БОГДАНОВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ

Русский, родился 28 ноября 1915 года в Воронеже. До 1931 года обучался в школе № 17, а затем в 1931-33 годах - в ФЗУ в том же городе. Одновременно работал и учился на Воронежском вечернем рабфаке. Награжден почетной грамотой "Ударник четвертого года пятилетки". В Ленинграде поступил на рабфак Индустриального института, а в 1935 году был принят на 1-й курс механико-машиностроительного факультета этого института. 9 января 1941 года после защиты диплома Богданову Н.И. присвоена квалификация инженера-механика по специальности "Подъемно-транспортные машины и механизмы". Распределен на Октябрьскую железную дорогу на должность инженера по механизации. До начала войны продолжал проживать в студенческом общежитии на Лесном пр., 65. От товарищей узнал, что 23 июня 1941 года Выборгский РК ВЛКСМ формирует добровольческий коммунистический отряд. 27 июня 1941 года отряд отправили в Череповецкое пехотное училище. После краткого обучения попал на фронт под г. Новгород в качестве политбойца, фронтового разведчика. В конце мая 1942 года после переформирования направлен в 288-ю отдельную артиллерийскую ремонтную мастерскую. По окончании войны работал в ЛПИ. Позднее вновь служил в армейских подразделениях. После выхода в запас занимал различные ответственные должности. Умер в 2001 году. [89]

Н.И.Богданов

ЗАПИСКИ ФРОНТОВОГО РАЗВЕДЧИКА

Никогда не писал о пережитом на фронте. Но накопилась какая-то обида от целенаправленного развала великого государства.
Можно только удивляться той эйфории, с которой средства массовой информации приняли на вооружение охаивание всего положительного, достигнутого в советский период развития страны, в том числе героического подвига советского народа в Великой Отечественной войне. Договорились до того, что вообще, мол, не надо было защищать свое Отечество.
Я и мои товарищи видели войну не в кино и не из окна проходящего поезда. Мы были ее участниками и испытали все: и радость побед, и горе неудач, дружбу и преданность, героику и самопожертвование, трусость и глупость, верх боевого мастерства и военной хитрости, многочисленные потери боевых друзей. Словом, все, что принесла с собой война, особенно, если речь идет о пехоте, всегда находящейся в прямом и непосредственном соприкосновении с врагом. Вот почему мне захотелось описать, как все было, опираясь на свой опыт, на свои воспоминания о том ничтожно малом отрезке Великой войны, в которой мне пришлось принимать непосредственное участие.
На войну я уходил добровольцем. Дважды. Первый раз в 1939 году на войну с Финляндией. Был я студентом четвертого курса механико-машиностроительного факультета Ленинградского индустриального института. На финский фронт, однако, я так и не попал. Правительство, похоже, берегло свои инженерные кадры: все студенты старших курсов, подавшие заявления о направлении в район боевых действий, были возвращены в свои вузы.
Второй раз покинуть Ленинград, отправляясь на войну, мне было суждено почти сразу после начала Великой Отечественной войны. К июню 1941 года я уже закончил институт, защитил диплом и работал по распределению инженером по механизации Финляндского участка Октябрьской железной дороги, но по-прежнему проживал в общежитии института на Лесном проспекте.
Известие о нападении Германии на нашу Родину ошеломило. Во всех корпусах общежития студенты с возмущением обсуждали вероломство фашистов. Многие высказывали желание добровольно пойти на фронт и собственноручно "прописать немцам кузькину мать". Могу категорически утверждать, что желание добровольно [90] выступить на защиту своей Родины нам никто не втолковывал. Думаю, что в русском народе существовал и существует некий вековой патриотизм. Мне кажется, он заложен в генах русских людей и начинает действовать, когда возникает смертельная угроза Отечеству.
Совершенно убежден, что советское общественное устройство (несмотря на все его недостатки, перекосы в развитии), необоснованно жестокие репрессии не смогли опошлить и опорочить идеи социалистического развития общества с его общепонятными постулатами, не нарушили генную структуру русского патриотизма. Более того, в обществе существовали и развивались идеи коллективизма, товарищества, интернациональные чувства дружеского взаимопонимания, что особенно ярко проявилось на фронте.
Патриотизм ленинградских студентов - лишь частный случай. Быть может, наиболее ярко он проявился в силу молодости и понимания необходимости немедленного действия, а действие состояло в том, чтобы без промедления включиться в борьбу с врагом.
23 июня 1941 года стало известно, что Выборгский райком комсомола и райвоенкомат формируют подразделение комсомольцев-добровольцев. К 26 июня был создан первый в Ленинграде комсомольский отряд добровольцев Выборгской стороны. В этом отряде было около тысячи человек - парни с заводов и студенты вузов. Тогда же наш отряд получил имя: он стал называться 1-м Ленинградским добровольческим комсомольским батальоном политбойцов. 27 июня батальон строем прошел по Невскому проспекту, путь наш лежал на Московский вокзал. Невский был запружен людьми, стоящими в несколько рядов: наверное, это был первый (или один из первых) отряд, отправившийся из Ленинграда в горнило войны. Кто-то плакал, некоторые передавали нам цветы, кружки с пивом. Словом, проводы были торжественны и трогательны одновременно.
Этой же ночью мы надолго выехали из Ленинграда, и очень немногим представилась возможность вновь увидеть город и жить в нем. Ходили слухи, что мы едем в Прибалтику, в Рижское политучилище, однако путь наш оказался совсем другим.
Через Новгород мы прибыли в Череповецкое пехотное училище, и сразу же началась серьезная армейская учеба: подъем в пять часов утра; марш (полубегом) на полигон, находившийся в десяти километрах от казармы; интенсивные боевые занятия до 17 часов; сухой паек - во время перерыва на отдых... Через пару недель [91] наши гимнастерки выгорели под жарким июльским солнцем до белизны и насквозь пропотевшие стали от соли расползаться на спине. Такую учебу выдержали далеко не все. Не могу назвать точную цифру, но несколько десятков человек были комиссованы по состоянию здоровья и отправлены обратно в Ленинград.
Где-то после 20 июля нас ночью подняли по тревоге, погрузили в эшелон и через некоторое время мы оказались под Новгородом. Здесь, в районе деревни Старая Мельница, мне было суждено принять боевое крещение. Из нашей группы 150 человек были зачислены, согласно их пожеланиям, в разведывательный батальон, приписанный к 128-й пехотной дивизии, которая входила в Новгородскую группу войск. Романтика разведки увлекла и меня. Что касается остальных - они были распределены небольшими группами - по 2-5 человек в подразделения дивизии в качестве политбойцов.
Пополнение принимал командир разведбатальона капитан Левченко. На груди его красовался орден Красного Знамени, по тем временам - очень редкая и значительная награда. Несколько дней прошли в обустройстве, распределении по ротам, взводам, в оформлении необходимых документов по писарскому учету и в других незначительных заботах.
Когда все более или менее утряслось, оказалось, что были созданы три роты из двух-трех взводов каждая, при этом взвод состоял из 12-15 человек. В нашем взводе были в основном бывшие студенты-политехники. Несколько позже, после занятия немцами Новгорода и некоторой стабилизации фронта, НОГ (Новгородскую оперативную группу) преобразовали в Новгородский фронт, а нам было присвоено название "119-й отдельный разведывательный батальон 52-й армии". А фронтовая жизнь батальона началась задолго до этих событий.

ПЕРВАЯ РАЗВЕДКА

Восьмого августа 1941 года наш взвод получил первое боевое задание. Было оно достаточно простым и в то же время сложным для новичков: войти в город Шимск, связаться с командиром части, оборонявшей город, взять "языка" и попутно оценить обстановку.
В это время шли упорные бои на Лужском оборонительном рубеже. Встретив ожесточенное сопротивление, немцы предприняли попытку прорваться к Ленинграду юго-восточнее Луги, через Шимск-Новгород. Наши войска встречным наступлением в районе города Шимска и станции Сольцы отбросили противника, сбили его наступательный порыв и перешли к обороне. [92]
Сорок километров от Новгорода до Шимска мы преодолели довольно быстро: часть пути удалось проделать на попутке. Все шоссе до самого Шимска было окутано сизо-голубым дымом от немецких бомбежек. Горели окружавшие дорогу сухие торфяные болота: лето выдалось жаркое как никогда. В безветренном жарком воздухе этот дым клубами выплескивался из окружавших дорогу лесов и болот и, как по трубе, растекался по ней.
Шимск оказался небольшим зеленым провинциальным городком - деревянные домики со ставнями, огороды, обширные заливные луга, простиравшиеся вплоть до реки Шелонь. Расположенный вдалеке от железной дороги, на берегу реки, этот городок сохранял какой-то патриархальный уклад, всерьез не потревоженный веяниями военного времени. Мы подходили к городу. Тишина ошеломляла - она была неживой. Даже собаки ни разу не тявкнули при нашем появлении - о каком-либо шуме, а тем паче о выстрелах и говорить не приходилось. Объяснялось это просто: жителей в городе не было. Лишь горячий летний зной пропитанный густым трупным запахом.
На огородах мы обнаружили артиллеристов, а за огородами, ближе к реке - окопы в полный рост, занятые солдатами, оборонявшими подступы к городу. Бойцы, находившиеся в этих окопах, были подавлены. Наверное, сказывался недавний бой, в котором погибло немало их товарищей. Здесь мы впервые увидели, что представляет собой война. Весь луг, поросший высокой и густой травой, был усеян разбитой военной техникой. Трудно сказать, сколько там, в траве, было убитых немецких (и наших?) солдат, распухших на солнце, распространявших ни с чем не сравнимый запах разлагающейся плоти.
Вскоре мы нашли командира части и приступили к выполнению боевой задачи. По его совету наметили место переправы через реку. Нам рассказали, что река в этом месте неглубокая. От нашего берега к основному руслу идет пологая песчаная отмель, точно такая отмель шла от основного русла к немецкому берегу. Глубоководная часть реки - шириной не более 15-20 метров. Решили для скрытности преодолеть ее вплавь и плавсредства не применять. Рассказали нам также, что немцы ночью выдвигают к реке небольшую группу солдат - боевое охранение. Из этой группы мы и решили брать "языка".
В вечерней мгле осторожно выдвинулись к берегу. Скрытности помогла высокая луговая трава, обильно произраставшая по берегам реки. В состав группы бойцов, вышедших на первый поиск, был назначен и я. Однако ухищрения оказались напрасными: не успели [93] мы добраться до середины реки, как по нам открыли такой плотный огонь, что пришлось с головой уйти под воду. Трассирующие пули создавали ирреальную картину: казалось, что струи огня - зеленые, красные - неслись не просто к нашему берегу, казалось, каждая из этих пуль ищет свою цель, и цель эта - ты. С нашей стороны также открыли огонь. Эта огненная катавасия продолжалась минут пятнадцать-двадцать. Дальнейший поиск уже был бессмысленным. Командир взвода дал сигнал отступать к нашему берегу.
На второй день, 11 августа, было принято к выполнению рискованное, если не сказать - нахальное, решение: почему бы не попробовать переправиться к немцам еще раз именно в этом месте? Мы считали, что место нашей переправы "засвечено", и немцы могут ослабить здесь свою бдительность. Тем не менее надеждам не было суждено сбыться. Следующей ночью все повторилось. Наша группа захвата была обнаружена, и вновь произошла пулеметная дуэль.
Тем временем, пока разведчики выполняли задачу поиска, пока продолжалась стрельба, на нашем берегу произошли события, позволившие выполнить стоящую перед нами задачу.
Укрывшись за подбитой танкеткой, я лежал в густой траве, Все мои мысли и чувства были прикованы к реке, форсировать которую пытались мои товарищи. Неожиданно моей шеи коснулось что-то горячее, шершавое. Необъяснимое чувство опасности заставило мгновенно перекинуть тело в сторону: я готов был защищаться. Даже сейчас вспоминаю, как мое сердце моментально провалилось куда-то в пятки. Время застыло. Но уже через мгновение я был готов рассмеяться: рядом, в высокой траве стоял маленький теленочек. Он тянулся ко мне, как бы требуя защитить его от опасности, которой он не понимал. Сразу же возникло какое-то глубокое чувство жалости к этому маленькому, незащищенному, потерявшему мать животному. Подобных чувств я, городской житель, к нашим "меньшим братьям" никогда не испытывал. Я обнял теленка за шею и прижал к себе. Он пытался облизать мне лицо, прижимался ко мне, действительно прося защиты.
Наши любовные отношения были прерваны условным тихим, но призывным свистом. Справа от меня, за другой танкеткой находился наш политехник, студент третьего курса промтранспортного факультета Николай Беляков. Веселый, насмешливый, видный, уверенный в себе, высокого роста, обладатель вьющихся белокурых волос, Коля был классным боксером-тяжеловесом. Как оказалось, не только мы вели разведку: [94] немецкий разведчик наскочил на Николая, приняв его за своего товарища. Хлесткий, короткий, неоднократно отработанный на тренировках удар надолго вывел незадачливого вояку из строя. Вскоре к нам присоединился командир взвода и приказал немедленно доставить пленного немца в штаб.
Теленок ни в какую от меня не отставал. Так вчетвером мы и ввалились в наши окопы. Я перенес теленка поближе к домам, на огороды, обнял его, поцеловал и оставил там. Помочь ему еще чем-нибудь было невозможно.
Без потерь явились и все остальные разведчики. Немца допросили. Он показал, что утром 12 августа намечено немецкое наступление на города Новгород и Шимск. Этой же ночью мы с нашей добычей ушли из Шимска. На шоссейной дороге, возле какого-то моста, незадолго до рассвета решили передохнуть.
Как и говорил наш пленник, на рассвете немцы начали наступление. Особенно яростно немецкая авиация бомбила наши оборонительные порядки правее Шимска. Очевидно, там они нащупали более слабое место. Несколько десятков самолетов, выстроившись в кольцо, один за другим с диким воем падали в пике на позиции наших войск. Отбомбившиеся улетали, но сразу же появлялась новая группа самолетов. Так повторялось не менее пяти раз. Подобную бомбежку мне за все время войны пришлось пережить еще только один раз, в 1944 году в городе Проскурове. Даже в страшном сне не увидишь такого. Казалось, что взрывная волна выворачивает наружу все твои внутренности.
Нас, однако, немцы не бомбили. Мы поняли - они берегут дорогу, а в особенности - мост, возле которого мы находились.
Часов в семь утра на дороге появились разрозненные группы солдат, направлявшиеся в сторону Новгорода. Войска дрогнули. Двинулись и мы, но через несколько километров нас остановил заградительный отряд. И снова нам повезло. Наличие в составе нашей группы пленного немецкого разведчика обеспечило нам беспрепятственный проход и более того: остаток пути мы проделали в кузове остановленной заградотрядом грузовой автомашины, следующей в Новгород. В машине находился какой-то командир, документы которого оказывали магическое действие на все встреченные нами заградотряды: нас безоговорочно пропускали. К полудню мы были уже в Новгороде.
На западной окраине города шел бой. Оказалось, что в город прорвались немецкие танки. Прошли они по железнодорожному полотну со стороны Луги. Нам же было необходимо срочно переправиться на другой берег Волхова, где располагались наш батальон [95] и штаб 128-й дивизии. Мост через реку был разбомблен, один пролет рухнул в воду, но авиация продолжала бомбить какие-то позиции за мостом на берегу. В районе старинных амбаров (кажется, их называли соляными) никаких плавсредств не оказалось; вода, казалось, лизала стены строений. Что было делать с пленным - мы не знали: немец утверждал, что такую реку ему вплавь не одолеть.
Появились наши танки. В районе амбаров танкисты начали окапываться, а танки закатывали прямо в амбары, дабы скрыть их от немецкой авиации. Тут-то и предложил командир танкового подразделения: "Вот что, ребята: не мучайтесь вы с этим немцем, Оставляйте его нам, пусть он поработает на советскую армию, покопает окопы для нас. Ну, а если будет скучно - мы потолкуем с ним о жизни. Нам от своих машин, пока они стрелять могут, дороги нет!" Попросили танкисты нас оставить им оружие - винтовки СВТ-10 и два автомата, имевшиеся у нас: из личного оружия у них были только наганы.
Примерно до 15 августа шли бои за Новгород. Последний узел сопротивления был у соляных амбаров.
Через Волхов наша группа отправилась вплавь. Плыли вместе с нами две девушки-санитарки. Летевшие на бомбежку немецкие самолеты иногда беспорядочно обстреливали реку. Зацепила очередь и нашу группу: пуля попала в грудь одной из девиц. Некоторое время мы поддерживали ее на воде, но очень скоро она умерла от большой потери крови.
После переправы, уже на нашем берегу, выглядели мы явно не по-армейски: без оружия, сапог, гимнастерок, некоторые - в одних кальсонах... Идти на поиски своего батальона в таком виде никто не хотел. И вдруг - о чудо! Перед нами откуда ни возьмись появился старшина и заявил: "Ну что, орлы, навоевались?" Оказалось, нашему батальону было поручено наблюдение за городом и переправой через Волхов. Наши друзья видели в бинокль все перипетии нашего заплыва.
Довольно быстро нас привели в надлежащий вид, после чего препроводили на доклад к начальнику штаба дивизии: за поиски "языка" - похвалил; за то, что оставили свое оружие танкистам - не ругал. Сказал: "Правильно сделали. А оружие мы вам найдем". В штабе уже ночью знали, что рассказал добытый нами "язык". Похоже, эти сведения теперь не смогли оказать существенное влияние на итоги боев за Шимск и Новгород. [96]
Из этой первой боевой операции я сделал свои выводы: никогда, не при каких условиях, находясь в разведке, нельзя сосредоточиваться на чем-то одном: и глазами, и ушами разведчик должен ощущать не только то, что делается впереди, но и сбоку, и сзади. Иначе сам станешь жертвой противника. Из-за истории с теленком надо мной иногда подшучивали: "Ему теперь можно не бояться ни пуль, ни снарядов: он отмеченный, теленком лизанный".
Конец августа, сентябрь и начало октября были для нас относительно спокойными. Батальон неоднократно перебрасывался с одного участка на другой. Мы вели наблюдение за противником, а некоторое время сидели в засаде на северо-восточном берегу озера Ильмень в междуречье реки Мста и неизвестной мне речушки, впадающей в озеро со стороны поселка Пролетарий: здесь ожидалась высадка немецкого десанта. Неизвестно, почему немцы так и не решились здесь высадиться: других войск, кроме нашего подразделения, в этом месте не было. А может быть, и помешало им наше присутствие, которое и не скрывалось командованием.
В середине октября нас вновь передислоцировали. На этот раз - ближе к Волхову, севернее Новгорода. На операции, которую мы провели здесь, стоит остановиться особо. Озаглавим ее так:

МОЖНО ЛИ УТОНУТЬ ЧЕТЫРЕЖДЫ ЗА ОДНО КУПАНИЕ, ИЛИ ПРИКАЗ: "ДОСТАТЬ ОРУЖИЕ!"

Как всегда, о подготовке разведпоиска мы, рядовые разведчики ничего не знали. Соблюдалась полная конспирация. Числа 20-го октября отряд из пятидесяти человек посадили на машины и повезли в неизвестном направлении. Высадили в лесу у реки Волхов. На берегу стояли строения старинной архитектуры. Оказалось, что это казармы аракчеевских военных поселений. Здесь проходила линия обороны наших войск. На другом берегу реки, высоком и крутом, были позиции немцев.
Мало-помалу становилось все холоднее: зима сорок первого года наступила раньше времени. Мороз утром достигал 5-7 градусов. Дождей почти не было, а днем солнце не успевало прогреть землю и насытить воздух теплом. По реке плыла шуга - рыхлый лед. Мы разместились в подвалах толстостенных казарм. На полу тут и там виднелись следы от костров - видимо, здесь периодически обогревались солдаты обороны. Разрешили и нам развести огонь.
С наступлением темноты на воду осторожно спустили четыре большие рыбацкие лодки, каждая вмещала человек 10-12. [97] Мы благополучно отплыли к противоположному берегу. Стоящая перед нами задача так и не была уточнена: что это было - высадка десанта с целью атаки и захвата рубежа обороны противника, поход за "языком" или что-то другое? Мы так и не поняли. Обращало на себя внимание то, что рядом с нашим командиром роты постоянно находился какой-то незнакомый офицер, который, похоже, и руководил всей операцией.
Поначалу все шло хорошо, и только у берега, занятого противником, нас обнаружили. Поднялась ураганная стрельба, в небе повисли осветительные ракеты, причем не только в месте нашей переправы, но и вдоль реки - как справа от нас, так и слева. Немцы, однако, опоздали: их огонь нас уже не доставал - мы попали в "мертвую зону". Нас надежно прикрывал высокий крутой берег. Закрепившись на берегу, мы заняли круговую оборону и вступили в бой, открыв огонь по немецким позициям.
С нашего берега в какофонию боя включились наша артиллерия, минометы. Несколько станковых пулеметов буквально как завесой прикрыли нас настильным огнем. Цветные трассы пулеметных очередей перекрещивались над нашими головами и улетали в сторону немцев.
Неожиданно с чердака домика бакенщика, стоящего справа от нас, у самой воды, немцы открыли по нашим хорошо укрытым позициям фланговый огонь сразу из двух пулеметов. Несколько бойцов были убиты и ранены. Поступила команда: "Уничтожить пулеметы!" Командир взвода приказал мне и Володе Пустыгину (студент металлургического факультета): "Сбейте их!"
Быстро, но с осторожностью мы приблизились к домику и, швырнув несколько гранат, уничтожили пулемет на чердаке. Однако другой пулемет, установленный за коньком крыши, был, казалось, неуязвим. Граната, брошенная Володей, просто скатилась по скату крыши и взорвалась на земле за домиком. Непроизвольно пришло решение попытаться провести рискованный эксперимент: отпустив чеку взрывателя, я выждал какое-то мгновение, а затем бросил гранату. Разорвалась она в воздухе точь-в-точь за коньком крыши. Пулемет замолчал.
Когда мы вернулись к своим, две лодки уже ушли к нашему берегу. На одной из них находились раненые и убитые. Потом выяснилось, что одна из лодок напоролась на мель, и бойцы были вынуждены добираться к берегу по горло в воде, а местами и вплавь. Нашей же лодке фатально не повезло: немецкая мина взорвалась у самой кормы, и лодка практически развалилась. Несколько человек, тяжело раненные осколками, утонули. Мы, оставшиеся в [98] живых, цеплялись за обломки лодки, пытаясь при этом приблизиться к берегу. Однако наши усилия были тщетны: притопленную часть лодки течением сносило, и наших усилий явно не хватало.
Над рекой в это время гремел бой - шла артиллерийская и огневая дуэль. Очередная ракета осветила небо, в ее мерцающем свете я увидел - до нашего берега совсем недалеко. Понадеявшись на свои силы, я перестал цепляться за обломки лодки и поплыл. Это опрометчивое решение чуть не стоило мне жизни. Сколько я проплыл - не знаю. Над водой оставался один только рот: я боялся, что если только с головой погружусь в воду, уже не выплыву. Наконец, преодолев в себе инстинктивный страх, я ушел под воду и двумя руками сбросил с шеи автомат. Сразу же появился запас плавучести, я вынырнул, опять проплыл какое-то расстояние и снова стал тонуть.
На этот раз я вспомнил, что в левом кармане ватника, кармане специально приспособленном мной под пачку автоматных патронов - лежит ни много, ни мало 500 штук. Уже не ощущая страха, я вновь погрузился под воду, и освободил карман. Вынырнул. Опять появилась плавучесть. Прошло некоторое время, - снова стал тонуть. Озарило: надо сбросить гранаты. За ремень чекой были зацеплены три гранаты Ф-I, мы их называли "эфки". Нырнул, сбросил их и опять поплыл.
Опять потянуло ко дну. Я тонул уже в третий раз. Плавучесть, похоже, была у меня нулевая, поскольку все пропиталось водой: и ватник, и ватные брюки, и сапоги, и не давало возможности свободно двигаться. В голове промелькнула мысль: "Все". И вдруг мои колени уперлись в песок. Глубина осталась позади. Во мне произошел какой-то взрыв, какой-то прилив нечеловеческих сил. Я вновь обрел зрение и слух: услышал продолжающуюся стрельбу и крики над водой, это тонул кто-то из моих товарищей и просил о помощи. Мгновенно выбрался на берег. Сбросил ватник, сапоги, брюки и вновь бросился в реку, где только чуть не утонул трижды. Я не рассуждал, не было и страха. Я не чувствовал ледяной обжигающей воды. Проплыв немного, я увидел в свете ракеты то скрывающуюся под водой, то вновь появляющуюся на поверхности голову кричащего человека. Забыв, что ни в коем случае нельзя подплывать близко к тонущему паникующему человеку, особенно спереди, я очутился в его мертвой хватке. Он зажал мои руки, и мы вместе пошли ко дну. Так я чуть не утонул в четвертый раз. Под водой ему вскоре стало не хватать воздуха. Пытаясь вынырнуть, он бросил мои руки. Как только его голова показалась [99] над водой, я, недолго думая, с силой ударил его кулаком в переносицу, а затем, не особо церемонясь, схватил за волосы и отбуксировал к берегу.
Уже в подвале аракчеевской казармы я рассмотрел, кого спас: это был солдат нашего батальона, якут по национальности, студент института Народов Севера. Он рассказал, что плавать, как и большинство якутов, не умеет. От оружия и боеприпасов он освободился заранее и поплыл к нашему берегу, цепляясь за доску от лодочной скамейки. Сам не знает, как упустил ее и стал тонуть, - вот вкратце и вся его история. Вид у него печальный. Еще бы: лицо раздулось и посинело, глаза и без того узкие, заплыли, и он почти ничего не видел. У костра он жаловался: "Мог бы ударить и поосторожнее!"
Приключения наши на этом, однако, не закончились. Выяснилось, что к немцам сбежал наш разведчик по фамилии Сегаль, студент театрального института. Кто-то видел, как во время боя он пополз в глубь немецкой обороны и исчез. Батальон понес значительные потери. Все разведчики с нашей лодки остались без оружия. Операция, как мы считали, не удалась. Политрук роты Шилов, участвовавший в операции, был в бешенстве. Дополнительную порцию масла в огонь подлили все те, кто принял ледяную купель.
На вооружении каждый из нас имел, кроме прочего табельного имущества, противогаз, которым просто не пользовались. А поскольку в условиях передовой они являлись досадной помехой, то обычно лежали в землянке. В этот раз они почему-то оказались с нами, и были сложены в подвале казармы. В противогазной сумке имелся химпакет, состоящий из двух мягких пластмассовых оболочек, каждая из которых содержала в себе по две стеклянные ампулы, склеенные алебастром. В одной ампуле был химический реактив, а в другой - спирт. Ампулы легко разделялись при помощи обыкновенного ножа. Вот этот-то спирт и решили добыть и незамедлительно употребить в качестве лекарства: бойцы были полностью раздеты, мокрая одежда сушилась у костра - немудрено было серьезно заболеть. Сказано - сделано: нацедили половину армейского котелка "лекарства", выпили и хорошо закусили.
Вскоре Шилов узнал об этом и окончательно взбесился: нам было предъявлено обвинение в сознательной утрате оружия. Он заявил: "Я вас заставлю добыть оружие со дна реки". На другую ночь и началось. Обвязав себя для страховки бечевой, мы по очереди долго ныряли в ледяную воду, разыскивая потерянное оружие. На глубину даже не совались, а на небольшой глубине в 2-3 метра [100] добыли два ствола личного оружия и один ручной пулемет. Это было все. Хорошо, что немцы нас не обстреляли. Могли быть и еще жертвы.
Для Шилова это не прошло даром. Больше в разведывательные операции с нашей ротой он не ходил, по моему мнению, просто боялся. Такие "шуточки" на фронте даром не проходили. В конце 1941 года Шилов получил новое назначение и выбыл из батальона. О его уходе никто не жалел. Политруком роты был назначен рядовой разведчик из нашего взвода - политехник Георгий Иванович Филиппов.
Но вернемся опять к событиям памятной ночи: именно тогда к немцам перебежал один из наших бойцов - Сегаль. Мы были возмущены его изменой, но все сразу изменилось после того, как один из наших разведчиков случайно подслушал разговор комбата и неизвестного нам командира.
Дело было ночью. Комбат провожал посетившего его офицера. Они вышли из землянки, стали прощаться и, не замечая стоящего в тени часового, продолжали свой разговор. Суть разговора состояла в том, что "Артист" благополучно перешел линию обороны немцев, добрался по назначению и вообще сделал все, как надо. Во время того же боя на нашу сторону переплыл некий "Сережа", известный комбату, и этот "Сережа" просил передать Левченко привет. Только после этого нам стало понятно, почему при выходе разведгруппы не была четко поставлена задача. Очевидно, эту операцию проводил разведотдел армии для прикрытия переправы агентурных разведчиков. Стало понятно и наличие столь мощного огневого прикрытия нашей переправы: была создана полная иллюзия попытки овладения немецкой позицией на высоком берегу с далеко идущими стратегическими целями. И действительно, трудно было в это не поверить. Очевидно, немецкое командование считало, что сорвало мощную попытку русских переправиться через Волхов и создать плацдарм на противоположном берегу.
В конце октября нас перевели в расположение штаба 52-й армии. Уже установилась морозная зима с глубоким снегом: за всю зиму 1941-1942 годов я не помню ни одной оттепели. Мы встали на лыжи. Для нас наступили новые боевые условия с бесконечными походами в немецкие тылы, взятием в плен многих десятков "языков", наблюдениями за перемещениями вражеских войск в тылу у немцев, а иногда и такими похождениями, за которые командование батальона, наверное, не раз получало взыскания.
Вскоре мы стали настоящими, отпетыми, не боящимися ни бога, и ни черта, "крутыми" разведчиками. Во всем облике появились [101] какой-то боевой шик, некоторая бравада и уверенность, отличавшие разведчиков от прочих солдат. Способствовало этому и то, что большинство батальона состояло из нашего ленинградского пополнения. Молодые ребята как на подбор были интеллектуально и хорошо физически развиты, знали себе цену. Немало было и классных спортсменов. Командование батальона, мне кажется, даже гордилось своей частью. Да и в штабе армии относились к нам уважительно.

ПАРОЛЬ

Вспоминается такой случай. Мы собирались ночью уйти на задание. У фельдшера батальона не оказалось бинтов. Он позвонил в санчасть при штабе армии, договорились о получении бинтов, и меня послали принести их. Чтобы сократить путь, я пошел напрямик, мимо блиндажей штаба. Вдруг откуда ни возьмись вынырнул часовой и, приставив к груди штык, потребовал: "Пароль!" Я же, как на зло, его не знал. Переговоры о том, что я из разведбатальона и иду в санчасть за бинтами, ни к чему не привели. Я видел, что солдат верит мне, знает откуда я, но решил меня помурыжить и, как говорят, "повалять Ваньку".
Я понял, что без приключений этот эпизод не обойдется. Улучив момент, я ударил по винтовке, нацеленной мне в грудь, ударил сверху вниз и в сторону - даже если бы был произведен выстрел, я должен был уйти из зоны поражения. Солдата развернуло. Я сделал выпад, слегка подтолкнул его опорную ногу, - он очутился в снегу, едва ли соображая, что с ним произошло. Винтовка же его оказалась у меня в руках.
Теперь уже я потребовал, наставив оружие: "Ну-ка, называй пароль!" Неожиданно сзади раздался спокойный голос: "Ловко проделано!". Я обернулся. У входа из блиндажа стоял какой-то командир, я понял, что он наблюдал все развитие нашей перепалки. Он оценивающе поглядел на меня и произнес: "Отдай винтовку. А сам заходи ко мне".
Пока я сидел в блиндаже под строгим взглядом этого командира, прибыл вызванный им комбат. Он доложил, что я из группы, которая уходит в поиск для выполнения задачи, поставленной утром в штабе. Его визави согласно кивал, но в конце разговора сказал: "Ты своих разведчиков не распускай. А то шастают, понимаешь, в расположении штаба, пароль не знают. Так они у меня скоро всех часовых поснимают!"
Так и закончилась эта история, которая могла бы привести к непредсказуемым последствиям. [102]

ВОСПИТАННИК

Однажды, возвращаясь с задания за линией фронта, мы наткнулись в лесу на мальчишку лет десяти-двенадцати. Идти он уже не мог, сидел в снегу и, если бы не наше появление, непременно замерз бы.
Когда отряд уходил в тыл к немцам, старшему по команде выдавали спирт, - на всякий случай, для использования в санитарных целях. Этот спирт мы и употребили - оттерли мальчишку. У кого-то нашлись шерстяные носки, у кого-то - сухие портянки, у кого-то - еще что-то теплое. Паренька подкормили. Выяснилось, что отца Володи (так звали мальчика) немцы расстреляли у него на глазах и он решил добраться до своих, перейдя линию фронта. Он хотел воевать в нашей армии.
Так у нас в батальоне появился воспитанник. Заботы о нем взял на себя сам комбат. Подобрали подходящее обмундирование, и теперь он выглядел самым настоящим солдатом, - правда, маленьким. Этот мальчик принес нам немало хлопот, но своей жизнью я обязан ему (об этом я еще расскажу в эпизоде, посвященном бою за деревню Посад).
У комбата Володя пробыл недолго: прикипел душой к нашему взводу. Тянуло его к разведчикам, к нашему быту, разговорам, образу жизни. Вскоре он так освоился, что командование батальона не раз хваталось за голову: стоило только кому-нибудь зазеваться, как, позаимствовав винтовку или автомат, наметив себе цель из консервной банки, он открывал стрельбу. И комбат, и комиссар не раз и не два имели из-за этого неприятности. Всем бойцам строго-настрого было приказано следить за тем, чтобы оружие в расположении штаба в руки ему не попадало.
К концу декабря через руки разведчиков батальона прошли человек 20-25 немецких "языков". Для их содержания в расположении батальона была вырыта землянка с верхним лазом, закрывающимся плащ-палаткой. Ежедневно пленных водили на допрос в штаб армии, а затем, по прошествии двух-трех дней, отправляли куда-то в тылы армии. Как-то в землянке набралось сразу шесть немцев, - один офицер, один унтер и четыре солдата. Был февраль 1942 года, но морозы стояли еще очень сильные. Часовой отошел от землянки, - то ли по нужде, то ли погреться. Володя, улучив момент, прокрался к лазу, приоткрыл плащ-палатку и бросил в землянку противотанковую гранату. Где он ее добыл, да еще с запалом, - нам он так и не сказал. Вначале все думали, что на этот дикий поступок подбил мальчишку кто-то из разведчиков, - [103] но мы не верили. Надо сказать, относились мы к нашим "языкам" хорошо: они уже выбыли из военной игры, доставались нам нелегко и являлись как бы живым результатом нашей работы. Кормили их из общей кухни, правда, курить не давали. Приходилось нам иногда выделять им из своего скудного пайка немного махорки на две-три закрутки. И вот такое ЧП...
На допросе Володя рассказал: его никто не подбивал бросить гранату. Он сам решил таким образом отомстить за погибшего отца. Шума было много. Вскоре его отправили в тыл, в детский дом в глубь страны. Как сложилась в дальнейшем его жизнь - не знаю.

ДЕРЕВНЯ ПОСАД

Под Посадом мы действовали всем батальоном: была эта деревня сильно укреплена, и попытки взять ее наступлением с фронта не имели успеха. Обороняли деревню части итальянской армии. Было принято решение обойти деревню Посад лесами, напасть на гарнизон с тыла и тем самым заставить итальянцев распылить свои силы, обороняясь на два фронта.
На рассвете 4 ноября мы вышли к селу и завязали бой. Оказалось, что на задворках деревни расположены позиции зенитной батареи. Зенитчики, развернув орудия, беглым настильным огнем при поддержке пулеметов заставили нас залечь. Но мы были уже довольно близко к их позициям, а опустить стволы пушек ниже они уже не могли, поэтому снаряды летели буквально над нашими головами, дробили деревья, но нас поразить не могли. В том бою я был вооружен автоматической винтовкой СВТ-10 с оптическим прицелом. Укрывшись в какой-то заснеженной канаве, словно в окопе, мы вели огонь по позициям зенитчиков. Мне было приказано стрелять только по подносчикам снарядов, которые переносили боеприпасы от складов к орудиям.
Обзор у меня был ограничен окуляром снайперского прицела, и окружающую обстановку я не видел. Увязавшийся с нами в этот поход воспитанник стоял на коленях метрах трех-четырех от меня и также стрелял из карабина. Вдруг он крикнул: "Граната!" Чисто рефлекторно я успел вжаться в канаву и убрать с ее края голову. Громыхнул взрыв. Очнулся я только минут через десять. Изо рта, носа, ушей шла кровь. Правая рука в двух местах была рассечена осколками. Прицел винтовки был разбит, но, самое интересное, - изогнулся ствол! Эта винтовка могла бы стать любопытным экспонатом в любом музее - каким образом мог от взрыва изогнуться ствол винтовки, хотя рука, державшая ее, оказалась только поранена осколками, но не оторвана? До сих пор это остается для меня загадкой. [104]
Оказывается, впереди, метрах в двадцати от нашей канавы, в таком же снеговом окопчике укрывался итальянский солдат. Он, наверное, решил, что русский снайпер - достойная добыча, захотел его уничтожить, приподнялся для броска, и в этот момент попал в поле зрения нашего пулеметчика, который вел огонь по вражеским зенитчикам. Гранатометчик в одно мгновение был насмерть сражен очередью, может быть, именно поэтому граната и не попала точнехонько в нашу канаву.
Двойной атакой - с фронта и с тыла - село Посад было взято. В этом бою итальянцы понесли значительные потери в живой силе и технике. Что касается меня, то в госпиталь я не пошел. Несколько дней посещал санчасть при штабе армии, ходил туда на перевязку раненой руки. Кроме того, стал плохо слышать. Затем в мое распоряжение была выдана смирная лошадка, и еще дней семь я ездил на ней к полевой почте за корреспонденцией для батальона. И последнее: в результате полученной в том памятном бою контузии, на всю жизнь я остался туговат на одно ухо. Лопнула перепонка.

ТЕРЕМЕЦ КУРЛЯНДСКИЙ

Расскажу еще об одной боевой операции, в которой мы участвовали всем батальоном. 14 января 1942 года ранним солнечным утром в районе поселка Теремца Курляндского наша часть без артподготовки, нахально скатилась на лыжах на заснеженный лед Волхова и уже минут через десять, почти без выстрелов, оказалась на противоположном берегу в красивом парке с вековыми деревьями. Мороз стоял за двадцать градусов. Немцы, укрываясь от холода, плохо наблюдали за нашим берегом; они прозевали наступление советских войск и драпанули. Лишь когда мы успели окопаться в глубоком снегу, противник опомнился от неожиданности и предпринял контратаку. Первое наступление немцев было отбито.
Моим оружием и в этот раз была снайперская винтовка СВТ-10. Капризное оружие! Летом, если на смазку затвора попадет пыль или песок, - обязательно откажет. Не лучше обстоит дело и зимой: в мороз, если тщательно не снять керосином смазку с затвора, - может подвести в самый неподходящий момент. Ничего нет хуже ощущения оказаться безоружным перед наступающим, стреляющим в тебя противником. Всеми тайниками души овладевает чувство беззащитности, беспомощности. Именно такое чувство в этом бою испытал и я: отказала винтовка. Из снежного окопчика отполз за сарай, прикрываясь от ветра, попытался разжечь банку с сухим спиртом, чтобы отогреть затвор. Спирт не разгорался: дрожали руки. [105]
Скажу откровенно - состояние было близко к мандражу. Наконец мои старания увенчались успехом, - я сумел разогреть затвор. Проверил - винтовка стреляет. Наступило облегчение: я опять был вооружен. Уже собираясь перебраться в свой окопчик, я обратил внимание на группу военных, стоявших под большой сосной неподалеку от меня. Там стояли комиссар батальона и еще несколько командиров. Они рассматривали карту и что-то оживленно обсуждали. Неожиданно в это дерево попала мина и разорвалась в воздухе. Осколки веером пошли вниз и в стороны. Один из осколков вонзился в снег рядом со мной. Слегка приподнявшись, я взглянул в сторону сосны: вся группа командиров лежала в снегу. Вскочив на ноги, я побежал к ним.
Раненых оказалось двое. Один из них был легко ранен в руку. Второй неподвижно лежал в снегу. Вначале я даже не узнал его, а был это разведчик нашего взвода, недавно назначенный политруком роты политехник Георгий Иванович Филиппов. Ранение его было страшным: верхняя часть черепной коробки отвалилась, и на лоскуте кожи висела сбоку головы. Мозг был оголен, но он был жив, - ясно было видно, как он пульсировал, как мерно напрягались красные прожилки кровеносных сосудов, пронизывающие его. Прошло 50 лет, но и сейчас я легко, во всех деталях, представляю себе эту картину. Наверное, только хирург, занимающийся черепно-мозговыми травмами, может не удивляться живой картине работающего мозга. Удивительно было другое: как осколок мины ударил в голову таким образом, что отколол ее верхнюю часть, не повредив мозга?
Мы аккуратно приложили отколовшуюся часть, прибинтовали. Понимали, что если немедленно не доставить Георгия в госпиталь, то он может просто-напросто замерзнуть. Я предложил: давайте завернем его в плащ-палатку, положим на мои лыжи и попробуем переправить через Волхов. Дело в том, что лыжи мои были не совсем обычными, какими были обеспечены все бойцы. Еще осенью, разбирая поступившие в батальон лыжи, я нашел пару широких, легких охотничьих лыж. В утолщенных загнутых носках были просверлены аккуратные круглые отверстия. Изготовитель явно предполагал их возможное использование в качестве транспортного средства. Лыжи связали между собой, пристроили постромки, и получились довольно широкие сани. Вдвоем с напарником, Борисом Витковским, мы отправились в путь, волоча за собой импровизированные санки с раненым товарищем.
Не успели мы добраться до середины реки, как попали под фланговый огонь немецких пулеметов. Стреляли и справа, и слева. [106] На наше счастье, пулеметы находились довольно далеко. Для корректировки огня немцы использовали черные "трассеры". Как сердитые черные жуки, они летели к нам, но никак не могли ужалить. Пришлось зарыться в снег. Ползком, прокладывая траншею в глубоком снегу, пробирались мы к нашему берегу реки.
До безопасного места было рукой подать, когда одна из очередей зацепила-таки Бориса. Его ранило в плечо возле шеи. С нашего берега к нам на помощь подоспели санитары из войсковой части, которая заменила на позициях наш батальон. Бориса быстро перевязали, и тут же увезли куда-то в тыловой госпиталь. До сих пор я ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. И после войны никто из наших разведчиков, которых мне случалось встречать в Ленинграде, его не видел.
Жору Филиппова мы доставили в какой-то дом на берегу реки. Я доложил, что раненый - политрук роты Филиппов Георгий Иванович из 110-го отдельного армейского разведывательного батальона. В этом же доме вскоре появился хирург, осмотрел ранение и несказанно удивился. Был вызван на консилиум еще один врач. Из пересыпаемой медицинскими терминами беседы я понял, что больше всего их поразило то, что при столь серьезной травме черепа - осколок аккуратно отделил всю верхушку, - мозг был почти не поврежден.
Немедленно раненого начали готовить к эвакуации, - как говорили, без помощи специалистов-нейрохирургов не обойтись. Врач вдруг повернулся ко мне: "А ты, "снайпер", куда пойдешь? - "На тот берег", - отвечаю. "Нет, никуда ты не пойдешь. Ты что, воевать не хочешь? Весь мокрый на таком морозище мгновенно пневмонию подхватишь! Вот что, полезай-ка на печь, она только протоплена. Когда обсохнешь - доложишь. А справку, что задержал тебя, я дам".
Мне показалось, что я уснул, еще даже не поднявшись на печь. Она была так горяча, что во сне я, наверное, неоднократно переваливался с боку на бок.
Проснулся я часа через три. Вся моя одежда высохла прямо на теле и теперь стояла колом. Я пошел искать хирурга, и в соседнем доме наткнулся на связистов. Оказалось, что с противоположным берегом налажена телефонная связь, попросил связать с комбатом. Получил приказ никуда не ходить, а дожидаться возвращения батальона на месте.
Уже после демобилизации, в 1946, в Ленинграде произошла трогательная встреча. Я шел по Лесному проспекту, и вдруг кто-то неожиданно меня облапил медвежьей хваткой, и я услышал [107] знакомый голос: "Колька! Отец ты мой родной! Жив, курилка!" - так мы встретились вновь с Георгием Ивановичем Филипповым. Не буду описывать радость этой встречи. Тогда я впервые услышал от него (он и теперь меня так называет) - "отец родной". И я его понимаю: в тот день, на берегу Волхова, он родился во второй раз.
Георгий Иванович рассказал, что мозг ему все-таки немного задело. Наступила частичная амнезия (потеря памяти), и некоторое время он многое не мог вспомнить. Не мог даже вспомнить свое имя. И лишь когда нейрохирурги удалили из мозга микроскопический осколок кости - все стало на свои места. Можно только удивляться неисчерпаемым резервам человеческого организма.

СТРОГИЙ АРЕСТ НА ДЕСЯТЬ СУТОК

Под Новый, 1942-й год мы получили задание добыть "языка". Отправились на задание группой человек в пятнадцать. Благополучно перешли линию фронта, пробрались в тыл к немцам и устроили засаду на какой-то накатанной лесной дороге. Место выбрали удачное: справа и слева от дороги росли густые елочки. Замаскировавшись, стали ждать. Вскоре на дороге показался санный обоз - целых пять саней. Только лишь обоз втянулся в коридор, образованный ельником, как он был окружен бойцами нашего отряда. Прозвучала команда, хорошо знакомая немцам: "Хенде хох!"
Вся операция прошла без единого выстрела: обоз сопровождало подразделение итальянских солдат, которым мало улыбалась геройская смерть за интересы немецких союзников. Старшим был офицер в чине лейтенанта. На появление советских солдат все они отреагировали так, как и требовалось: "Гитлер капут! Муссолини капут! Война капут!" Поднятые вверх руки красноречиво доказывали, что воевать и погибать они явно не хотели.
У пленных отобрали оружие, ремни, срезали пуговицы со штанов, - убежать в этой ситуации становилось практически невозможно.
Обоз завернули в лес. В лесу стали разбираться - что же попало к нам в руки? А попали к нам подарки, самые натуральные рождественские подарки, которые везли в какую-то войсковую часть. И чего только там не было: консервы (фруктовые и мясные), сало толщиной в ладонь, галеты, конфеты, шоколад... и три бочонка превосходного рома. Литров по двадцать пять-тридцать каждый.
Командиром взвода у нас был Иван Мороз. Интереснейший человек. Он решил обоз оставить в лесу, унося трофеев лишь [108] столько, сколько можно унести на себе. Нам же было до слез жалко оставлять такое добро. "Иван, давай попробуем вывести обоз", - просили мы его. Мороз долго рассматривал карту, прикидывая варианты, что-то хмыкал, и наконец объявил:
"Если и удастся пройти, то только к линии обороны вот этой части (а на карте у него были изображены какие-то значки, понятные только владельцу карты). Давайте, попробуем. Но придется поработать от души, иначе лошади застрянут. Нужно будет им помогать".
Двинулись. Пленные, поддерживая спадающие штаны, одной рукой вместе с частью разведчиков прокладывали дорогу в снежной целине. Другая группа разведчиков, впрягшись в сани, помогала лошадям. Временами казалось, что напрасная это было затея. Несколько раз застряли почти намертво, но наконец выбрались на какую-то заснеженную дорогу. Дело пошло легче.
Уже близились сумерки, когда нас обстреляли. Оказалось, что мы вышли к линии обороны наших войск. В небо взвились три наши ракеты: две красные и зеленая - идут свои. Ответом были две зеленые и красная - вас поняли, путь свободен. Командир батальона принял радушно, а когда получил подарки и почти полное ведро рому, вообще пришел в неописуемый восторг.
Кто-то из разведчиков "разведал" топящуюся баню. Моментально возникла идея: а почему бы не погреться, попариться? Так и сделали: накормили пленных и лошадей, а затем первая большая группа разведчиков оккупировала парилку. Сразу после бани Мороз отправил их в путь, в штаб армии, вместе с военнопленными и тремя трофейными санями, нагруженными подарками. Двое саней мы оставили себе, на одних были бочонки с ромом. Вот из-за этих-то саней и произошли неприятные события.
А тем временем подошла и наша очередь париться. Горячей воды в бане не хватило, да и парок был жидковат. Решили баню подтопить...
Короче, в путь мы тронулись только часов в девять вечера, а путь был довольно далек: километров двадцать. Было нас пятеро, включая взводного. К ночи завернул мороз градусов под тридцать. Вроде и не в новинку все это, - приходилось и раньше бывать в поиске и в сильные морозы. Был какой-то установившийся, привычный режим для организма: терпели и переносили. А после горячей бани организм как бы разладился - был нарушен режим. Все мы стали катастрофически быстро замерзать. Бил озноб. Не помогала и быстрая ходьба. Вот тут-то и стали приходить мысли: "Куда спешим? Дело-то сделано! А через несколько часов наступит Новый, 1942-й год. Неплохо бы отметить его приход!" [109]
Кто-то обратился к командиру: "Иван, нужно срочно где-нибудь обогреться. Давай-ка отметим Новый год! Может, кому-то из нас и не доведется встретить его в сорок третьем?" Иван согласился: он так же замерзал, как и другие. Достал карту, поводил по ней фонариком и подал команду: "Поехали".
Пройдя еще немного, свернули с главной дороги и оказались в небольшой полуразрушенной деревеньке. Войсковых частей тут не было. Нашелся и хорошо сохранившийся дом с большой комнатой и горячей русской печью. В доме было не то что тепло, просто жарко. Поначалу хозяйка приняла нас не очень радушно: "Сынки, поесть-то у меня нечего,..." - но когда на столе появились наши припасы, то нашлась и горячая картошка, и квашенная капуста. Мы срубили маленькую елочку, водрузили на стол. Хозяйке сказали: "Приглашай соседей! Новый год встречать будем".
Вскоре комната заполнилась народом. Детей одарили шоколадом, конфетами, фруктовыми консервами, галетами. Стол ломился от всяческой снеди, полученной "в подарок" от итальянцев. Рома не жалели. От души выпили, попели песни, поплясали. Надо сказать, что даже здесь Иван полностью не расслабился: каждый из нас, в том числе и он сам, по очереди, ночью нес охрану. Гулять - гуляли, но бдительность соблюдали. Каждому удалось подремать часа по три, и рано утром, часов в шесть, двинулись дальше.
Невдалеке от штаба армии на дороге нас уже поджидал старшина - помощник комбата по хозчасти. Оказывается, всю ночь на машине он пытался нас найти. Не буду рассказывать, в каких выражениях высказал он все, что о нас думает.
Главная новость состояла в том, что нашего комбата вызвали "на ковер" к командующему армией, где он получил разнос по всей форме с упреками на отсутствие дисциплины и порядка в батальоне. В штабе уже было известно точное время, когда мы отправились домой: разведчики с пленными прибыли в батальон около девяти вечера и доложили, как положено: дескать, через пару-тройку часов должны подойти и мы. В верхах уже сработала телефонная цепочка: командир батальона доложил по команде командиру полка о том, что армейские разведчики вышли в его расположение, захватили группу пленных и обоз с богатыми трофеями. Послал командиру полка подарки и пару бутылок рома.
Вскоре о наших подвигах уже было доложено начальнику штаба армии. Наша группа разведчиков в это время еще находилась в пути. Последовал звонок комбату: "Смотри, Левченко, не жадничай! Один бочонок рома передай в штаб, для встречи Нового года!" [110]
Во время войны (да и не только) просьба столь высокого начальства равносильна приказу. Короче: пожелание начальника - закон для подчиненного. Левченко предпринял все возможное, но ром так и не попал в штаб армии в 1941 году. Командованию не удалось украсить новогодний стол трофейным ромом. Хотя комбат и вынужден был выполнить приказ, но это было уже в 1942 году. В январе. Да и получило начальство не бочонок, а гораздо меньше. Конечно, это было уже совсем не то: недаром говорят, что ложка к обеду дорога.
Нам объявили, что мы нарушили дисциплину: самовольно где-то остановились и вовремя не прибыли всей группой в батальон. За это на всех нарушителей налагается взыскание - десять суток строгого ареста. Нас это не очень огорчило: какой-то специальной гауптвахты у нас во фронтовых условиях, конечно, не было. Зато преимущества этого "наказания" были налицо: появилась возможность вволю отоспаться, а запасы трофейного продовольствия с ромовой добавкой обещали сказочный отдых. Тем не менее, десять суток мы не отсидели: дня через четыре прямо к нам в землянку пришел комиссар; поговорили о жизни, он, конечно, немного поругал за отсутствие дисциплины, расспросил, как мы встречали Новый год, и в конце концов сказал, что отдыхать хватит, пора собираться на задание.

...РУКА БОЙЦОВ КОЛОТЬ УСТАЛА...

Приведу один пример, характеризующий ожесточенность боев "местного значения". Длинная лесная полоса, по которой мы осторожно пробирались к болоту, чтобы в очередной раз проскочить в тыл немецкой обороны, была, по сути дела, ничейной. С одной стороны - оборона наших войск, с другой - немецких. Немцы выдвинули свои передовые охранения прямо к лесу, им было что терять: рокадную [Рокад - дорога вдоль линии фронта.] дорогу, которую они активно использовали для обеспечения своих войск. Неожиданно начался бой, послышались выстрелы, взрывы гранат.
Какая-то наша часть, силами не менее батальона, атаковала немецкие позиции. Как потом выяснилось, оборона у немцев была эшелонирована. Возле леса была первая линия обороны, слабо укрепленная, с неглубокими окопчиками и приподнятыми снеговыми брустверами. Кое-где имелись накаты из бревен в виде козырьков. Явно эта линия обороны выполняла не более чем роль форпоста. Основная линия обороны проходила в более удобном с точки зрения тактики месте - у дороги. [111]
Решили немного переждать, в противном случае рисковали нарваться на огонь своих же солдат. Лесная полоса уже не была нейтральной. Ввязываться же в этот бой мы не имели права: перед нами стояли свои задачи. Постепенно бой переместился к дороге. Мы все же решили посмотреть и вышли к линии немецкой обороны. Немецкие позиции брались штыковой атакой. Около десятка немцев остались в окопах, заколотые штыками. В одном из окопов мы столкнулись с ситуацией, которая могла бы быть запечатлена на страницах газеты и книг, будь только с нами фотокорреспондент. В окопчике с высоким бруствером оборонялся немецкий солдат. Наш боец в составе атакующих частей мчался на лыжах на его окопчик с винтовкой наперевес, с примкнутым штыком. С ходу он пронзил немца прямо в грудь. Но, очевидно, в последний момент немец успел выбросить свою винтовку вперед, а штык у него тоже был примкнут, и поразил в грудь нашего бойца. Смерть обоих наступила почти мгновенно, кончики штыков, пронзивших их тела, торчали из спин. Оружия из рук они не выпустили, и не упали. Наш солдат, слегка согнувшись, навалясь на бруствер, стоял на коленях, а немец, тоже стоя на коленях, откинулся к краю окопчика. В такой позе, лицом к лицу, с оружием в руках, они и замерзли. На меня эта группа произвела незабываемое впечатление.
О каком же еще героизме, мужестве, предельной ожесточенности можно говорить! Атакующие части прокатились через этот окопчик, сметая части обороняющихся, а они, наверняка, безвестные, так и остались стоять на коленях в новгородских болотистых лесах молчаливым памятником всем погибшим в Великой Отечественной войне.
Пройдя еще немного, мы увидели собак-санитаров. Здесь я впервые увидел, насколько разумно было использовать собак: найти раненого в глубоком снегу нелегко. Большие собаки, запряженные попарно в широкую лыжу (сантиметров сорок шириной), с приподнятыми закругленными краями и круто загнутым передним концом, рыскали там и сям по кустам и редколесью. Найдя раненого, они лизали его лицо, трепали зубами его одежду и, приведя его в чувство, ждали, если он еще не замерз и мог сам перевалиться на лыжу, тащили его на сборный пункт. Если же силы его были на исходе, либо если найденный боец был мертв, поднимали лай, и выли до тех пор, пока на помощь к ним не подходили санитары.
Вернемся, однако, к вопросу о Волховском фронте. Нельзя не отметить, что немцы умели хорошо воевать: они очень грамотно блокировали дороги, а захваченные ими населенные пункты зачастую [112] были превращены в укрепленные узлы. Во многих случаях, используя особенности местности, они добивались надежной обороны, даже не создавая единого сплошного фронта. Попробуй-ка, выкури их из этих укреплений без массированной артиллерийской и авиационной поддержки! И дрались они в то время неплохо. Спесь арийского превосходства еще не была с них сбита. А что касается некоторых успехов наших войск, то они достигались во многих случаях лишь беспредельным мужеством солдат и офицеров.
Весной 1942 года изменил Родине командующий 2-й ударной армией - генерал Власов. Считал и считаю, - этот подонок просто струсил. Я не верю версиям, которые утверждают, что он уже был завербован немцами. На мой взгляд, все гораздо проще, - разуверившись в возможности Советского Союза победить в Великой Отечественной войне, он решил спасти свою шкуру.
В войсках его армии, застрявшей в лесах и болотах новгородчины, появились усталость и неустойчивость. Выполнять задания ставки стало трудно, а порой и невозможно. Убоявшись гнева Верховного, крутого и скорого на расправу, он драпанул к немцам, а затем при непосредственной поддержке своих новых друзей, создал армию отщепенцев - РОА, так называемую Русскую освободительную армию. Хорошо знаю, что в этой армии было не так уж и много идейных противников советской власти, - основной ее контингент составляли военнопленные, пытавшиеся спастись от ужаса концлагерей, где можно было либо умереть с голода, либо попасть в газовую печь. Эти "доблестные воины", - а нам пришлось столкнуться с ними в 1944-1945 годах на 4-м Украинском фронте, - воевали, надо сказать, хреново. В открытом бою они обычно получали по зубам и уползали в свои норы зализывать раны. Но немцы - очень практичный народ: не надеясь на устойчивость этих войск, немецкое командование стало использовать их в качестве заградительных отрядов, располагая сзади своих подразделений.
Жизнь сложилась так, что в 1949 году я очутился в Высшей разведывательной школе. По ее окончании мне довелось в середине 50-х встречаться по служебной необходимости (и не только встречаться, а даже доверительно разговаривать) с нашим разведчиком, одним из высших чинов армии Власова, направленным к нему руководителем разведки Рейха адмиралом Канарисом с благословения самого Гиммлера. Очень жаль, что уже нет в живых этого блестящего офицера, питомца Ленинградского высшего военно-морского училища одного из довоенных выпусков, человека [113] с удивительно романтической судьбой. Он свободно владел несколькими европейскими языками и обладал редкой, детализированной, "компьютерной" памятью. Хорошо знал армию Власова, все ее руководство, самого генерала. Знал, кто и при каких обстоятельствах попал в ее ряды и за что воевал.
При содействии средств массовой информации в последнее время активизировались "голоса" всех мастей, пытающиеся навесить на власовцев политическую бирку "русских патриотов", а самого Власова чуть ли не канонизировать как идейного борца с большевизмом. Ничего, однако, у этих господ не выйдет, - предатели никогда не были святыми.
Измена Власова не могла не сказаться на оценке действий фронта. Вообще в войсковых частях фронта было мало солдат и офицеров с правительственными наградами. У нас ведь было принято оценивать индивидуальные подвиги с учетом общевойсковых успехов, получивших хорошую оценку "наверху". Например, в нашем батальоне самым высокими наградами были медали "За боевые заслуги" и "За отвагу", хотя некоторые бойцы были представлены к самым высоким наградам. В общем обижали пехоту Волховского фронта. Хотя мы воевали не за награды, но психология войны, моральный дух воина, во многом индивидуальны, порой даже эгоистичны, они требуют постоянного поощрения действий, в результате которых ты рискуешь жизнью. От этого никуда не уйдешь.
Дело еще и в том, что никто не думал умирать. Каждый рассчитывал вернуться домой, если и не со Звездой Героя, то уж по крайней мере с многочисленными боевыми наградами, чтобы можно было на личном примере рассказать родным и близким о том, как воевал, не отсиживаясь в тылу. После войны, вплоть до перестройки, этими наградами гордились, не стеснялись носить их на груди. С грустью отмечаю, что нынче отношение к боевым наградам изменилось. Сейчас при активном содействии новоявленной четвертой власти, которой русский народ никогда не давал подобных полномочий, неудобно стало ветеранам носить кровью добытые награды, встречая иронический, даже насмешливый взгляд нового поколения: дескать, старики дурью маются.
Думаю, что общество, неуважительно относящееся к истории предыдущих поколений, получит такое же безразличное отношение к деяниям современности, к нынешним подвигам, к наградам сегодняшнего дня. И одним только праздником Победы этого отношения, к сожалению, не изменишь. Боюсь, что наше общество становится сообществом "Иванов, родства не помнящих". И это горько и обидно. [114]

ДЕСЯТЬ СУТОК АРЕСТА

После измены Власова мы стали получать задания по фронту 2-й Ударной армии: вели наблюдение за действиями немцев, за перемещением их частей. Одна группа прихватила немецкого капитана. Через некоторое время был взят в плен связист-фельдъегерь, имевший при себе какой-то опечатанный сургучом пакет. Разведчики времени даром не теряли.
Однажды, вернувшись с задания, не успев еще снять маскхалаты, мы были вновь подняты, уже по тревоге. Командир батальона объявил: "Дано экстренное указание усилить охрану штаба армии. Все будут распределены по постам, каждый получит конкретное задание".
Мне и еще двоим разведчикам достался пост у рокадной дороги, от которой брала начало лесная дорога, ведущая прямиком к штабу армии. Старшим наряда назначили меня. До контрольно-пропускного пункта на опушке леса было метров семьдесят. Индивидуальное задание нашей группе разводящим было сформулировано примерно так:
"Приблизительно через час должна подойти колонна из нескольких автомашин. Впереди грузовая, с открытым кузовом, с автоматчиками. За ней - несколько легковых машин. Замыкать колонну будет еще одна грузовая машина с автоматчиками. Если до приезда автоколонны на дороге появится какая-нибудь войсковая группа, немедленно дать сигнал на КПП: придут автоматчики, и все выяснят. Как только кортеж проследует за КПП и углубится в лес, ни одной машины больше не пропускать. Если же в штаб будут направляться солдаты или офицеры, в одиночку или небольшими группами по два-три человека, выяснять из каких они подразделений штаба, а затем пропускать: на КПП с ними разберутся подробнее".
Мы постояли, покурили. Обсудили наше задание и пришли к выводу, что вся затея - уж чересчур заумная: если у нас роль выдвинутого к дороге контрольно-пропускного пункта, то нам должны были выдать опознавательные знаки: нарукавные повязки и флажки. Ни того, ни другого мы не имели. Получалось что-то не так: стоят три солдата с автоматами в маскхалатах недалеко от КПП, в месте, где никогда не было поста, и по какому-то неизвестному праву командуют и проверяют документы. Но, так как мы были голодными и усталыми, то просто поленились дойти до КПП и исправить "ляпу" разводящего. И только потом, когда все окончилось, мы узнали, что весь сыр-бор был создан личной правительственной охраной Климента Ефремовича Ворошилова. [115]
Как и говорил разводящий, через час мимо нас проследовала колонна, и скрылась в лесу за КПП. Когда машины на небольшой скорости сворачивали с рокадной дороги к штабу, в одной из них я успел разглядеть Ворошилова. Минут через 15-20 на хорошей скорости к нашему дозору подъехала полуторка и, не сбавляя скорости, с ходу повернула к штабу. Я закричал: "Стой!" и бросился вслед за машиной. Шофер, высунувшись из окна, выкрикнул: "Сам дойдешь!" и, как ни в чем не бывало, продолжил движение. Машина прошла еще метров пятнадцать. Пришлось дать длинную очередь из автомата поверх машины. Трое солдат, стоявших у кабины, моментально попадали в кузов. Машина остановилась. Выскочивший из кабины шофер полил меня длиннейшей тирадой, сплошь непечатной, но тем не менее по нашей команде сдал машину задним ходом и, выехав на рокаду, остановил на обочине.
От КПП к нашему посту уже спешил привлеченный выстрелами какой-то командир (офицерских званий тогда еще не было). Выглядел он не по-фронтовому нарядно: в отличных хромовых сапожках, синих диагоналевых брюках, в новенькой, небрежно накинутой на плечи плащ-палатке. От всего облика его веяло какой-то смесью властности с пренебрежением. Повелительно, намеренно грубым тоном, он обратился ко мне: "Кто старший?" Удостоверившись, что именно я был старшим, он продолжал: "Вы почему не выполнили приказ и пропустили машину???" Было явно видно, что он хотел покрасоваться, показывая свою власть.
Как я, так и мои товарищи с первого взгляда определили, что перед нами - типичный тыловой пижон, думающий, что его права неограничены и на нем лежит святая обязанность проучить этих грязных, замурзанных фронтовых солдат. Возникла внутренняя неприязнь к этому "скромному работнику тыла". Я стал было объяснять, что мы машину не пропускали, а шофер просто не подчинился команде, но тем не менее до КПП машина не доехала и стоит теперь на обочине дороги. Но этот военный грубо перебил меня: "Не рассуждать! Если шофер не подчинился приказу, - надо было стрелять по машине!"
Это было уже чересчур. Я не выдержал: "Вы что, рехнулись? Там же люди - наши солдаты!" И тут-то я вспомнил строку Устава: "...часовой на посту подчиняется только разводящему". Решение пришло непроизвольно: "Да кто вы такой, чтобы кричать на меня и давать указания!" - я вскинул автомат, щелкнул затвором, установив его на боевой взвод, и громко приказал: "Кругом. Буду стрелять!" [116]
Вскинули автоматы и мои товарищи. По нашим лицам тыловик мгновенно понял, что это уже не шутки, может случиться непоправимое, и если он не подчинится, эти лихие ребята в замурзанных маскхалатах могут запросто "пришить" на месте. Я видел, как его глаза расширились от страха, он побледнел и, испугавшись, напрочь потерял ориентировку. Развернулся так, что неловко соскочил с края дороги в глубокий снег. Последовала моя команда: "Шагом - марш, на КПП" - и мы двинулись.
Так и топали мы: он по снегу, а я по дороге. Довел его до КПП и отправился назад на свой пост. За разыгравшейся сценой с интересом, едва сдерживая смех, наблюдали все находившиеся на КПП. Но история эта имела свое продолжение: не прошло и получаса, как на пост явился сам комбат. Его сопровождали разводящий и пятеро наших разведчиков. И первыми его словами были: "Вы что же здесь натворили? Сдать оружие!"
Дальше все было, как в кино: у нас отобрали автоматы, пистолеты, холодное оружие. Выставили новый пост. Разводящий остался на посту для инструктажа, а нас под дулами автоматов, демонстративно провели в расположение батальона. По дороге все с любопытством оглядывали нашу группу, довольно живописную. Уже в батальоне комбат рассказал нам, что сам начальник штаба публично, в присутствии других командиров, кричал на него, утверждая, что ему в жизни не приходилось видеть такое "бардачное" подразделение, и обещал по этому поводу самолично принять меры.
- Позорите вы и меня, и батальон, - сказал в заключение комбат и добавил: - Сидеть в землянке и не высовываться!
Досталось и мне от ребят:
- И что ты завелся? Поорал бы этот чудак на букву "М", да и ушел бы. Ведь ничего особенного не случилось! А теперь неизвестно, сколько тут будем не жравши сидеть.
Поспали мы на голодный желудок часа три. Неожиданно в землянку завалился наш батальонный повар, с тремя котелками каши в руках. Поставив их на стол, он достал из кармана бутылку водки:
- Приказано вас накормить "от пуза", а чтобы повеселее вам было, велено "принять" вот это.
Нас, конечно, заинтересовало, что же произошло на самом деле?
Кашевар рассказал, что по своим кухонным делам был он в штабе у своего приятеля, тоже повара, только обслуживающего штаб. После отъезда Ворошилова несколько командиров обсуждали за обедом случай на КПП. Очень они были недовольны поведением [117] сотрудника охраны Ворошилова: прибыл он в штаб за пару часов до приезда Климента Ефремовича, был груб, обращался с боевыми офицерами неуважительно. Безо всякого на то основания, самолично распорядился усилить охрану всей дислокации штаба. У блиндажей командующего армией и его начштаба выставил, дополнительно к имеющейся, свою охрану, - короче, проявлял необоснованную и непомерную подозрительность.
Эти командиры весело смеялись, в подробностях вспоминая все перипетии похода по глубокому снегу до КПП. Один из них якобы заявил: "Ай-да молодцы разведчики у Левченко, пусть не думают, что мы тут, на фронте, лаптем щи хлебаем".
Повар рассказал нам, что комбат побывал в штабе, вернулся веселый, что-то рассказывал комиссару и они весело смеялись. После этого и последовал приказ старшине и повару:
- Накормите этих молодцов. Пошлите им бутылку водки. Передайте, чтобы не волновались и отдыхали.
Уже на другой день нам вернули оружие, и жизнь пошла своим чередом.
На наш фронт Ворошилов, оказывается, приезжал с целью ревизии: после измены Власова он был наделен самыми широкими полномочиями. Несколько позже по результатам проверки ставкой было принято решение вывести наши войска, вклинившиеся в немецкую оборону, назад, за Волхов.

УХОДИМ ЗА ВОЛХОВ

В апреле я заболел: по нескольку раз в день начинался озноб, - поднималась температура. Согреться даже в землянке, сидя у раскаленной бочки, заменявшей нам печку, было невозможно. Считали, что заболел я малярией. От акрехина я пожелтел и быстро отощал. Не помогало ничего, и меня отправили в госпиталь, расположенный в лесу, неподалеку от штаба армии. Там по-прежнему пичкали акрехином и в довершение всего плохо кормили. Продуктов на фронте не хватало: начиналась весенняя распутица.
Однажды в госпиталь забежал наш разведчик:
- Николай, ну и здорово же ты сдал! Хватит валяться, а то так и останешься в этих болотах. Войска уходят. Орудия не вывезти, поэтому весь боезапас расстреливают, снимают замки, топят их в болоте, а сами пушки подрывают. Похоже, уже две дивизии на том берегу. Прикрывают отход части 2-й Ударной. Штаб уже почти весь перебазировался. Наш батальон тоже в пути. Воевать стало невозможно: паводок. Огневые точки устанавливают на нашестах, [118] делают зарубки на соседних деревьях, выкладывают лежни и устанавливают на них пулеметы. Через пару дней будут к ним добираться вплавь. Немцы тоже скисли: жмутся к высоткам. Пока вода не спадет, войны тут не будет. Жрать стало совсем нечего. Единственный путь отхода - через Мясной Бор, да и он забит отходящими войсками.
На этом мы расстались: он убежал догонять батальон, а я направился к врачу. Без уговоров он выписал мне справку, и я отправился по раскисшей дороге в сторону Мясного Бора. Знал, что идти далеко: зимой мы облазили весь район Мясного Бора в поисках "языков". Через немецкую оборону в тех краях была пробита дорога: коридор шириной километров 10-12. Ближе к Волхову дорога шла по болоту и была усилена лежнями.
Немцы много раз пытались заткнуть эту дыру и поставить наши войска в безвыходное положение, но напрасно. Тем не менее весь этот коридор подвергался ежедневному ожесточенному обстрелу. Наши артиллеристы, минометчики, "катюши" с противоположного берега Волхова отвечали тем же, завязывалась мощнейшая артиллерийская дуэль. Сколько там было побито немецких и наших солдат, сложивших головы вдали от родного дома, - один Бог знает. Думаю, что Мясной Бор был одним из самых кровавых мест Великой Отечественной войны.
Прошел я по дороге на Мясной Бор километра три, чувствую - дальше идти не могу, нет сил. Поднялись такие рези в животе, хоть ложись, да помирай. Я сел у дороги. Вдруг вижу: одна за одной, идут цепочкой шесть лошадей, через седла их перекинута поклажа. На одной из них едет какой-то командир, а на другой - наш бывший разведчик. Прибыл он к нам в часть из госпиталя, после ранения, пробыл в нашем взводе не больше недели, а затем перевели его в штаб армии, ординарцем к помощнику начальника штаба. Оказалось, что Олег (фамилию сейчас, к сожалению, не помню), - артист, до войны пел в Киевской оперетте, хорошо играет на гитаре. А начальство даже во время войны тянуло к искусству. Плохого в этом, конечно, ничего нет.
Олег узнал меня. Спросил, почему я сижу здесь на обочине лесной дороги, без оружия. Я ответил, что дело мое - труба: не дойти мне до Волхова, нет сил. Олег переговорил со своим начальником, и тот распорядился снять груз с одной из лошадей и бросить его в болото: все равно, мол, эти документы никому больше не понадобятся. А солдат, то есть я, пусть на нее и садится. Так мы и добрались до лежневого участка дороги на Мясной Бор. Лежни хлябали, а во многих местах были перебиты осколками [119] мин и снарядов. Справа и слева от дороги стояла болотная вода, из которой тут и там торчали лошадиные головы, крупы, ноги, а между трупами животных повсюду виднелись неподвижные, безжизненные тела людей. Картина была потрясающе зловещая.
Неожиданно моя лошадь провалилась одной ногой меж двух бревен, рванулась и сломала ногу. Командир приказал Олегу: "Пристрели ее, чтоб не мучалась, - идти она все равно больше не сможет". Остаток пути я преодолел, держась за хвост лошади. Силы были на исходе, когда перебравшись через Волхов, я снова попал в очень большой палаточный госпиталь. Таких госпиталей за Волховом было развернуто несколько. Помещали в них после врачебного осмотра истощавших и больных солдат и командиров, выходивших через Мясной Бор. Кормили и лечили в этих госпиталях отлично: в ежедневный рацион был даже включен шоколад. Стремились побыстрее поставить воинов на ноги: на фронте больные солдаты не нужны.
Рассказал я врачу историю своей болезни, показал справку: "...выписан такого-то числа. Диагноз - малярия. Нуждается в стационарном лечении". Дважды проверяли, - анализы были отрицательные. Никаких следов инвазии. А вот диагноз "малярия" врачи подтвердили. Опять пошел в ход акрехин, который я ухитрялся прятать, вместо того, чтобы принимать. Самостоятельность мышления не подвела меня на этот раз: про себя я думал, что врачи ошибаются и никакой малярии у меня нет и не было, а была злокачественная инвазия. При скудном питании паразиты высасывали из меня все соки, к тому же отравляя организм. И вот необычная обстановка на фронте, критическое, до некоторой степени беспомощное состояние истощенного организма, психологическая боязнь погибнуть из-за этого, мобилизовали какие-то внутренние силы, и организм сам, защищая себя, начисто уничтожил и выбросил все, что представляло угрозу его существованию.
Вскоре дело пошло на лад, я стал быстро поправляться. За двадцать дней набрал почти пятнадцать килограммов веса. Лихорадки как не бывало. Дни стояли по-весеннему теплые, и на весеннем солнышке я даже слегка загорел. Чувствовал себя здоровым, причем настолько, что стал с интересом поглядывать на молодых медсестер. Попросил врача выписать меня из госпиталя. Просьба была удовлетворена, и некоторое время спустя, вернувшись в свой батальон, я уже пожимал руки старым знакомым, которым посчастливилось остаться в живых. И снова началась фронтовая жизнь, правда, уже в новом качестве. [120]

282-е ОТДЕЛЬНЫЕ АРТИЛЛЕРИЙСКИЕ РЕМОНТНЫЕ МАСТЕРСКИЕ

Батальон наш обезлюдел. Пополнения почти не давали. Немало ребят погибли или выбыли по ранениям. Погиб зимой 1942 года и мой друг политехник Николай Беляков. В мае 42-го нашим батальоном стали интересоваться кадровики. Опрашивали воинов, кто и какую имел рабочую специальность. Отобрали тридцать человек, в их число попали человек 15-20 из нашего отряда ленинградских добровольцев, в том числе и я.
Вскоре последовал приказ о создании 282 ОАРМ. Мы получили пять автомашин, из них два фургона. Один фургон был приспособлен под склад запчастей, второй оборудован как мастерская на колесах: здесь размещались дизель-генератор, два небольших станочка (токарный и фрезерный), наждачное точило и верстачок с набором слесарных инструментов и приспособлений к токарному и фрезерному станкам. Все оборудование было очень удобно и рационально размещено в минимальном объеме кузова фургона. Что касается меня, то я получил звание сержанта и стал "хозяином" этой машины. Дело в том, что до поступления на учебу в Ленинградский политехнический институт имени Калинина я закончил фабрично-заводское училище (ФЗУ) и два года проработал на заводе и слесарем, и токарем. К тому же имел законченное инженерное образование.
Лето 1942 года прошло в непрерывных поездках по частям армии, где пушки приходилось ремонтировать прямо на огневых позициях. Вскоре все мы прекрасно освоили профессию артиллерийских ремонтников. Случались и у нас боевые потери: как-то раз одна из групп попала во время ремонта на позиции под артиллерийский налет. Одним снарядом двое ребят были убиты, а одного ранило. Еще два человека погибли по пути в одну из фронтовых частей при налете немецкой авиации.

ЭХ, ПУТЬ-ДОРОЖКА ФРОНТОВАЯ...

В октябре 1942 года нас причислили к 6-му гвардейскому корпусу. Погрузили в эшелоны, и мы отправились в путь - в Саратовскую область, на станцию Ртищево. Так мы навсегда распрощались с Волховским фронтом. [121]
В это время в районе станции Ртищево формировалась 1-я гвардейская армия. В ее составе мне довелось принять участие в боях за Сталинград. Зимой 1943 года я был ранен и по пути из госпиталя волей фронтового случая был назначен заместителем командира батальона. Вскоре подоспело и первое офицерское звание: младший лейтенант.
С этого момента начинается следующий этап моей фронтовой жизни, которая привела меня к концу войны под Прагу в составе 320-гвардейского стрелкового Прешовского многих орденов полка, 129-й гвардейской стрелковой Житомирской многих орденов дивизии, 1-й гвардейской армии уже в звании гвардии капитана.
Но это была уже другая история, со своими особенностями, со своими приключениями.