Михаил Ашик

ШТРАФНИКИ

Новости в окопы обычно приходили с кухни. - Справа, на высотке, каких-то штрафников посадили! - огорошили нас однажды утром прибывшие с котелками подносчики патронов.
- А шестую роту куда ж? - спросил наводчик, у которого там был земляк.
- Да вон, гляди, уже копают!
И, действительно, если присмотреться, можно было заметить, как на склоне холма позади нас невидимые глазу землекопы выбрасывали на поверхность комья земли.
Вот не повезло ребятам! Месяца три сидели они на пологом бугре и накопали там полный комплект основных и запасных позиций, ровиков разных. И вот на тебе, отдай чужому дяде, переходи на новое место и начинай копать сначала!
Подобную обиду наш пулеметный расчет пережил ранней весной. Вырыли мы основную позицию, оборудовали подбрустверное укрытие для своего "максима", рядом - ниши для боеприпасов, соорудили классические стрелковые ячейки для подносчиков патронов, построили землянку. Все это отличнейшим образом замаскировали и уже заговорили о том, как теперь заживем без ежедневного общения с лопатой. Но не тут-то было. Свалился на нашу голову какой-то майор-ревизор. Идет по траншее такой чистый, форсистый, разве только одеколоном от него не пахнет. За ним поспешает притихший наш командир роты, а далее плетется ротный старшина, совсем уже поте-[151]рявший дар речи в присутствии столь высокого начальства. Подошли они к пулемету, все сердитые, надутые и как будто не замечают нашего окопного совершенства. А мы-то думали, что хвалить будут.
Вот майор высунулся в амбразуру, глянул вправо, глянул влево и неожиданно выпалил:
- Какой дурак вас сюда посадил?
А позицию эту выбирал сам старшина. Вот он теперь зыркает своими хитрющими глазищами, как будто отыскивая среди нас виноватого. Мы молчим, да и майор, видно, ответа не ожидал. Повертел головой, пошарил глазами по склонам лощинки, в которой все это происходило, и махнул рукой куда-то не очень определенно.
- Вон где место для вашего пулемета!
Сказав это, ушел майор дальше наводить порядок во вкопанном в землю хозяйстве передовых позиций. А нам еще с месяц пришлось копать, прогрызать в каменистой почве ход сообщения, строить новую землянку и все, что полагается иметь доблестному расчету станкового пулемета, в котором я был одним из трех подносчиков патронов. И теперь мы очень жалели шестую роту, снятую со своего обжитого бугорка ради каких-то там штрафников.
Вообще-то о штрафниках мы слышали, по фронту ходили о них разные байки. Однако видеть их вблизи нам пока не приходилось. Говорили, что в штрафной роте можно встретить больших начальников, лишенных званий и наград, а рядом с ними - убийц, грабителей и воров, направленных на фронт для исправления. Говорили, что штрафников посылают на самые трудные и опасные участки, чтоб они там кровью искупили вину свою перед Родиной, но никогда не разъясняли, почему почетная обязанность защиты своей страны соединяется с мерой наказания. Впрочем, это и не требовалось, ибо о нравственных вопросах мы не задумывались, поглядывая на недалекий бугорок, ставший для нас запретным, так как ходить туда было строго-настрого запрещено. Что там за люди собрались, никто толком не знал, и, естественно, что к штрафной роте у каждого из нас возник заметный интерес. Таинственных штрафников мы стали встречать у кухни. Приходили они всегда в сопровождении сержантов, которые не входили в число наказанных, а служили в этом особом подразделении добровольно. Бравируя своей исключительностью, штрафники нахально лезли без очереди к поварскому черпаку, а потом, ни с кем не общаясь, уходили по траншейному лабиринту на свою высотку-бугорок, считавшуюся и до их прибытия довольно опасным местом. Возможно, поэтому и посадили их туда. Но мы, солдаты переднего края, хорошо знали истинную цену этим "опасностям", страшным, быть может, только тем, кто посматривал на передовую из ближайших прифронтовых тылов. [152]
И наш пулеметный расчет, когда занимал оборону во втором эшелоне полка, километра за два от переднего края, поглядывал на высотку и на весь первый эшелон с опаской: они ж там под самым носом у противника. Это тут, во втором эшелоне, жить можно. Здесь только изредка снаряды рвутся, да минометные обстрелы случаются. Ну, а если пули, так ведь только шальные и залетают. Примерно так думали в нашем втором эшелоне, унося каждый день в братскую могилу то одного, то двоих, а то и целый десяток погибших при артобстрелах и от шальных пуль. И казалось нам, что там, на передовой, в сотне метров от противника, сидят истинные герои.
Но вот подошла очередная подвижка частей, и однажды ночью сменили мы роту на самой передовой. Заговорили шепотом: до немцев рукой подать - сто метров, не более. Уходившие в тыл пехотинцы на ходу скупо бросали слова, содержащие дельные советы, как лучше разместиться в обжитой ими траншее, где брать воду, где отхожее место, а о немцах доверительно сказали:
- Вы их не трогайте, и они вас не тронут...
Гитлеровцы, подслушавшие, конечно, поднятую при смене возню в наших окопах, всю ночь светили ракетами и для устрашения запускали в воздух красные пулеметные трассы. Однако при этом ни разу не резанули из пулемета хотя бы по брустверам. Может быть, не хотели до времени раскрывать свои огневые точки, а может, просто ленились. Впрочем, и мы с основных позиций никогда не стреляли: в обороне стреляют только с запасных или даже с ложных позиций, чтоб до решительного боя не давать противнику разобраться в наших силах и расстановке огневых средств.
Наутро все стихло. Немецкие солдаты завтракали, запросто разложив свои каски на брустверах, стрелять они совсем перестали. А потом, умаявшись за ночь, спать, должно быть, легли. Нам же отдыхать не разрешили. Наблюдение, наблюдение, наблюдение!
Главное, что в тот раз поразило нас на переднем крае, это тишина. Снаряды здесь не рвались, даже прицельных выстрелов не было. Если немецкая артиллерия стреляла, то куда-нибудь подальше - по командным пунктам, по артиллерийским позициям, по вторым эшелонам. На самом переднем крае можно было и своих задеть, вот и опасаются. Ну а меткие стрелки беспокоили только на правах взаимности: если стрельнешь, то и они врежут. Не трогаешь - все тихо. Словом, наблюдай, да не спи. Опасаться надо больше всего вражеских разведчиков. Утащат и все тут...
Так прожили мы с месяц, никого не похоронив, не то что во втором эшелоне. Зато, бывая с котелками у кухни, получили возможность высокомерно поглядывать на "тыловиков", тех, что вынуждены пря-[153]таться от огня артиллерии и минометов и нередко оказываются под бомбежкой. А когда нашими соседями стали штрафники, расположившиеся с комфортом в оборудованных шестой ротой окопах, у батальонной кухни все чаще стали слышаться хвастливые прибаутки разбитных, нагловатых новичков:
- Мы, штрафники, нам здоровье беречь надо!
Нужно сказать, что штрафная рота и по внешнему виду резко отличалась от обычной пехоты образца сорок третьего года. Как если бы она была укомплектована в мирное время. Не встречалось в ней, этой роте, мальчишек из недоучившихся школьников, не видать было и пожилых дядек-солдат, собранных к тому времени по всем российским деревням, среднеазиатским кишлакам и кавказским аулам, часто совсем ничему не обученных. В штрафной роте бойцы на вид были примерно одного возраста, крепкие, самоуверенные, заметно рисовавшиеся перед нами, когда встречались мы в бане-вошебойке, на медицинском пункте или у той же кухни.
Однажды, стоя в очереди с котелками всего расчета, разглядел я среди подходивших штрафников знакомое лицо. То был здоровенный парень, пропавший у нас ранней весной, когда в балках еще лежал мокрый снег, а в окопах стояла вода и по утрам выдавали по сто граммов водки. Водку привозили в поллитровках, и каждый мог получить свою порцию в виде целой бутылки на пятый день. Многие водку не пили, а относили ее за несколько километров в село, чтобы сменять там свои граммы на что-нибудь съестное: голодновато было тогда в окопах. Этот парень ушел однажды с несколькими поллитровками и не вернулся. Теперь, узнав меня, он подошел, поудивлялся, что свои рядом, и обещал придти.
И точно, вскоре он наведался к нам и рассказал, что весной на пути в село его задержал прятавшийся в кустах часовой заградотряда. В трибунале, куда вскоре доставили нашего парня, его судили за дезертирство. Копию приговора он носил с собой, и я помню, как удивил нас никогда ранее не виданный текст этого поразительного документа. В нем говорилось, что такой-то приговаривается к расстрелу, но поскольку ничего подобного с ним ранее не случалось, смертная казнь заменяется отправкой на три месяца на фронт. Нас поразили тогда именно эти "три месяца". Какие-то умные головы, оказывается, приравнивали три месяца жизни на фронте к смертной казни. Ну, каково было читать подобное тому, кто уже по три, по пять раз отметил такой срок на передовой.
Парень этот рассказывал нам о своем новом месте службы.
- Если штрафник будет ранен, - говорил он. - пусть его хоть чуть-чуть зацепит, то "штраф" с него снимается и даже судимость, в [154] таком случае, считаться не будет. Ну, а если штрафник подвиг совершит, то и наградить могут...
Оказалось, что прибывшая к нам штрафная рота сформирована уже давненько и трехмесячный срок у нее на исходе. Там были люди, уже побывавшие в штрафных, и они уверяли, что роту вот-вот должны послать в бой. Срок-то заканчивается. Где же штрафнику искупить свою вину, как не в бою!
- Готовьтесь, ребята, к наступлению, - подзуживали они наших.
- Вы что, свихнулись? Посмотрите, какие тут у немцев позиции - горы! - возражали им пулеметчики.
- Ну, тогда, может быть, в разведку боем пошлют, - предполагали штрафники, тоже, видно, ничего не знавшие о своей ближайшей судьбе.
О разведке боем мы и раньше слышали, но никто толком не представлял себе, что это такое. Некоторые говорили, что это просто ложное наступление. Цель его - обмануть немцев, выявить их огневые точки.
Прошло еще несколько дней. Штрафники не сидели, как мы, пулеметчики, у своих амбразур, а освоившись, довольно развязно расхаживали по всему району обороны. Несмотря на запреты, у нас с ними быстро наладились взаимоотношения. Подойдут, бывало:
- А что, славяне, тамбовские среди вас есть?
И находились не только земляки, но и соратники по прошлым боям. Народ там оказался боевой. Были и командиры из тех, которые слишком долго пробирались на восток с рубежей сорок первого года. По пути иные залечивали раны, скрываясь у местных жителей, да "справкой" не запаслись, кто-то завернул до дому, кто-то пережидал лихую пору у сердобольной бабули, кто-то явился без знаков различия, кто-то не сумел оправдаться за потерянное оружие. Бдительные следователи и принципиальные судьи, не утруждая себя бременем сомнений, подводили их несчастья, ошибки и подвиги под статьи мало кому известных военных законов и милостиво заменяли расстрел отправкой на три месяца на фронт.
Были среди штрафников и проворовавшиеся интенданты, и армейские хулиганы, а то и просто уголовники, призванные по мобилизации, но не оставлявшие на войне своего прежнего ремесла и потому загремевшие не в привычный и родной им народный суд, а прямо под военный трибунал. Им тоже расстрел заменяли фронтом.
Словом, в штрафной роте собрались очень разные люди.
В расположенный на отшибе наш пулеметный дзот забредали штрафники, побывавшие в своей прошлой службе пулеметчиками. Их [155] мы узнавали по завистливому взгляду, как бы мельком брошенному на ухоженный заботливыми руками "максим". Такие обычно сокрушались:
- Эх, нет у нас, в штрафной роте, пулеметов. Выдали только старые винтовки. У некоторых и штыки-то потеряны!
При каждой встрече со штрафниками разговор как-то естественно приводил к бесхитростному вопросу:
- За что попался?
- За халатность, - отшучивались бывалые. - Коня взял, а уздечку оставил!
Как-то два приятеля рассказали, как они сапоги казенные пропивали. Встретится на пути село побогаче, найдут они там какого-нибудь деда-самогонщика и выменивают у него зелье на пару хороших сапог. После этого сообщник, не присутствовавший при сделке, ведет жуликов как бы под конвоем к этому самогонщику и запугивает его трибуналом за незаконное приобретение казенного имущества. Далее у перетрусившего деда отбираются сапоги, чтобы в следующем попутном селе повторить хорошо отрепетированный спектакль. Так и забавлялись проходимцы со своими сапогами, пока не достукались до штрафной роты.
Однажды в траншее повстречались не менее веселые ребята, назвавшиеся разведчиками, бывшими, разумеется. Со смехом рассказывали они, как их посылали за "языком", а они заглянули в сарай, где содержались пленные, выбрали там пару подходящих "фрицев", отвели их на нейтралку и оставили связанными до поры. А когда пришло время идти в поиск, они без особого труда притащили заготовленных впрок немцев и сдали их с нетерпением ожидавшему начальству. "Шутка" вскоре раскрылась, трибунал не оценил юмора горе-разведчиков, и вот они в штрафной роте.
Эти самые хлопцы уверяли нас, что готовят их роту к разведке боем. По их предположению, штрафники должны будут ночью атаковать вражескую оборону, наделать там шума и заставить немецких артиллеристов, минометчиков, пулеметчиков вести огонь с основных позиций. Специально подготовленные наблюдатели и штабные офицеры выявят расположение огневых средств противника и нанесут их на карты. Когда начнется настоящее наступление, легче будет сокрушить немецкую оборону точной стрельбой.
Так думали штрафники, так представляли себе ближайшие события и мы, солдаты переднего края, готовясь посмотреть редкое на нашем участке событие - разведку боем и не подозревая еще, что сами при этом будем не просто зрителями.
Как-то под вечер вернулся от начальства наш командир расчета. [156]
- В штрафной роте своих пулеметов нет, - сказал он. - Поэтому на время разведки боем им будет придан наш пулеметный расчет. Основная наша задача - помочь штрафникам огнем, когда они будут атаковать противника.
В пулеметном расчете нас шестеро: командир расчета, старшина по званию, наводчик-сержант, помощник - младший сержант и трое подносчиков - рядовых. В пулеметном окопе - рабочее место наводчика и его помощника. У командира расчета неподалеку есть свой отдельный наблюдательный пункт. Мы, подносчики, располагались прямо в траншее. Наше рабочее место - в специально выкопанных нишах, именуемых стрелковыми ячейками. В них мы должны были находиться и в бою, и во время дежурства, обеспечивая пулемет снаряженными лентами и стреляя из своих винтовок.
У каждого подносчика на поясе - подсумок, лопатка, фляга, за спиной вещмешок. По две коробки на каждого подносчика и в каждой коробке - три ленты на двести пятьдесят патронов каждая. Полностью снаряженную ленту пулемет может израсходовать за секунды, а заряжать ее потом нужно около часа. Гнезда матерчатой ленты всегда влажны от окопной сырости, и патроны в них входят с трудом. А потом их еще нужно выровнять, чтобы не случилось задержки при стрельбе. Для этого каждый из нас, подносчиков, имел специальное приспособление из соединенных между собой деревянных планочек.
Получив боевую задачу, командир и наводчик занялись пулеметом, а мы, подносчики, проверив укладку снаряженных лент, присели в траншее и стали ждать, когда сержанты двинутся на исходный рубеж. Вскоре из дзота в траншею вышел командир расчета. Он, как и положено, нес полупудовый броневой щит. За ним, пригнувшись, шел наводчик с телом пулемета, весившим поболее двадцати килограммов. Последним, сгибаясь под тяжестью станка, из дзота вышел помощник наводчика. Зеленоватая дуга, именуемая "хоботом", опускалась ему на грудь, а не покрашенный медный стол пулеметного станка возвышался над спиной младшего сержанта и служил нам, подносчикам, своеобразным ориентиром в наступавшей темноте. Так и шли мы всем расчетом, повторяя бесчисленные изгибы и зигзаги ходов сообщений, ведущих на бугорок, покинутый шестой ротой. Наконец, уперлись в тесноту сбившихся в траншее людей. Все они были в полном боевом снаряжении.
- Стой! - скомандовал командир расчета. - Наше место здесь, на фланге.
Мы прижались к каменистой стенке окопа, то и дело пропуская вперед все подходивших и подходивших людей. Шли артиллерийские [157] корректировщики с деревянными коробками телефонных аппаратов. Появились саперы с шестами для прощупывания грунта во время поиска мин. В руках у некоторых из них были большие, наподобие кузнечных, ножницы для резки колючей проволоки. Возбужденные предстоящим делом, молодые ребята из саперной роты не упускали случая, чтобы не прихвастнуть: мол, они пойдут первыми и прорежут проходы в проволочных заграждениях.
- Давай, шуруй, не дрейфь, ребята! - напутствовали саперов пулеметчики.
Неожиданное известие об участии нашего пулеметного расчета в разведке боем, спешные сборы и хлопоты с пулеметным имуществом не оставляли времени для каких-либо чувств и переживаний. Зато теперь, в ожидании атаки, можно было потомиться, как и полагается перед боем. Заговорили о доме, и я вслух пожалел, что не успел написать родным.
Пофилософствовав немного на эту тему, мудрый наш наводчик пришел к выводу, что перед боем писать - только бумагу портить.
- Все равно, на полевой почте ваши письма похерят. И правильно сделают! Дай вам волю - всю военную тайну поразглашаете!
Среди фронтовиков ходили слухи, будто перед наступлением полевая почта солдатские письма не отправляет. Так ли это было на самом деле, судить не берусь, но среди сохранившихся у родителей моих писем написанных перед боем не оказалось.
Наступила ночь. Как обычно, из глубины траншеи мы смотрели в темное, без луны, искрившееся звездным многообразием небо. По ковшу Большой Медведицы солдаты приноровились определять время. Поворачиваясь вокруг Полярной Звезды, "ковш" к рассвету занимал опрокинутое положение, и наш украинец-наводчик изрекал:
- Ковш опрокынувся, пора на кухню посылать.
Однако на этот раз кухня нам не светила. Всем выдали сухой паек - буханку хлеба на четверых и банку американской тушенки на двоих. Разговоры в траншее постепенно умолкали. В душе было неспокойно, неопределенно, как перед экзаменом.
Похоже, что немцы не ожидают нашей атаки. На их стороне, как всегда, время от времени загораются ракеты. Красные трассирующие пули веером уходят в небеса. И где они берут такую прорву ракет и патронов с трассирующими пулями? У нас, если нужно запустить в небо две красные ракеты, то и получишь две, не больше. А трассирующие у нас только одного цвета - зеленые, предназначенные исключительно для целеуказания. И заправляем мы их в ленту пятым патроном.
Все теснее и теснее в траншее. Подошли какие-то незнакомые командиры, появились наблюдатели с окопными перископами, чтобы все видеть, но самим не высовываться. Из обрывков разговоров можно [158] понять, что в атаку пойдет человек шестьсот штрафников. Какая же это рота? Это целый батальон...
Настроение у них не сказать, что боевое. Вот недалеко от нас сидит целое стрелковое отделение. Доносится тихий разговор:
- Восемь дней осталось...
Это они свой срок трехмесячный пересчитывают.
- А мы здесь бессрочно, - язвит наш наводчик. - До победы!
Откуда-то вернулся наш командир расчета.
- Собрать пулемет и на огневую!
Пришла пора нам трогаться. Наводчик поставил на станок и закрепил тело пулемета, подсоединил щит - и наш "максим" в сборе. Его подняли на бруствер, взяли за хобот и покатили по густому, много лет не топтанному бурьяну. За пулеметчиками поползли мы, три подносчика с патронными коробками. Проследив, благополучно ли мы выбрались за бруствер, командир расчета тоже ползком обогнал нас и исчез где-то впереди. Ему нужно найти такое место, с которого пулеметным огнем удобно будет прикрывать выход штрафников из траншеи, а потом поддерживать атаку стрельбой по вражеским огневым точкам, по позициям пулеметов и орудий. Наш "максим" - сильное оружие, он может достать противника за тысячу, а то и поболее метров. В том случае, если атака штрафников будет отбита, нам предстоит прикрыть их отход. Все это командир нам разъяснял до боя, подчеркивая, что мы самыми первыми выдвигаемся и самыми последними будем отходить.
Ползли долго, а когда установили пулемет, то обнаружили что немецкая оборона отсюда не то что просматривается, а даже прослушивается. В ночном воздуха отлично слышались хлопки ракетниц, лязг затворов и приглушенные голоса немецких солдат. Прикрыв щит и кожух пулемета вениками из бурьяна и устроив себе окопчики для стрельбы лежа, мы затаились в траве.
Все началось после залпа нашей артиллерии. Снаряды ухнули на нейтралке. Они падали и рвались справа, слева и позади нас. В воздух поднялись комья земли, стебли травы, и все это долго сыпалось на затаившийся в траве наш пулеметный расчет.
- По своим лупят, черти! - не поднимая головы, хрипит наш наводчик.
Но вот наконец разрывы снарядов ушли за колючую проволоку. Видно, кто-то скорректировал огонь. Со стороны штрафников донеслись голоса:
- Вперед! Всем вперед! Никому не отставать!
Под эти возгласы штрафная рота дружно вывалилась из траншеи и в пыли и дыму от снарядов первого залпа нашей артиллерии пошла [159] по высокой, густой траве. Впереди шли командиры. За ними, не выдерживая уставных интервалов, выравнивались в густую цепь солдаты. Шли тесно, чуть ни касаясь локтями друг друга. И было видно даже опытному глазу, что никто никогда не сколачивал роту для пехотного боя, что такой порядок она приняла впервые за свое существование. Со стороны эти люди были больше похожи на толпу, чем на боевое подразделение, идущее в атаку.
Неожиданно наша артиллерия смолкла. Но штрафники не дрогнули, не залегли. Они продолжали идти цепью по нейтральной полосе, и ни одна мина не взорвалась еще у них под ногами. А мы-то думали, что тут все усеяно минами. Как-то неестественно тихо стало вокруг.
Первым нарушил тишину наш пулемет. То ли наводчик не выдержал, то ли командир расчета команду подал, но получилось так, что стрельба наша прозвучала, как сигнал для штрафников. Они пригнулись, выставили вперед винтовки без штыков и дико заорали:
- Ура-а-а-а! За Родину! Ур-а-а-а!
Только после этого немцы начали вести редкую и очень неточную стрельбу. Красно-оранжевые трассы их пулеметов, словно нехотя, срывались с разных точек и с гулом неслись выше голов штрафников. И нас они не трогали, хоть и засекли, конечно: когда "максим" стреляет, его издалека и видно и слышно. Но нам досталась всего одна очередь. С шумом, никого не задев, прошуршала она по каменистой земле, и никакого продолжения не последовало.
Помощник наводчика бросил мне и другому подносчику по опорожненной ленте, и мы принялись поспешно набивать их из запасенных в вещмешках и заранее открытых патронных коробок - "цинок". Ох, не просто, лежа на животе, вставить двести пятьдесят патронов в тугие гнезда пулеметной ленты. И когда я, израсходовав первую бумажную пачку на двадцать патронов, поднял голову, никого из атакующих не было видно.
- Лежат в бурьяне! - весело крикнул сосед-подносчик, заметив, как я вытягиваю шею в поисках исчезнувшей роты.
Опытный наш командир расчета приказал сменить позицию. Это значило - отползти в сторону и выкопать новые окопчики для стрельбы лежа. Прав, конечно, наш командир: немцы наверняка засекли стреляющий пулемет и нацеливают, небось, на него свои минометы.
Переползали мы с места на место и копали не менее часа, а штрафная рота тем временем все лежала в бурьяне. Немногих раненых, которые уже искупили свои прегрешения, крепкие парни-санинструкторы оттаскивали в тыл. Этих ребят-санитаров обучали в медицинских школах вдвое дольше, чем командиров - младших лейтенантов. Может быть, поэтому и присваивали им после учебы звание старшин [160] медицинской службы, прикрепляя по четыре треугольника к петлицам. Кто-то очень знающий с умом отбирал этих здоровенных парней. Видно, учитывал нелегкую их работу не только в бою, но и на медпунктах, в полевых банях, у походных кухонь.
А солнце все поднималось, накаляя воздух. В степном бурьяне лежали по-прежнему штрафнички. Рухнула, как видно, затея с разведкой боем. Время от времени над бурьяном проносилось:
- Вперед! Вперед!
Но ни один из атакующих не поднимался. Покричали, покричали командиры, и все стихло. Солнце уже к зениту подходило, самое пекло начиналось. На каждом из нас - шинельная скатка, скатка плащ-палатки, тяжелый вещмешок, в котором, кроме патронов и солдатского скарба, лежала банка тушенки на двоих. Но есть нам, постоянно голодным окопникам, почему-то не хотелось. Не зря, видно, бывалые солдаты, изнывая от лежания в блиндажах, без всякой бравады говорили: "Скорей бы в бой, там хоть есть не хочется". Действительно, есть не хотелось...
Наконец, захлопали наши минометы, бившие из какого-то укрытия. Вскоре к ним присоединились гаубицы из-за бугра. На немецкой стороне, на радость нам, загрохотало. Вот и наш наводчик под шумок стал чаще пускать очередь за очередью из своего "максима". Одна за другой таяли с таким трудом снаряженные нами пулеметные ленты. Передал помощнику наводчика полную коробку и вскоре получаю ее пустой. Послал вторую коробку и тут же принялся набивать опорожненные ленты. Сколько раз эта старая ткань прошла сквозь приемники пулеметов и ничего ей не делается, всегда такая прочная и тугая.
В бурьян к залегшим штрафникам ползут связные, пробегают незнакомые командиры: что-то готовится. Вот и до нас дошла какая-то команда, и поползли на новое место наводчик и его помощник, толкая перед собой "максим". Ползем и мы следом за ними. Бурьян стал реже, и вся немецкая оборона, окутанная дымками артиллерийских разрывов, в пугающей близости открылась перед нами: брустверы, амбразуры, колючая проволока с консервными банками для звона. Все какое-то таинственное, не такое как у нас. Брустверы почти не замаскированы травой и прорисовываются желтизной вынутой земли по всем изгибам ходов сообщений. Крутости траншей укреплены досками, жердями. Видны открытые площадки для пулеметов и много, много землянок. По всему этому чужому, враждебному хлещет наша артиллерия. Но ни одного выстрела в ответ.
Пока не закончилась артподготовка, штрафников кто-то поднял. Вот они опять, как утром, выровнялись в настороженной, плотной цепи, [161] придерживаясь друг подле друга, пошли вперед. До немецкой траншеи, даже до колючей проволоки, им оставалось пройти совсем немного, когда под ногами у них начали рваться противопехотные мины. Однако не назад шарахнулись люди, а бросились вперед. И тут же по цепи понеслось:
- За Родину-у-у! Вперед!..
Вот теперь-то и задудукали немецкие пулеметы. Если наши выговаривают, что-то похожее на "тра-та-та", то у них неизменно "ду-ду-ду" получается. Под треск стрельбы немногие из штрафников добежали до проволоки. Но проходы в ней не были прорезаны. И не видно в цепи никого ни с щупом, ни с ножницами. И повисли на проволоке, рядом со ржавыми банками, кто в отчаянии попытался через нее сигануть. Остальные залегли.
Назад ползут только раненые, смывшие уже свежей кровью все прошлые свои грехи. А немецкие стрелки, не считаясь с этим, расстреливают раненых на выбор. Штрафная рота вся на виду, лежит на обращенном к противнику скате. Только многолетний бурьян и спасает.
Наш пулемет и еще несколько приданных штрафной роте таких же "максимов" стреляют, пытаясь прикрывать залегшее подразделение. Несколько штрафников подползли из цепи к пулемету и, присоединившись к нашему расчету, пытаются отстреливаться.
- Уходите, - говорит им командир расчета, - нас немец давно засек, сейчас жахнет сюда из миномета. А вы даже не окапываетесь.
Но немцы минометов не применяли. Видно, не хотелось им выдавать скрытые минометные позиции. И из пушек они тоже почему-то не стреляли.
А в залегшей цепи кто-то не унимается. То и дело там раздается команда "Вперед!"
- Кто это там? - спросил кто-то из наших у штрафника.
- То командиры взводов, молодые ребята, - отвечал штрафник. - Прибыли с курсов младших лейтенантов.
Походило на то, что противник догадывался о затеваемой нами разведке боем. Не исключено, что поэтому и не принимал он всерьез наши атаки, надеясь отбиться от наскоков одной роты стрельбой из дежурных пулеметов.
Обстрел залегших по бурьяну штрафников продолжался до вечера. Многие погибли. Командиров, как позже говорили, в роте не осталось ни одного.
Через несколько дней у уцелевших штрафников закончился срок наказания, и окопы на высотке снова заняла шестая рота.
<...> [162]