"Книга живых"
Яков СУХОТИН
Яков Львович Сухотин родился в 1920 г. в Петрограде. Окончил
Институт журналистики им. В. Воровского. В 1940 г. был призван в армию. В феврале
1941 г. был направлен на курсы младших политруков Лен. ВО. Участвовал в знаменитом
рейде особого курсантского отряда по тылам противника в августе-сентябре 1941
г. После ранения работал в армейской печати. Редактор газеты 6-й дивизии народного
ополчения «За Родину», корреспондент газеты 67-й армии «Вперед, за Родину!».
Сотрудничал в газетах «На страже Родины», «Ленинградская правда». По заданию
редакции неоднократно бывал на «невском пятачке». Награжден медалями «За отвагу»,
«За боевые заслуги», имеет два ордена Отечественной войны II степени. Майор
в отставке. После войны работал в газетах «Смена», «Ленинградская правда», был
заместителем главного редактора Лениздата. Из обширной рукописи его мемуаров
мы публикуем несколько отрывков.[93]
Твои сыновья или пасынки, Россия?
В начале июня 1941 года летний лагерь наших курсов расположился в Осиновой
роще неподалеку от станции Левашово. Жили мы по четыре человека в палатке. В
то солнечное воскресное утро 22 июня я проснулся пораньше: в понедельник надо
было с утра сдавать лейтенанту Медельцу зачет по «максиму». Разложил газету
на полянке, разобрал части пулемета, читал пособие, разбирал и собирал все детали.
Дело было сложное, сразу все не поймешь. Занимался часов шесть. Сбегал в столовую
позавтракать — и вновь стал возиться с оружием.
Часов в 12 дня ко мне подбежал необычайно встревоженный мой друг Женя Корюкаев.
Лица на нем не было:
— Слышал? Война!
— Да ну? С кем? Не может быть!
— С немцами...
Известие это ошеломило. Ведь с немцами у нас был пакт о ненападении.
Первые дни войны курсанты продолжали боевую учебу, настороженно слушали радио
— горькие вести об отступлении наших войск. Когда в середине июля 1941 года
фашисты прорвали Лужский оборонительный рубеж, над Ленинградом нависла опасность
гитлеровского вторжения.
...Ранним утром 17 августа 1941 года нас, четыреста курсантов, отобранных на
фронт, выстроили на широкой площадке. Каждому вручили «паспорт смерти» — маленькую
(как для помады) черную трубочку с завинченной головкой. В трубочку надо было
положить узкий листок, указать в нем свою фамилию, имя, отчество и адрес, а
чтобы можно было сообщить родственникам о гибели, следовало написать еще адрес
отца, матери или других родственников. Эта трубочка хранилась в кармане гимнастерки
рядом с партийным билетом (все курсанты были коммунистами). Отряд назывался
«Особый курсантский коммунистический отряд Политуправления Ленинградского фронта».
Экипировали нас очень плохо. Вместо винтовок выдали кулацкие обрезы (на 75 метров
из обреза не попадешь в цель); на весь отряд имелось два ручных пулемета РПД-33,
у одного из них я был вторым номером.[94] Командиры говорили нам, что в боях
будем захватывать «парабеллумы», «вальтеры», «шмайссеры» и другое немецкое автоматическое
оружие.
Что же мы за отряд, если в нем нет нашего оружия?
Думали об этом, но говорить не решались: среди нас находился старший лейтенант
— сотрудник особого отдела, чекист. Он расстреляет паникера на месте без суда
и следствия.
Наш отряд получил задание — нападать на фашистские батареи, расположенные на
расстоянии километра друг от друга вдоль шоссе Псков — Ленинград. Немецкая батарея
— три орудия и шестьдесят солдат. Надо выскочить незаметно из леса, вступить
в бой, взорвать орудия, перебить обслугу и возвратиться в лес.
И сразу же поменять место: гитлеровцы быстро начинают бомбить лес вокруг разгромленной
батареи. Спали мы всегда на мокром мху, но питьевой воды не было. На лесных
дорогах черпали пилотками рыжую глинистую тепловатую воду из колеи телеги, когда-то
проехавшей во время дождя. За каплю воды можно было, казалось, отдать жизнь.
Смертелен каждый бой с врагом, но особо трагичным для меня было то раннее августовское
утро у станции Сиверская. Боевую позицию со своим ручным пулеметом заняли неподалеку
от вражеской батареи. Часовой нас не заметил. Напали на гитлеровцев внезапно.
Те открыли ответный огонь и били не только трассирующими пулями, чтобы подействовать
на нашу психику, но и разрывными. Я лежал рядом со своим первым номером Махмудом
Абдурахмановым — веселым и храбрым узбеком, метким стрелком.
Лежали рядом. И тут разрывная пуля угодила Махмуду прямо в лицо. Оно мгновенно
превратилось в огромную кровавую рану, испускавшую от невероятной боли дикий
нечеловеческий крик. Забыть этот крик никогда не смогу. С того мгновения стал
седеть. Махмуд умер через минуту. Я попросил двух друзей-курсантов помочь мне
унести мертвого Махмуда в глубь леса. Там мы отрыли яму, положили в нее моего
боевого друга. Я рыдал. Выплакал, наверное, слезы, отпущенные на всю жизнь...
Раздался оружейный салют: мы трижды выстрелили из винтовок.
В тот день лишь в одном бою отряд потерял 14 курсантов. Меня лейтенант Меделец
назначил первым номером ручного пулемета, вторым стал наш курсант Петр Комаров.
В разное время отряд действовал под Сусанино, Сиверской, Гатчиной, Антропшино,
Павловском. Применяли оружие,[95] захваченное у врага. Уничтожили мы не один
десяток гитлеровских батарей; после каждого боя перебазировались в другое место.
Под Сусанино осколок мины попал мне в мякоть ноги. Наша санитарка Шура Самсонова
перевязала мне ногу, кровь сочилась через повязку, боль долго не отходила, но
я терпел. Мы были в тылу у немцев, и я не мог рассчитывать на медсанбат или
госпиталь.
Самым опасным для каждого курсанта было тяжелое ранение. Сандружинница в таком
случае не поможет. Тяжелораненые знали, что если попадут к фашистам, то погибать
им придется в самых страшных муках, враги поиздеваются досыта. И они умоляли
капитана Андреева приказать бойцам прикончить их. Такие случаи бывали, но нас
учили: если на поле боя ты тяжело ранен, и конец твой неминуем — терпи любую
боль, но дождись, пока к тебе приблизятся гитлеровцы. В подсумке у каждого лежали
две гранаты Ф-1 (в обиходе мы их называли «лимонками»). Они просты в устройстве.
Рванул чеку — граната быстро взрывается, осколки летят во все стороны на двести
метров. Пять раз издалека я видел, как тяжелораненые курсанты, перенося страшнейшие
боли, ждали фашистов и, когда те подходили к ним поближе, рвали чеку из Ф-1...
Погибали сами, но вместе с ними гибли и враги.
Все курсанты, как я уже говорил, носили в кармане гимнастерки партийные билеты,
а на рукавах у всех была нашита звездочка политработника. Лишь один трусоватый
курсант закопал свой партбилет в землю. А другой — Иван Моисеенко — ночью, когда
мы спали, улизнул к врагам, часовой его не заметил. Предатель сообщил фашистам
об отряде. Утром они отчаянно бомбили то место в лесу, где мы ранее дислоцировались.
Но нас там уже не было.
Наш отряд вступал в бой по три-четыре раза в день, но боеприпасов и продовольствия
становилось все меньше и меньше. Мы ходили по лесам голодные, кругом в деревнях
фашисты — туда не сунешься. Громили на шоссе немецкие батареи и уничтожали вражеских
солдат, захватывали немецкие автоматы и патроны к ним. Но и эти «запасы» иссякали.
В середине сентября 1941 года командование отряда получило по рации приказ вернуться
в город, на Мойку, 90, откуда мы месяц назад отправились на фронт. Шли обратно
узкими лесными дорогами. Гитлеровцы преследовали по пятам. Нас спасло то, что
они боялись углубляться в лесную чащу.
14 сентября я был в третий раз контужен. Мина рванула рядом, осколки меня не
задели, но я был засыпан землей и полностью[96] оглох. Без сознания лежал под
кучей земли минут пятнадцать, пока ребята не откопали меня. Но что со мной делать?
После тяжелейших месячных боев все курсанты были обессилены, воевали впроголодь,
еле-еле передвигали ноги. Самим бы скорее добраться к станции Павловск! Она
еще не занята врагом. А шагать надо по пням, мокрому мху, по тропинкам, где
после дождя липкая глина да грязь. Курсанты Андрей Дресвянников и Илья Иванов
— сами легкораненые — взяли в походной санчасти носилки, уложили меня и понесли.
Только через сутки ко мне вернулось сознание, дальше я шел сам...
Русские ребята спасли мне жизнь. В любое время они могли сбросить меня с носилок
и оставить умирать в лесу: сами еле плелись в своих окровавленных гимнастерках...
Кто бы их упрекнул?
Ранним утром 17 сентября 1941 года остатки отряда лесами без единого выстрела
вышли к станции Павловск, где еще стоял наш поезд. Мы уехали в Ленинград. А
к вечеру того же дня гитлеровцы заняли Павловск и Пушкин.
Лежал я в госпитале в Лештуковом переулке в здании школы. Слух мне в левом ухе
врачи почти полностью восстановили, а правым и сейчас плохо слышу. Из 400 наших
курсантов за месяц боев под Ленинградом погибло 340 человек, домой вернулось
лишь 60.
В нашем отряде были люди разных национальностей: русские, украинцы, белорусы,
казахи, узбеки, татары, евреи, таджики и другие. Все вместе мы нанесли гитлеровцам
немалый урон. Не случайно они преследовали наш отряд, хотели его полностью уничтожить,
называли нас «красными дьяволами».
Среди павших курсантов было 28 евреев — Семен Лифшиц, Арон Розенцвейг, Григорий
Литвин, Семен Зеркан, Яков Левенталь, Семен Сирота, Илья Дражнер, Борис Юхневич,
Юлий Фридман и другие. Не помню, чтобы хотя бы один воин-еврей струсил, не выполнил
приказ командира. Что до меня, то я не совершал никаких подвигов; выполнял воинскую
присягу и бил фашистов из ручного пулемета, из трофейного оружия. Так же действовали
и все мои товарищи по отряду. Свобода родины была для всех дороже собственной
жизни. Так мы воспитаны, мы все были сыновьями России. [97]