиталей в Вологодской области, Перми,
Иркутске, потеряв ногу, перенеся двенадцать операций...
— Для меня война еще не окончена, — сказала Татьяна Ивановна, — хоть и прошло
четверть века... Боли напоминают мне о войне каждый день.
О том, как спасали раненых Калмыкова, Баркова, Кузнецова, Никифорова, Барышникова
и многие другие, обо всех их переживаниях можно написать отдельную книгу, и
я уверен, что сами они сделают это лучше меня. Хочется только, чтобы молодые
читатели, не знавшие войны, смогли бы даже по этим отдельным эпизодам, которые
я рассказал, представить себе, какая тяжесть легла на плечи хрупких девушек-сандружинниц
осажденного Ленинграда. Никогда не забыть мне, как в те ноябрьские дни сорок
первого года они — худенькие, голодные, почерневшие от гари, в изорванных, перепачканных
кровью и грязью шинелях и ватниках — выносили из огня раненых, как умели их
успокаивать добрым, ласковым словом...
— 5 —
С утра 6 ноября командир дивизии ввел в бой наш второй эшелон — 462-й полк.
Накануне мы долго беседовали с новым командиром этого полка подполковником Данилюком
(сменившим раненого под Колпино Кашинского) об уроках прошлых боевых действий
на "пятачке". Я рассказал ему то главное, что следовало учесть. Наша
артиллерия из-за нехватки снарядов не сможет подавить огневые точки противника.
Используя огонь артиллерии, Надо стремиться \сразу же вслед за огнем
артиллерии/ внезапно обрушиться на врага, иначе боевую задачу не выполнить.
Беседуя с Данилюком, я снова и снова перебирал в памяти все, что видел во время
наступательных боев в 260-м и 402-м полках.
Вот как это было. За несколько минут до окончания артподготовки пехота
дружно шла в атаку, но, к сожалению, враг обрушивал на нее ураганный огонь с
фронта и флангов. Бойцы залегали в полузасыпанных окопах, траншеях, "лисьих
норах". Чтобы еще раз поднять их в атаку командиры полков Брыгин и Ермаков,
командиры батальонов Башков, Дремин, политработники Никитин, Сергеев, Дмитриев,
Буткевич, Чуркин, работники штабов полков Веричев, Черномыз, Житенев, командиры
рот Савченко, Митин и многие другие подползали к ним и личным примером увлекали
вперед. Бойцы шли в атаку за своими командирами, но вместе с ними попадали в
зону сплошного огня. Был убит начальник штаба 402-го полка капитан Веричев,
тяжело ранены командиры рот лейтенанты Митин и Савченко, комиссар батальона
старший политрук Буткевич (боевой соратник нашего героя Никиты Воробьева), секретарь
партбюро 402-го полка политрук Чуркин и многие другие.
За три дня боев на "пятачке" мы потеряли больше людей, чем за \все/
время войны. Это были храбрые, опытные бойцы и командиры, составлявшие костяк
168-й бондаревской дивизии. [Красным карандашом на полях: оставить]
Наша артподготовка 6 ноября была такой же слабой, как и в предыдущие дни. Однако,
используя ее, атакующие цепи пехоты стремительно ворвались в окопы переднего
края обороны противника и овладели песчаным карьером и значительным участком
противотанкового рва. Противник сразу же из глубины обороны подбросил свежие
силы и стал настойчиво контратаковать нас. Мы отразили одну за другой четыре
атаки. Перед траншеями валялись трупы вражеских солдат и офицеров, но гитлеровцы,
не считаясь со своими потерями, продолжали контратаки. Вечером мы отразили пятую
контратаку... Но, все же и 462-й стрелковый полк успеха не достиг.
Из захваченных документов, показаний пленных и разведывательных данных мы знали,
что против нас сражается авиадесантная дивизия, 20-я моторизованная дивизия,
кичащаяся своими победами на острове Крит, что в глубине своей обороны
противник создал три сильные артиллерийские группировки. Взятый нами сегодня
в плен немецкий солдат, сообщил на допросе, что им на помощь прибыла 96-я пехотная
дивизия. Закрепляться нам в занятых траншеях или пытаться наступать дальше —
означало терять без пользы людей.
Как только наступили сумерки, Бондарев приказал Данилюку отвести остатки подразделений
на прежние позиции. Комдив позвонил мне на КП 462-го полка и приказал вернуться
в штаб дивизии.
Когда я вошел в землянку \блиндаж/, Бондарев разговаривал по телефону.
Кто-то задавал ему вопросы, а он отвечал. По его ответам не трудно было догадаться,
что на другом конце провода находится командующий армией генерал-лейтенант Шевалдин.
— Да, — сохраняя самообладание, говорил Бондарев, — это я отдал приказ отвести
на прежние позиции... Да, я готов нести ответственность... Но вместе со мной
пусть отвечают и те высшие начальники, которые не обеспечивают нас боеприпасами
и танками. [Красным карандашом на полях: оставить]
В этот момент в правый угол нашей\его/ землянки \блиндажа/ попал
снаряд, пахнуло гарью, сверху на нас посыпалась земля, Бондарев, чуть отряхнувшись,
снова поднес телефонную трубку к уху. Провод был цел. В наступившей после разрыва
снаряда тишине из трубки вместе с дрожанием мембраны донесся голос командующего:
— Вы что оглохли?!
— Вы почти угадали. Чуть было не оглох, — нарочито спокойно ответил Бондарев,
— у нас тут постреливают...
Командующий, видимо, догадался, в чем дело и прекратил разговор.
Ветер продувал теперь землянку \блиндаж/ насквозь, ее быстро выстудило.
Печурка погасла, топить ее не имело смысла, пока не заделают дыру в потолке.
Бондарев расспрашивал меня о положении дел в полках. Как всегда, он особенно
интересовался эвакуацией раненых. Фамилии убитых, знакомых ему по прежним боям
людей, комдив переспрашивал и повторял, словно давал клятву на вечную верность
их памяти...
Потом комдив задумчиво проговорил:
— Не думай, Семен Николаевич, что мы не выполняем здесь своих боевых задач.
Слыхал, новую дивизию старую нашу "знакомую" 96-ю пехотную, фашисты
сюда против нас подбросили. На Московском шоссе, под Красным Бором \и Ям-Ижорой/,
мы ей дали дару, потреплем и здесь. Это наша помощь Тихвину и Москве. Если наши
там не отобьют Тихвина, удушат фашисты Ленинград голодом, если не отстоят Москву...
— Комдив не успел закончить фразу, зазвонил телефон. Я взял трубку. Говорил
один из инструкторов политотдела армии.
— Верно ли, что убит секретарь партбюро 260-го полка Сергеев? — спросил он.
Что мне было ему ответить? В этот день пали смертью героев многие боевые друзья,
в их числе и Сергеев. Почему же только им одним интересуется политотдел? Оказывается,
приехала делегация рабочих завода имени Карла Маркса, и узнав о гибели своего
знатного производственника, одного из зачинателей стахановского движения, депутата
Верховного Совета РСФСР, а теперь и героя "Невского пятачка" решила
похоронить его в Ленинграде... Что ж, законное делание. Но как разыскать на
поле боя тело героя, как вынести его из огня, чтобы переправить на правый берег.
Все же я просил передать рабочим, что мы постараемся выполнить их просьбу. Назавтра
рано утром я встретил в одной из траншей лучшего друга Александра Алексеевича
Сергеева Ленинградского коммуниста Николая Степановича Житенева. Всегда — на
марше, в окопе — они были неразлучны. Узнав о желании делегации рабочих завода
имени Карла Маркса похоронить Сергеева в Ленинграде, Житенев сообщил мне, что
тело его друга уже переправлено на правый берег. Это сделали бойцы-связисты.
Они первыми заметили, как упал сраженный пулеметной очередью их любимый партийный
вожак. Тело Сергеева укрыли в окопе, а затем ночью переправили на правый берег.
Рабочие завода имени Карла Маркса похоронили Александра Алексеевича Сергеева
на Пискаревском кладбище. Там на мраморе мемориала высечены известные сейчас
всему миру слова:
"Их имен благородных
Мы здесь перечислить не сможем —
Так их много под вечной
Охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто".
И всегда, когда читаешь эти слова на граните, думаешь не только о захороненных
здесь ленинградцах, но и павших на "Невском пятачке"... Многие тысячи
безымянных героев лежат под охраной приневской земли, перепаханной вражескими
бомбами, снарядами и минами...
———
В музее Боевой Славы "Невского пятачка" хранится квадратный метр
оборонительного рубежа, взятый на левом берегу, на бывшем плацдарме. В нем больше
фашистского металла, чем почвы. Какими же стойкими должны были быть люди,
сражавшиеся с врагом на этом "пятачке"! И о тех, кто погиб здесь смертью
храбрых, мы то же можем сказать словами поэта: "Их имен благородных мы
здесь перечислить не сможем — так их много..."
Недавно школьники Невской Дубровки — красные следопыты — нашли на бывшем "пятачке"
солдатский медальон. Он принадлежал красноармейцу Шмелеву Сергею Степановичу,
уроженцу одного из поселков Тульской области. Работники музея Боевой Славы,
куда ребята передали медальон, разыскали сына павшего бойца — Василия Сергеевича
Шмелева — и пригласили его на празднование 25-летия начала битвы на Невском
"пятачке". А сколько сыновей, дочерей, жен, матерей и отцов таких
героев, как Шмелев, не знают, что их отец, муж, сын пал смертью храбрых на "Невском
пятачке".
Я всегда затрудняюсь ответить на вопрос, кого из бойцов, сражавшихся на этом
крохотном огненном клочке земли, можно выделить. Все, кто там воевал, были героями.
Здесь голодный, осажденный Ленинград, бросал вызов врагу. Образно говоря, плацдарм
на левом берегу Невы олицетворял собой весь Ленинград, сжатый до размеров маленького
пятачка... Здесь город трех революций оборонял не только свои святые твердыни,
но и Москву, отстаивал честь, свободу и независимость всей нашей родины. Как
ни тяжело было нам день за днем атаковать врага, окопавшегося в железобетонных
укреплениях, терять своих лучших товарищей, но сознание того, что в разгар боев
за Тихвин и столицу нашей Родины, командование немецко-фашистских войск вынуждено
бросать против наступающих на "пятачке" русских несколько дивизий,
да еще вводить в бой свежие силы удесятеряло нашу энергию, помогало выполнять
свой воинский долг до конца.
Конечно, тогда мы еще не могли полностью осмыслить всего значения наших наступательных
действий. Ведь перед нами ставилась очень сложная боевая задача, выполнить которую
без достаточных средств усиления (артиллерии, танков, авиации) невозможно было.
Мы это хорошо понимали, но сознавали и другое: надо наносить ежедневно удары
по врагу, изматывать его силы...
———
Как раз об этом и шла у нас речь вечером 7 ноября, когда мы, вернувшись с передовой,
за скудным блокадным ужином в землянке \блиндаже/ отмечали 24-ю годовщину
Октября.
Сегодня противник пытался прорвать нашу оборону. Видимо, он хотел насолить русским
в день их революционного праздника. Против нашего 260-го полка немцы
\гитлеровцы/ бросили в наступление полк пехоты и шестнадцать танков. Главный
удар пришелся по позициям второго батальона капитана А.Е.Богданова. Это был
героический батальон: в районах Саблино, Ульяновки \, Поповки/ и Красного
Бора он совершал смелые рейды по тылам врага. 30 августа богдановцы недалеко
от Красного Бора захватили вражескую батарею тяжелых орудий, перебили всех находившихся
на огневых позициях гитлеровцев, а затем из трофейных пушек открыли огонь по
врагу. Отличились богдановцы и сейчас на "Невском пятачке". Они подбили
шесть танков. Гитлеровцы не смогли ни на один метр продвинуться вперед. Но в
этом бою погибли командир роты лейтенант Мельников и много бойцов второй и третьей
рот...
Завтра нам вновь предстояло наступать и обороняться, вести тяжелые кровопролитные
бои. Хватит ли у нас сил? Ведь мы каждый день несем большие потери, а пополнения
нет!
Разговор за скромным праздничным ужином был неофициальный, обстановка непринужденной...
Каждый высказывал свое мнение. Все сходились на том, что оборона Ленинграда
должна быть активной, что необходимо выиграть время, накопить силы для разгрома
врага. Но некоторые штабные командиры то и дело возвращались к старой теме:
целесообразно ли наступать именно здесь. Ведь за два месяца враг сильно укрепил
свою оборону на левом берегу, особенно в районе 8-й ГЭС. Не лучше ли попытаться
форсировать Неву где-нибудь в другом месте и с ходу прорвать оборону противника?
Один комдив не принимал участия в разговоре. Казалось, погруженный в свои мысли,
Бондарев никого не слушает.
Позвонили из политотдела дивизии и сообщили важную новость: по радио передавали,
что в Москве, на Красной площади, состоялся традиционный парад наших войск.
Мы оживились. Кто-то провозгласил тост за нашу близкую победу под Москвой. И
хотя кружки наши уже давно были пусты, но мы поддержали этот символический тост.
Нас охватило такое радостное возбуждение, словно битва под Москвой уже выиграна.
В этом теперь никто не сомневался. Раз в такое грозное время, когда немцы находятся
в нескольких десятках километров от Москвы, на Красной площади состоялся парад,
значит, у нас есть резервы и Верховное Главнокомандование готовит большое контрнаступление.
Мы подбросили дрова в печурку. На душе посветлело. Наша узенькая опаленная огнем
полоска земли на левом берегу Невы, наш блиндаж, содрогавшийся от — взрывов
вражеских снарядов, не казались нам уже теперь такими заброшенными и отрезанными
от Ленинграда и Большой земли, как прежде. Приободрились и те, кто недавно сомневался
в целесообразности наступления на врага с нашего "пятачка". Теперь-то
они хорошо поняли, что мы здесь тоже сражаемся за Москву...
Бондарев вскочил с места и приказал телефонистам соединить его по очереди со
всеми командирами полков. Я хорошо знал, как глубоко переживал комдив, теряя
боевых друзей, и, конечно же, он понимал, какое значение в общем стратегическом
плане войны имеют такие частные наступательные бои, в которых участвовала наша
дивизия в составе 8-й армии. Но, казалось, что только сейчас он нашел ответ
на мучивший его вопрос.
И первым делом генерал Бондарев подумал о тех, кто каждый день идет в огонь,
быть может, в свой последний бой... Он приказал командирам и политработникам
сообщить всем бойцам переднего края о параде наших войск на Красной Площади...
Пусть они знают, что Москва держится, Москва победит! Пусть сознают, что и мы
здесь, на "Невском пятачке", своей кровью отстаиваем столицу нашей
любимой Родины... Ведь ничто так не придает силы в бою, как вера в конечную
победу того дела, за которое ты воюешь, ежеминутно рискуя своей жизнью.
Еще пройдет долгий месяц, в течение которого мы, изнуренные голодом и боями,
испытывая острую нужду в снарядах и боеприпасах, будем каждый день идти на штурм
вражеских укреплений, пока не придет долгожданная и в то же время ошеломляющая,
радостная весть о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой...
Я помню тот день, как день большого счастья. В землянках, окопах, траншеях,
"лисьих норах" люди обнимались, все говорили друг другу что-то хорошее,
радостное. Ни огонь, ни смерть — ничего не страшило... Дождались! Наступает
и на нашей улице праздник! Раз Москва устояла, устоит и страна! Враг будет разбит,
уничтожен! Конечно, не всем суждено будет дожить до победы, но все, кто и сейчас
остался в живых, уже увидели ее зарницы...
Таково было тогда общее настроение наших людей. А недавно, в день празднования
25-летия начала битвы на Невском "пятачке", ленинградский рабочий,
бывший связной штаба 402-го полка нашей бондаревской дивизии Михаил Григорьевич
Закалюкин, напомнил мне и некоторые небезынтересные детали и штрихи, характеризующие
то ликование, которое охватило всех нас на "пятачке", когда мы узнали
о победах Красной Армии под Москвой.
"Это было 7-го декабря 1941 года, — вспоминает Михаил Григорьевич: — меня
направили за почтой и газетами... Подхожу к переправе, смотрю — люди целуются,
смеются от счастья, как дети. А тем, кто еще ничего не знает, дают в руку газеты
и говорят: "Читай, читай...". Я прочел сообщение Совинформбюро о разгроме
немецко-фашистских войск под Москвой, схватил свою пачку газет и помчался в
полк. По дороге, в окопах и траншеях я раздавал газеты и то же говорил каждому:
"Читай, Читай!". Вдруг слышу шум. Обернулся и гляжу: люди собираются
группами, все возбуждены, обнимаются, от радости забыли про то, что немцы близко...
Некоторые даже подбрасывали вверх шапки... Вышел из землянки начальник
штаба полка майор Касаткин и стал призывать людей к порядку. Я ему дал газетку.
Он прочел сообщение Совинформбюро, широко улыбнулся и чуть было сам не закричал
от радости, но вовремя спохватился, сдержал себя и приказал бойцам заняться
своим делом и призвал их драться с врагом так, как дерутся наши герои под Москвой"...
Но прежде, чем пришел тот день, о котором рассказано выше, да и после него,
мы хватили столько лиха, что воспоминания об этом могли бы составить не один
том. Расскажу лишь вкратце о боевых событиях, происшедших на "пятачке"
до победы наших войск под Москвой и в последующие дни декабря.
———
Вскоре после нас на плацдарм была переправлена 177-я стрелковая дивизия полковника
П.И.Васина. В течение нескольких дней она также, как и мы, безуспешно
атаковала в лоб укрепления \врага/ и понесла большие потери. [Красным
карандашом на полях: оставить]
9 ноября в 10 часов утра на "пятачок" переправился Первый ударный
коммунистический полк подполковника Васильева, сформированный в основном из
ленинградцев. Через час ленинградские коммунисты с ходу были введены в бой.
Противник обрушил на полк ураганный огонь из всех видов оружия. Из тысячи пятьсот
коммунистов к концу дня остались в строю не более пятисот человек...
В ночь с 10 на 11 ноября на "пятачок" прибыло новое подкрепление —
Второй ударный коммунистический полк. Командир его сразу был убит, командовал
полком батальонный комиссар Степанов. После короткой артподготовки с правого
берега, полк с ходу перешел в наступление. Его атаку поддержали сильно поредевшие
части нашей 168-й и 177-й дивизий и оставшиеся в строю бойцы Первого ударного
коммунистического полка. В этот день мы трижды ходили в атаку, но попрежнему
успеха не имели \достигли/.
Наконец, в ночь с 12 на 13 ноября к нам на плацдарм переправился Третий ударный
коммунистический полк генерал-майора \П.А./ Зайцева.
Пантелеймона Александровича Зайцева мы хорошо знали по боям под Слуцком и Колпино,
где он выполнял поручения маршала Ворошилова. \Сейчас/ он ввалился к нам в землянку
и, едва поздоровавшись, перешел к делу. ибо Нам предстояло наступать
вместе. Генерал так торопился, что даже отказался от завтрака, хотя по всему
видать, был голоден. Он сообщил нам, что дал слово А.А.Жданову лично повести
в атаку полк. Ставка каждый день интересуется боями на "Невском пятачке".
— Потом, потом, после боя закусим, — Зайцев торопливо теребил свои пышные усы,
— а сейчас надо вести в атаку наших ратников (это было его любимым словом).
На сей раз командующий армией генерал-лейтенант Шевалдин приказал наступать
силами всех трех коммунистических полков, нашей 168-й, 20-й, 115-й, 86-й и 177-й
дивизий. Поддерживать нас должны были артиллерия всех дивизий и армии, батарея
реактивных орудий "катюш", впервые применяемых на "пятачке",
и даже удачно переправленные на понтонах восемь танков. В действительности же
эти пять дивизий и два ударных коммунистических полка настолько поредели, что
сведенные вместе, они вряд ли могли бы по количеству штыков составить одну дивизию...
Не понес еще пока потерь только Третий ударный коммунистический полк... Что
же касается наших артчастей, то они все еще остро нуждались в снарядах, все
еще целиком находились на правом берегу.
Несмотря на все наши усилия, прорвать блокаду в районе Синявинских высот и соединиться
с войсками 54-й армии, нам так и не удалось \это сделать/. Возглавляя
атаку, смертью героя пал командир Первого ударного коммунистического полка подполковник
Васильев. Командир третьего ударного коммунистического полка генерал-майор Зайцев
также водил в атаку бойцов, но чудом остался невредим.
После этого боя остатки трех ударных коммунистических полков были переданы в
состав нашей дивизии.
Мне запомнился разговор, который произошел тогда между мной и Зайцевым. Я сказал,
что нам приказано завтра снова наступать.
— Семен Николаевич, — ответил Зайцев, — необходимо время, чтобы произвести переформирование
и усилить полк артиллерией и танками... Народ у нас золотой, безотказный — ,
делился со мной \говорил далее/ Пантелеймон Александрович. Сегодня иду по
траншее, всё от взрывов осыпается, прямо землю носом роешь \задеваешь/. Вижу,
на дне копошатся два бойца. Присел, разговорился, оказывается \узнал,
что/ послал их командир роты за боеприпасами. Они тащат их и телами своими прикрывают.
О жизни не думают, каждый стремится выполнить приказ. Говорю им: " Тяжеловато
нам здесь, но надо". Один из бойцов \, как оказалось потом, студент пединститута,/
замечает: "Товарищ генерал, на поверхности нашей планеты 522 действующих
вулкана, а наш "Невский пятачок" можно без преувеличения считать 523-м.
Но ничего, воевать и здесь можно".
Зайцев с минуту помолчал, потом повторил: "Золотой народ".
— Война — неопределенно сказал Зайцев, — бывают разные направления ударов.
Фронт наш простирается от Белого до Черного моря и мы с вами не знаем, какая
роль нам отведена...[Красным
карандашом на полях: оставить?]
— Это-то верно... Об этом и я всем говорю, — согласился Бондарев и от дальнейшего
разговора на эту тему уклонился. Но я знал, какие противоречивые чувства одолевают
его. Ведь он любил, чтобы в каждом плане боя была заложена творческая мысль,
применена военная хитрость, направленные на внезапность атаки, на обман врага.
А мы тут изо дня в день наступаем по шаблону, по одной заранее заданной схеме...
Видимо, этот разговор не прошел бесследно для П.А. Зайцева. После радостных
вестей о нашей победе \под Москвой и/ на Тихвинском направлении, Пантелеймона
Александровича вызвали в Смольный. Вернувшись, он рассказывал мне, что пытался
доказать в штабе фронта о необходимости выбора другого места для нанесения удара
по врагу и деблокады города, на что получил ответ: "Пятачок" оставлять
нельзя. Это самый реальный, самый близкий плацдарм для соединения с войсками,
пробивающимися нам навстречу с Большой земли".
— Член Военного совета фронта Алексей Александрович Кузнецов пристыдил меня,
— сокрушался Пантелеймон Александрович, — вы, сказал он, за своих ратников радеете...
А за ленинградцев? Спросите-ка у фронтового начинжа полковника Бычевского [Сноска
чернилами: начальник инженерного управления Ленинградского фронта], зачем мы
берем у него саперов. Они братские могилы взрывчаткой отрывают на Пискаревке.
Съездите, говорит, туда, сравните ваши потери в бою с теми, которое несет население.
А ведь оно не ходит в атаки, — Зайцев глубоко вздохнул и замолчал...
— 6 —
15 ноября мы получили из штаба армии приказ, в котором говорилось, что генерал-майору
Бондареву надлежит срочно явиться в Смольный, в штаб фронта. Приказ нас встревожил.
Пока комдив собирался в путь, мы все думали-гадали, что кроется за этим вызовом.
— Видимо, придется держать ответ. Ведь боевую задачу мы не выполнили, — сокрушаясь
\собираясь в путь,/ говорил Андрей Леонтьевич.
Я быстро подготовил все имевшиеся у нас данные о противнике, его укреплениях,
о ходе наших наступательных боев с "пятачка", сделав упор на слабую
поддержку артиллерии и почти полное отсутствие таких средств усиления, как танки
и авиация.
— Вы убедите их там, — говорил я Бондареву, — что одним героизмом успеха не
достичь.
Комдив грустно улыбнулся и ответил:
— Они и без нас это хорошо понимают...
Прошло три томительных дня, в течение которых я ничего не знал о нашем комдиве.
Нет-нет да и закрадывалась беспокойная мысль: "А не взвалили ли всю вину
за наши неудачи на Бондарева?".
На четвертый день, вечером, мне позвонил начальник штаба 8-й армии генерал-майор
Кокорев и осведомился, не знаю ли я, где находится сейчас Бондарев. Я почувствовал
что-то странное в этом вопросе и пошутил:
— Отсюда нам плохо видно... Может, вам там виднее...
Кокорев промолчал. Минутная пауза показалась невыносимо долгой.
— Не случилось ли худшее? — забеспокоился я.
И вдруг в трубке сквозь смех послышался веселый голос Кокорева:
— Не волнуйтесь, — ваш комдив получил повышение. Он приехал принимать дела у
генерала Шевалдина. Теперь генерал Бондарев командующий нашей армией...
У меня сразу поднялось настроение. Я рад был за Андрея Леонтьевича. А мы-то
думали, что за этот "пятачок" всем нам, а комдиву в первую очередь,
достанется на орехи... Выходит, в штабе фронта, действительно, как говорил Бондарев,
все понимают...
Назавтра нас, начальников штабов дивизий, вызвали с плацдарма в штаб армии.
Встреча с генералом Бондаревым — уже командармом обрадовала и опечалила меня.
Андрей Леонтьевич долго жал мою руку, затем тронул меня за плечо и шепнул:
"Говорят, ты за меня волновался... Видишь, цел и невредим".
На совещании, где шла речь о подготовке к новой наступательной операции,
Бондарев выступал энергично. Казалось, он полон решимости, жажды деятельности,
но скрытая тревога и даже какая-то горечь в глазах выдавали его. Уж я-то хорошо
знал, что это означает...
После совещания Андрей Леонтьевич пригласил меня к себе на чай. Кабинетом командарму
служила просторная комната деревенского дома \землянка/. После нашей
штабной землянки\го блиндажа, / где все содрогалось и ходуном ходило
от разрывов, отдаленный гул канонады, доносившейся сюда, казалось, ни капли
не нарушал покоя...
Командарм был задумчив. Я пытался заговорить о предстоящем наступлении, но он
очень не хотел сейчас касаться этой темы.
— На совещании все обговорили, — с досадой сказал Андрей Леонтьевич, — что непонятно,
выясни или уточни у Кокорева, а сейчас пей чай...
Однако сдаваться мне уже было невмоготу, хотелось высказать вое, что наболело
на душе. Ведь кому-кому, говорил я, а ему, новому командующему, известно, что
у нас нет ни сил, ни средств для проведения дальнейших наступательных операций,
что противник создал сильную обороняющуюся группировку перед нашим плацдармом,
что исход боевых действий предрешен не в нашу пользу, что нужно искать новое
решение...
Я чувствовал, как тяжело Бондареву слушать все эти упреки. Он смотрел на меня
с укоризной, нетерпеливо постукивая чайной ложечкой о блюдце, словно призывал
к порядку расшалившегося ребенка...
— Но ты ведь, надеюсь, не спал на совещании, — резко оборвал меня Андрей Леонтьевич,
— слышал, что командование фронта придает нашей армии 107-й \мы вводим
в бой/ танковый батальон и 11-ю \свежую/ стрелковую бригаду. Начальнику
инженерного управления фронта полковнику Бычевскому приказано переправить на
"пятачок" \средние и/ тяжелые танки: "Т-34" и "КВ".
Борис Владимирович Бычевский сказал мне, что вывел из подчинения генерала
Фадеева 41-й понтонный батальон старшего лейтенанта Клима. Сейчас полковник
Бычевский имеет в Невской Дубровке один понтонный и два саперных батальона.
Он обещал мне сделать все возможное, чтобы переправить танки на левый берег.
Этого тебе мало?
— Что смогут сделать еще одна стрелковая бригада и один батальон танков, если
семь \шесть/ стрелковых дивизий, бригада \батальон/ морской пехоты
и три ударных коммунистических полка, потеряв свой основной костяк, не
смогли выполнить задачи \прорваться на соединение с пятьдесят четвертой
армией/?!
— Опять ты "академик", гнешь свою линию, — с иронией и болью в голосе
сказал Бондарев, — но ведь до академии ты был на комсомольской и партийной работе,
и должен знать такое слово "Надо"!
Этим словом Бондарев задел самое сокровенное в моей душе. Да, я хорошо знал,
что означает слово "надо" — это сделать невозможное возможным ради
нашего общего дела, ради нашей общей победы...
———
19 ноября мы получили приказ о назначении командиром нашей 168-й дивизии генерал-майора
Зайцева.
Это был, что называется, солдатский генерал. Его чаще можно было видеть в окопе,
чем в землянке \блиндаже/. Он делил с бойцами все трудности боевой жизни.
Вот и сейчас новый комдив находился на передовой, где проверял нашу оборону.
Я стал обзванивать штабы полков и батальонов. Генерала долго искали, говорили,
что он забрался чуть ли не в самое боевое охранение и находится метрах в ста
от немцев... Наконец, его разыскали. Услышав голос Пантелеймона Александровича,
я доложил ему, что получен приказ, касающийся его лично и просил прибыть на
командный пункт штаба дивизии.
Пантелеймон Александрович любил острую шутку. Узнав о своем новом назначении,
он пристально посмотрел на меня и сказал:
— Попался, который кусался... — И, припомнив наш разговор в Павловском дворце,
когда я отказался отдать в его подчинение одну нашу роту, добавил: — Смотри
у меня теперь, держись... Я ведь злопамятный...
Но конечно же, он зла не помнил, потому что хорошо понимал, в каком тяжелом
положении находилась тогда наша дивизия в Павловском парке, отражая в полуокружении
многочисленные атаки превосходящих сил врага... И вообще, Пантелеймон Александрович
оказался не только талантливым \хорошим/ военачальником, но и простым
душевным человеком, хорошим \скромным коммунистом,/ старшим товарищем,
у которого, я, как и у Бондарева, многому учился. А боевой опыт у него был большой.
Еще в первую мировую войну, он, выходец из бедной крестьянской семьи, отличился
в боях и стал прапорщиком. Вступив в ряды Красной Армии, двадцатилетний командир
роты упорно обучал бойцов, передавал им свой боевой опыт. Рота красного командира,
коммуниста Зайцева в составе 81-го полка 9-й стрелковой дивизии успешно громила
деникинцев и врангелевцев.
Во время войны с белофиннами Пантелеймон Александрович командовал дивизией,
которая одной из первых прорвала ряд важных сильно укрепленных узлов линии Маннергейма.
В начале Великой Отечественной войны генерал Зайцев руководил строительством
оборонительных рубежей вокруг Ленинграда, потом командовал 5-й дивизией народного
ополчения, ставшей затем 13 стрелковой дивизией, в которой было много бывших
ополченцев прославленной Выборгской стороны. Дивизия под его командованием остановила
гитлеровцев перед самыми Пулковскими высотами.
Нам повезло. Зайцев оказался достойным преемником Бондарева.
Боевую биографию нашего нового комдива я узнал при весьма любопытных обстоятельствах.
Комдив выехал на встречу с новым пополнением, прибывшим к нам из Ленинграда.
Голодные, исхудавшие люди, с почерневшими лицами и водянистыми, отечными мешками
под глазами расположились в одном из сохранившихся просторных зданий поселка
Невская Дубровка. Рассеянно слушали они рассказ инструктора политотдела о боевом
пути нашей бондаревской дивизии. Кто-то из бойцов нового пополнения вяло спросил,
почему дивизию называют бондаревской. Инструктор, ответив на этот вопрос, стал
излагать и биографию нового комдива генерала Зайцева. Сидевший тут же генерал,
нервно теребил усы, потом не выдержал и, обращаясь к оратору, сказал, что соловья
баснями не кормят, что в Ленинграде уже пять раз снижались хлебные нормы, что
сейчас рабочие получают 250 граммов, а остальное население по 125 граммов суррогатного
хлеба в сутки, что перед ним сидят голодные люди, а он, вместо того, чтобы похлопотать
и накормить людей, закатывает тут длинные речи...
Бойцов, конечно, сразу накормили обедом — дали каждому с полкотелка овсяной
каши и по 500 граммов хлеба. По тому времени для ленинградцев это был царский
обед. Люди повеселели, стали интересоваться нормами выдачи хлеба и приварка
на передовой. Вот тут-то я и убедился, как умеет воодушевлять солдат Пантелеймон
Александрович. Он рассказал им о пайках, которые вот-вот увеличатся, потому
что мы здесь защищаем Ладожское озеро, по которому скоро страна будет снабжать
осажденный Ленинград и фронт всем необходимым. Затем стал приводить примеры
из своей боевой жизни, вспоминал, как в гражданскую войну то же не хватало продовольствия,
оружия, боеприпасов, медикаментов, как под напором превосходящих сил врага Красная
Армия в Донбассе, где ему довелось воевать, отступала. Зато потом стали наступать,
громить белогвардейцев и отвоевывать свои города один за другим... Взяли Старый
Оскол, Ростов, Батайск...
Я видел, как оживились изможденные лица людей, которым завтра предстоит идти
в бой, как засветились надеждой их глаза. Конечно, уж если в гражданскую войну
брали города, так неужто сейчас не очистим своей земли от врагов?! Ведь погнали
же немцев от Москвы, Тихвина и Ростова?!
Слушая тогда Пантелеймона Александровича, я не мог не подумать и о своей семье.
Красный Сулин, куда в начале войны эвакуировались жена и сын, находится недалеко
от Ростова. Вестей от них не было. Живы ли они? Я провел тогда мучительную ночь.
Наутро Пантелеймон Александрович оказал мне: "Смотри, брат, а ты вроде
бы вчера не был седым, а сейчас проседью покрыт..." Я взглянул в маленькое
зеркальце и изумился — действительно, так... "Внимательный он
человек, — подумал я о нашем новом комдиве, — ведь не так-то просто в темной
землянке\м блиндаже/ заметить появившуюся за ночь проседь в голове... Другие
вон не заметили..."
———
Как я уже упоминал, в то время \конце ноября/ уже семь \шесть/
стрелковых дивизий, стрелковая \бригада/ и танковый батальон сражались на "Невском
пятачке". Девять \Уже восемь/ командных пунктов было вкопано
в обрывистый берег Невы. Связь с правым берегом была очень плохой. По дну реки
смогли проложить только один бронированный кабель. Вся проводная связь между
штабом армии и дивизиями, артиллерией, пехотой и тылами осуществлялась через
наш командный пункт. Для меня это была сплошная трёпка нервов. Временами голова
моя, казалось, разрывалась на части. Я совершенно потерял сон и ходил буквально
шатаясь... Видя все это, Пантелеймон Александрович часто говорил мне: "Иди-ка
ты, брат, лучше на передовую, к ратникам, там хоть отдохнешь немного..."
В этой шутке была доля истины. И я не терял случая, чтобы хоть на несколько
часов оторваться от штабных дел...
Ползти приходилось по замерзшей, нагроможденной глыбами земле. Немцы
вели беспрерывный огонь. Окопы и траншеи заваливало. Бойцы долбили мерзлую землю,
чтобы хоть немного расчистить траншеи.
Однажды связной штаба 402-го полка красноармеец Закалюкин доставил мне боевое
донесение. Взяв из его рук пакет, я увидел, что конверт в двух местах прострелян.
— Ты почему не спрятал боевое донесение? — поинтересовался я,
— Траншей нет. Иду \Ползу/ на виду у немцев. Решил, если убьют, наши
люди заметят пакет, возьмут его из моих рук и доставят по назначению...
— Что же ты первым делом не о жизни подумал, а о доставке пакета? — спросил
я.
— Погибнуть тут, на "пятачке", можно сто раз на дню, — просто ответил
связной, — так пусть хоть с пользой для дела...
Эти бесхитростные слова рядового красноармейца как нельзя лучше выражали чувства
всех, кто сражался с врагом на этом маленьком плацдарме. Именно об этом думал
и я, когда пробирался в полки... Моих старых боевых друзей полковника Ермакова
и майора Брыгина я уже не мог встретить на их прежних командных пунктах... Брыгина
назначили командиром 80-й стрелковой дивизии. Перебравшись через Ладожское озеро
к новому месту назначения, он в первом же бою был тяжело ранен и скончался в
санитарном самолете по пути в Москву... Ермаков был контужен, отказался покинуть
поле боя. Получив очередной приказ о наступлении, он, находясь в тяжелом состоянии,
обнял за плечи одного из своих помощников и сказал: "Помоги мне дойти до
рубежа атаки, пойдем в бой, покажем гадам-фашистам, как умеют умирать советские
командиры, коммунисты!" Якова Степановича Ермакова эвакуировали с поля
боя, переправили на правый берег. После короткого лечения в госпитале он вернулся
в строй. Его назначили командиром 265-й стрелковой дивизии, которая сражалась
с врагом рядом с нами, на "пятачке"...
— 7 —
Теперь у нас часто менялись командиры полков и батальонов. В условиях непрерывных
боев на крохотном плацдарме они не имели даже возможности как следует ознакомиться
с обстановкой и людьми, поэтому я занимался тем, что помогал им быстро входить
в курс боевых дел...
Однако наступательные действия наших малочисленных подразделений по-прежнему
парализовывались сильной обороной противника...
Генерал Зайцев, как правило, перед самым боем появлялся на передовой. Ему казалось,
что в условиях наступления с маленького плацдарма его место в цепях атакующих.
Обычно, как бы оправдываясь, он говорил мне:
— Ну, я пошел к ратникам, а ты брат, держи на КП вожжи в своих руках... Выколачивай
побольше снарядов. Тебе командарм по старой дружбе не откажет...
У меня сохранились некоторые записи о ноябрьских и декабрьских боях на "пятачке".
Они лаконичны, скупы и звучат, как строки из оперативного донесения. И может
быть, строгая документальность этих записей лучше всяких воспоминаний свидетельствует
о тех боях. Поэтому я и решил их привести здесь полностью:
"... 21.11.41 г. Противник силами 1-го и 3-го \двух/ полков 96-й
пехотной дивизии и частями 7-й авиадесантной дивизии продолжает обороняться,
опираясь на прежние узлы сопротивления — рощу "Фигурная" и Северо-восточную
окраину 1-го городка 8-й ГЭС.
Части нашей 168-й дивизии совместно с 86-й, 177-й стрелковыми дивизиями после
артиллерийской подготовки, в 14.00 перешли в наступление. 402-й полк овладел
противотанковым рвом, 260-й и 462-й полки овладели песчаными карьерами.
Противник обрушил огонь из всех видов оружия по нашим наступающим частям и вынудили
их залечь. Повторные попытки продвинуться вперед успеха не принесли.
22.11.41 г. В 6.30 части нашей дивизии перешли в наступление. Батальоны всех
трех полков несколько раз ходили в атаку, несли большие потери и успеха не
имели. Командир дивизии генерал-майор Зайцев принял решение: без артиллерийской
подготовки, силами трех стрелковых батальонов (от каждого полка по батальону)
ворваться на передний край обороны противника. Атака началась в 23 часа ночи.
Действия этих батальонов имели только временный успех...
23.11.41 г. Продолжая выполнять приказ командарма № 115/ОП, части дивизии после
короткого огневого налета в 11.00 перешли в наступление, но были встречены огнем
противника и залегли. Первый батальон 462-го стрелкового полка ворвался в противотанковый
ров.
30.11.41 г. Противник ведет систематический артиллерийский и минометный обстрел
наших позиций, чередуя его с мощными огневыми налетами дальнобойной артиллерии
крупного калибра.
Командир дивизии генерал-майор Зайцев решил: пехоте при поддержке тринадцати
танков прорвать оборону немцев на фронте — южная окраина 1-го городка — Северные
Пески в направлении кладбища — роща "Фигурная". Генерал-майор Зайцев
особое внимание уделял организации взаимодействия между частями дивизии и соседями,
между пехотой, танками и артиллерией.
В 10.00 после артиллерийской подготовки, под прикрытием дымовой завесы части
дивизии перешли в наступление.
Танки с пехотой на броне обходили Пески с севера. Все они за полчаса были
уничтожены огнем противника. Тогда Командир дивизии ввел в бой второй эшелон
— 402-й стрелковый полк.
Весь день длился жестокий бой... Погибло много замечательных командиров и
бойцов. Смертью героя пали начальник дивизионной разведки старший лейтенант
Тюпа, инструктор политотдела дивизии политрук Самохвалов, адъютант командира
дивизии лейтенант Сушинский. Ранены командир 462-го полка подполковник Данилюк,
комдив генерал-майор Зайцев. Пантелеймон Александрович отказался от госпитализации,
остался в строю".
На этом дневниковые записи обрываются.
Это было наше последнее наступление. Прорвать оборону врага нам так и не удалось.
С середины декабря мы перешли к обороне.
За три месяца наступательных операций с плацдарма на левом берегу Невы мы
\8-я армия/ нанесла значительный урон двенадцати дивизиям противника, но
и наши 115-я, 20-я, 10-я \10-я/, 86-я, 168-я, 177-я, 265-я дивизии, три
ударных коммунистических полка, \батальон/ 4-я отдельная бригада морской
пехоты, 107-й отдельный танковый батальон и 11-я стрелковая бригада понесли
большие потери.
Мы получили приказ передать полосу обороны другой дивизии и переправиться на
правый берег.
В конце декабря 1941 года и начале января 1942 года нашу 168-ю дивизию передислоцировали
на Приморский плацдарм, под Ораниенбаум.
Вскоре генерал-майора П.А. Зайцева назначили заместителем командующего 55-й
армии нашего фронта, а я временно стал командовать 168-й дивизией.
Расставался я с Пантелеймоном Александровичем как с родным отцом, хотя и был
он старше меня всего на семь лет и воевать \с врагом/ нам пришлось \вместе/
немногим более двух месяцев. Но высокие моральные и душевные качества этого
человека, старшего товарища-коммуниста, его принципиальность, беспредельная
преданность нашему общему делу, беззаветная верность воинскому долгу навсегда
остались для меня примером.
Больше мне не удалось встречаться и беседовать с Пантелеймоном Александровичем,
но я знал, что мы воевали с врагом на соседних участках фронта, совсем недалеко
друг от друга.
Особенно прославился генерал \П.А./ Зайцев, когда командовал 122-м корпусом
зимой 1944 года во время боев за полное снятие блокады и освобождение Ленинградской
области от немецко-фашистских оккупантов.
1 марта 1944 года командир корпуса генерал-майор Пантелеймон Александрович Зайцев
пал смертью героя в боях под Нарвой. Эту печальную весть мне сообщили в лесу,
под Псковом, где дивизия, которой я командовал, вела успешные наступательные
бои.
Невольно вспомнился "Невский пятачок", где мы пережили с генералом
Зайцевым много тяжелых дней и ночей, и я подумал, будь рядом сейчас со мной
Пантелеймон Александрович, он от души порадовался бы нашим успехам...
———
[ На полях красным карандашом: убрать] Прошло много дет. И вот в день, когда
страна праздновала двадцатую годовщину победы над фашистской Германией, я увидел
на Невском проспекте шествие молодежи. Впереди колонн пионеры несли венки. На
кумачовой ленте одного из них было написано: "Генерал-майору П.А.Зайцеву".
Сердце мое заколотилось так сильно, что я долго не мог опомниться и только молча
смотрел вслед колонне, направлявшейся к Александро-Невской лавре, где на коммунистической
площадке под мраморной плитой покоится прах дорогого мне человека, героя обороны
Ленинграда, генерал-майора Пантелеймона Александровича Зайцева...
С генералом Бондаревым я расстался также в начале зимы 1942 г. Его вызвали тогда
в Москву и направили на учебу в академию. После учебы Андрея Леонтьевича назначили
командиром 13-го гвардейского стрелкового корпуса. И вновь страна узнала о славных
боевых делах генерала Бондарева. Корпус, которым он командовал, успешно громил
немцев на Орловско-Курской дуге и отличился в битве за освобождение Украины.
За героизм, отвагу, мужество и умелое командование при форсировании Днепра генералу
Бондареву Андрею Леонтьевичу было присвоено высокое звание Героя Советского
Союза. Гвардейцы под командованием Бондарева принимали участие в освобождении
Праги, где и закончили вместе со своим любимым генералом Великую Отечественную
войну.
35 лет своей жизни отдал службе в рядах Советской Армии генерал-лейтенант А.Л.Бондарев.
Ранения, контузия, болезни заставили его уйти в отставку. Впереди был заслуженный
отдых, лечение и покой. Но не такой характер у боевого генерала-коммуниста Бондарева.
Андрей Леонтьевич остался верен себе. Он многие месяцы проводил то у себя на
родине, где принимал активное участие в общественной жизни колхоза "Память
Ленина", то в Харькове, в сельскохозяйственном институте и в библиотеках,
где изучал агротехнику, механизацию и экономику сельского хозяйства.
В конце 1960 года Андрей Леонтьевич обратился в Ново-Оскольский райком КПСС
с просьбой направить его на работу в колхоз. Члены сельскохозяйственной артели
"Память Ленина" единодушно избрали своего земляка председателем колхоза.
Андрей Леонтьевич отказался от заработной платы. "Государство платит мне
пенсию, — заявил он на собрании колхозников, — и этого мне хватит".
За короткий срок Бондарев сумел сплотить колхозников, наладить артельное хозяйство,
воодушевить людей на выполнение решений партии и правительства, направленных
на подъем сельского хозяйства.
Андрей Леонтьевич Бондарев одним из первых в стране стал инициатором введения
денежной оплаты труда колхозников. Прошло немного времени и успех незамедлил
сказаться. Колхоз "Память Ленина" стал передовым. Так же, как и мы
на фронте, колхозники с гордостью называли себя бондаревцами. Коммунист Бондарев
был избран делегатом XX[?] съезда КПСС.
23 сентября 1961 г. Андрей Леонтьевич умер у себя в рабочем кабинете от кровоизлияния
в мозг. До последнего часа своей жизни он был в строю, в первых рядах строителей
коммунизма. Его биография — это биография поколения, вынесшего на своих плечах
всю тяжесть борьбы за наше светлое будущее... [до этого места на полях: убрать]
...18 сентября 1966 года, когда воины-ветераны отмечали 25-летие начала битвы
на "Невском пятачке", они вспомнили добрым словом и почтили память
его героев, среди которых видное место занимают генералы Бондарев и Зайцев...
С годами многое проясняется, понятнее становится историческое значение наступательных
и оборонительных операций отдельных этапов Великой Отечественной войны. И сейчас,
как бы с расстояния лет, еще лучше видишь, какую большую роль играли подвиги
героев "Невского пятачка".
Семь месяцев продолжалось в 1941-1942 г. г. ожесточенное сражение на крохотном
клочке приневской земли, который даже на топографической карте можно прикрыть
пятикопеечной монетой. И однако же этот маленький плацдарм связывал противника,
не давал ему возможности свободно маневрировать своими силами.
В апреле 1942 года на Неве внезапно [как обычно в нашей стране — А.Т.] начался
ледоход. Он отрезал гарнизон "пятачка" от правого берега. Гитлеровское
командование воспользовалось этим и решило ликвидировать Невский плацдарм. Оно
бросило сюда крупные танковые и пехотные части. После сильной бомбежки и артиллерийской
подготовки началась атака. Несмотря на отчаянно трудное положение, защитники
"пятачка" героически дрались за каждый метр земли. Все они выполнили
свой священный долг перед Родиной до конца... Слишком неравны были силы. 29
апреля 1942 года "Невский пятачок" пал. Получив возможность оттянуть
отсюда силы, немцы вновь стали готовиться к штурму Ленинграда. Командование
Ленинградского фронта предприняло ответные меры. 26 сентября 1942 года под прикрытием
более ста самолетов и артиллерии воины 70-й стрелковой дивизии, впоследствии
ставшей 45-й гвардейской (командир Герой Советского Союза генерал-майор А.А.Краснов)
пошли на штурм левого берега и вновь захватили его. Фашисты оказали бешенное
сопротивление, неоднократно бросались в контратаки. Однако плацдарм остался
за нашими войсками... Он сыграл для наших войск большую роль при прорыве блокады
в январе 1943 года.
***
Как и большинство участников обороны Ленинграда, я попадал в разные переделки.
Случалось, часами находился под вражескими массированными бомбежками, интенсивными
артобстрелами; прорывались к моему НП танки и автоматчики, хватил немало лиха
в красноборском "мешке", но ничто не могу сравнить с той суровой действительностью,
которую довелось мне познать вместе с моими боевыми товарищами почти три месяца
— день в день — на "Невском пятачке". Плавились орудия, горели танки,
которые понтонерам удавалось ценой неимоверных усилий и опасностей переправлять
с правого берега на левый, но стояли насмерть люди.
"Невский пятачок" был щитом и мечом города Ленина. Его защитники
не только прикрывали грудью великий город Октября, но бросались в яростные атаки
на врага...
"Невский пятачок" защищали обычные советские люди, коммунисты и беспартийные
— кадровые военные и призванные из запаса резервисты. Среди людей, прибывавших
к нам на пополнение \дивизии/ в голодную зиму 1941-42 гг., было много
добровольцев: ленинградских рабочих, инженеров, служащих, сотрудников научных
учреждений, педагогов. Партийные работники, рядовые коммунисты и комсомольцы
с высшим образованием шли политбойцами в роты. Их не сотни, не тысячи, а десятки
тысяч. И все они герои из героев. Если вы встретите человека, воевавшего с врагом
на "Невском пятачке" — этом железном клочке земли Ленинграда, — поклонитесь
ему.
22 сентября, 1969г.
С.Борщов
Часть 1 Часть 2
С.Н.Борщев: "Воспоминания"
Предыдущий текст — Следующий текст