Н.Ф. ГРИГОРЬЕВ
"С башни времени"
Формирование и подготовка ; В Гатчине
Часть четвертая
1941 год... Я — командир саперного батальона вот уже целый час.
Иду по улице и нет-нет да и придержу шаг. Напускаю на себя строгий вид, чтобы
какой-нибудь прохожий не заподозрил во мне, военном, мальчишества, и перечитываю
строки на узком, экономном листке бумаги: «Капитану запаса инженерных войск
такому-то. Вы назначаетесь...»
А как ювелирно отчетлив оттиск печати! И неудивительно: печать новорожденная,
только что из-под резца гравера. Государственный герб — и по ободку надпись:
«Ленинградская армия народного ополчения. Штаб Н-ской стрелковой дивизии».
Аккуратно складываю листок, но далеко не прячу: отстегнешь пуговицу на кармане
гимнастерки — и листок опять в руках перед глазами.
Я горд и счастлив назначением — вот мои чувства. Не первый раз я в боевом строю
Красной Армии!
<...>
Иду командовать батальоном, а батальона-то ведь нет. Только в приказе обозначен.
И никто батальона не приготовит: я же обязан и создать его. Предстоит набрать
из ополченцев. Это еще не бойцы и не саперы. Советские патриоты? О да! Граждане
великого города Октябрьской революции, гордые своим Ленинградом, влюбленные
в Ленинград, готовые жизнь положить за его благополучие и процветание. Но кто
они такие, сегодняшние ополченцы? Считая по-старому, это «белобилетники», то
есть люди, признанные непригодными для военной службы. Даже в случае войны...
Вот с кем придется иметь дело.
Узнав это, я растерялся: «Пропаду с такими!» Сразу в штаб дивизии. Стал отказываться
от должности.
— Хоть комвзвода,— говорю, — ставьте, но чтобы были у меня настоящие саперы!
Начштаба усмехнулся и сказал:
— Попрошу к генералу. Минутку, только доложу о вас.
Увидел я седого человека с ромбами в петлицах и потемневшим от времени, на шелковой
розетке, орденом Красного Знамени. Генерал, оказывается, был тоже из запаса
и тоже участник гражданской. Когда я представился, старик грузно поднялся из-за
стола.
— Вы сапер? — спросил он, погружая нос в пышные усы.
— Так точно, сапер! — И я прищелкнул каблуками. Генерал вскинул голову и остановил
на мне изучающий взгляд.
— Как же случилось, капитан, что вы, не будучи артиллеристом, командовали бронепоездом
у товарища Щорса?
Я замялся: в двух словах не ответишь, а пространное объяснение было бы не к
месту.
— А впрочем, не трудитесь отвечать,— сказал генерал.— Сам отвечу за вас. Дело
на бронепоезде вы не завалили, напротив, имели боевые награды. А случилось саперу
стать артиллеристом, так же, к примеру, как мне, пастуху у помещика, взяться
за клинок кавалериста... В силу необходимости...
Генерал, казалось, без нужды переложил с места на[135] место красно-синий карандаш
на столе. И вдруг резко: «В силу ре-во-лю-ци-он-ной не-об-хо-ди-мости!»—повторил
он по слогам.
Я догадался, что начштаба успел пожаловаться ему на меня.
Генерал перевел дух, помолчал, успокаиваясь, сел к столу, а мне указал на стул
напротив.
Кончилась беседа тем, что я отчеканил:
— Благодарю за назначение, товарищ генерал. Доверие Родины оправдаю![136]
<...>
Одежда ополченца по форме не была столь строга, как в регулярной армии. Это
и естественно: внезапно под ружье призвать миллионы людей, на которых интендантские
склады рассчитаны не были. Поэтому, например, вперемешку с шинелями батальон
получил что-то в виде кафтанов охотничьего покроя с накладными карманами. Полный
комплект формы был предусмотрен лишь для командного состава.
<...>
Какие же будем изучать предметы? Припоминаю, что надо знать саперу, и на доске
выстраивается столбик:
Фортификация.
Мосты и переправы.
Работа с минами.
Подрывное дело.
Инженерная разведка...
Как бы не забыть чего... Ну конечно, чуть не упустил: ведь сапер — прежде всего
воин, красноармеец! Значит, обязательная статья в программе — изучение винтовки,
умение владеть оружием в бою... А маскировка? Одна из главных забот в современной
войне! Об этом нам, командирам запаса, уши прожужжали на военных сборах. Придется
научить саперов и пассивной маскировке, и активной. Пассивная — это укрытие
своих войск от взоров врага. А в случае активной — внимание врага отводится
на ложные объекты. Тут все решает искусство сапера как макетчика. Из обрубков
бревен, листов фанеры, крашеного тряпья, соломы умелец изготовит пушки, самолеты,
танки, даже лошадей. Наставишь макеты погуще — вот тебе и ложный аэродром, или
скопление танков, или кавалерийский полк в засаде — короче, то, что прикажут
саперам нагородить.
Люблю маскировочное дело — веселое оно, все на хитростях, на выдумках. Между
тем классная доска уже исписана. Но нет у меня ощущения, что программа обучения
ополченцев готова. Пошел я к дивизионному инженеру. Пусть дополнит — он ведь
должен и утвердить программу.
Ожидал я помощи, а вместо этого...
— Программа, капитан, для чрезвычайных обстоятельств, в которых мы с вами находимся,
не предусмотрена — да и не могла быть предусмотрена... Сочинили — и хорошо.
Покажите ваш листок... Многовато. На сколько же дней вы размахнулись?
— Дней?..— удивился я странному счету. — Вы шутите, товарищ дивизионный инженер,
при чем тут дни? На действительной службе подготовка сапера, если не ошибаюсь,
занимает три года. И за парты садится молодежь: и память, и смекалка у молодых
красноармейцев — поза[142]видуешь! А в батальоне ведь отцы семейств в большинстве
и никакие уже не ученики...
Дивинжен усмехнулся:
— Ну, батенька, много запрашиваете: через три года и война кончится!
— Извините, я не договорил. Рассчитываю на три месяца.
Водил меня к генералу начальник штаба. Теперь повел дивизионный инженер, и генерал
на этот раз был неласков. Насупив брови, потянулся к настольному календарю,
полистал его и сделал жирную отметину красным карандашом. После этого повернул
календарь ко мне:
— Запомните число. Тридцать дней — и вы представите мне батальон в полной боевой
готовности. Произведу смотр — и марш на фронт![143]
<... Часть пятая...>
Утро дня рождения батальона. В полной форме спускаюсь из своей
комнаты. Рядом комиссар с красными звездами на рукавах. В нижнем коридоре улавливаю
запахи оборудованной нами кухни и чад от плохо еще налаженной плиты. В другое
время и в другой обстановке поморщился бы, но сейчас эти ароматы, как и звон
прибираемой после завтрака сотен людей посуды, только радуют: батальон начал
жить!
Переглядываемся с комиссаром, слова излишни, да и не выразишь словами душевный
подъем, который оба ощущаем.
— Позавтракаем после? — спрашивает Владимир Васильевич.
— После, после, — говорю я.— Сперва поглядим, как разворачиваются строевые...
Когда-то студентом на железнодорожной практике, с разрешения машиниста паровоза,
я дал ход поезду. Отпустил рычаг тормоза, другим рычагом включил пар — и с бьющимся
сердцем замер в ожидании... Внутри паровоза зашипело, ноги ощутили дрожь напрягающейся
машины, и — незабываемое мгновение! — товарный поезд в десятки тысяч пудов весом,
послушный моему желанию, моей воле, моей руке, двинулся с места... Нечто подобное
испытал я и сейчас.
Вышли с комиссаром на воздух, остановились на крыльце. Лучи раннего солнца,
пронизывая листву деревьев, разбегались перед глазами зайчиками. И сколько же
этого веселого народа — не счесть! Уже с крыльца сквозь зелень вижу группы занимающихся
ополченцев. Топают по аллеям Михайловского сада, еще закрытого для посетителей;
топают среди кустов сирени, акации и жасмина на Марсовом поле; топают на торцовой
площадке, отделяющей сад от канала Грибоедова. С разных сторон зычные выкрики:
«Ать-два, ать-два... Шире шаг!.. На месте... Кру-угом!.. Пр-ря-ямо!..» Звонкое
в утреннем воздухе эхо вторит голосам.
Стою и сам себе улыбаюсь: тогда, в юности, возликовал, сумев дать движение поезду.
А сейчас даю движение жизни батальона почти в тысячу человек... Что ж, посильно
и это.
Между тем одна из групп направляется к крыльцу. Шаг крепнет.[165]
— Кажется, решили продефилировать мимо командования батальона, — замечает комиссар.
— Определенно, — говорю я. — Похвалиться группе пока нечем — ни выправки, ни
шага, ни равнения, но молодцы, дерзают.
В нужный момент я вытягиваюсь, беру под козырек. То же проделывает и Осипов.
— Здравствуйте, товарищи саперы! — И я поздравляю ополченцев с началом боевой
учебы.
— Смерть немецким фашистам! — восклицает комиссар.
Прошагала еще группа ополченцев — эта уже неплохо. Еще группа... Но что такое?
Гляжу: уже не группа, а колонна вытягивается из-за кустов персидской сирени...
Я озадачен: где же последовательность в строевой выучке бойца? Кто это посмел
вывести на учение сразу роту?.. Однако колонна не разваливается: шагают с песней
— старинной саперной. Вчера я познакомил с нею ополченцев:
Отчего сапер таскает
Лопату, кирку, кирку и топор?
Оттого, что дело знает,
Что касается сапер!..
— А ладно поют, — замечает комиссар.— Ишь ты, даже с посвистом!
— Обожди, — говорю, — задам я им сейчас посвист!
А взгреть некого — колонна без головы... Вот она, голова: с любопытством из-за
сиреневого куста выглянула. Вот он, самовольщик. Покинув засаду, ко мне подбежал
командир второй роты Коробкин.
Фасонисто, с оттяжкой руки, ротный козыряет, но, едва сталкиваемся глазами,
бравый вид его гаснет: на лице готовность получить заслуженную взбучку.
— Докладывайте, — требую я, — и прежде всего о том, как понимаете дисциплину.
Коробкин молчит. За несколько дней знакомства он, подозреваю, учуял, в чем моя
слабость: пасую перед отличной строевой выправкой. Не отнимая кисти руки от
пилотки, хитрец эффектно разворачивает грудь. Он строен, рост сто восемьдесят
пять (выше меня), у него красивое породистое лицо, которое сейчас выражает полную
мне, командиру батальона, преданность. Но не больше. Человек горд и, как говорится,
знает себе цену.
Владимир Петрович Коробкин — сын царского генерала интендантской службы. По
старинному дворянскому[166] обычаю мальчик едва ли не со дня рождения был зачислен
как бы уже на службу в один из гвардейских подков. Подростком, но одетый уже
в форму полка, он запах конюшен предпочитает аромату любого цветка; в манеже
широко открытыми от восхищения глазами наблюдает, как гарцуют всадники. Он дружит
с бородатыми и усатыми дядями солдатами, а те балуют шустрого и любознательного
паренька, сажают в седло и — верх блаженства для всякого мальчугана — позволяют
прокатиться верхом. Жизнь определена: ничего иного — только служба в кавалерии!
Но произошла революция. Отец генерал, честно послужив Советской власти, умер
в 1920 году. И мальчик с матерью, чтобы прокормиться в те нелегкие годы, принялись
колесить по стране — от родственников к родственникам. Все же Владимиру удалось
закончить среднюю школу. Коробкин стал архитектором, но влечение к коню не угасло.
В одном из ленинградских манежей он прошел курс верховой езды, стал совершенствоваться
в вольтижировке.
Но призыв в армию — и присваивают ему не желанное звание кавалерийского командира,
а скучнейшее — воентехника. Коробкин разочарован, подавлен. Вот и сейчас, на
Марсовом поле, называя в рапорте, как полагается, свое звание, он споткнулся
о постылое ему слово «воентехник».
— Спрашиваете о дисциплине? Отвечаю: как и вы, товарищ капитан, держусь дисциплинарного
устава. — И улыбнулся не без самодовольства: — А моя вторая рота разве плохо
показала себя?
— Отвратительно, товарищ воентехник! Это еще не рота, а вольная команда. Где
равнение в затылок? Где равнение в рядах?.. Ротные учения как преждевременные
отставить. Попрошу держаться установленных правил в строевой подготовке бойца!
Коробкин поскучнел. Ответил вяло:
— Слушаю...— И кинулся догонять своих бойцов. Комиссар поглядел ему вслед.
— Есть у него гонор... Есть, есть гонорок... Но не круто ли ты с ним, командир?
— Считаю, что встряска ему только на пользу, — сказал я. И не ошибся. Внушение
подействовало. Коробкин взялся всерьез за обучение ополченцев и вывел-таки свою
роту по строевой подготовке на первое место в батальоне.
Владимир Петрович Коробкин пришел в батальон уже обстрелянным: участвовал в
боях при защите наших гра[162]ниц. Это ценно. Благодаря его боевому опыту в
батальоне избежали книжности в преподавании.
Человек от природы общительный, веселый, Коробкин обладал звучным голосом, подобрал
и в роте хороших певцов. А в вихревой красноармейской пляске не только в роте,
но и в батальоне не имел соперников. Все это открыло ему путь к сердцам подчиненных.
Вторая рота сделалась во всех отношениях сильнейшей в батальоне. А когда батальон
выступил на фронт и достиг первых боевых успехов, мы с комиссаром возбудили
ходатайство о присвоении Коробкину строевого звания взамен технического, а затем
и поздравили его со старшим лейтенантом.
Приняв на себя обучение ополченцев минно-подрывному делу, Коробкин оборудовал
специальный учебный столик. На столике — корпуса мин, макеты подрывных зарядов.
Однако наглядное это пособие не привлекло людей, а отпугнуло. Никогда не служившие
в армии отцы семейств побаивались взрывчатки. Но Коробкин проявил настойчивость
и недюжинные педагогические способности.
В потоке ополченцев к нам прибыли большой группой студенты Горного института
— ребята бывалые, усвоившие практику горно-взрывных работ. Взрывчатка в их глазах
— всего лишь материал для работы, как бревно для плотника или кусок жести для
кровельщика. Оставалось познакомить горняков с особенностями подрывных работ
в военной обстановке, что Коробкин и сделал. Участвовал в семинаре Коробкина
и я. Старый подрывник — как же упустить случай потолковать с молодежью об этой
мужественной и вместе с тем лихой военной профессии, с которой сам я когда-то
сроднился!
Из подготовленных минеров впоследствии особенно выделились на боевой работе
двое студентов-горняков, закадычные друзья Катилов и Потылов. Об этих отважных
ребятах рассказал в одной из своих книг писатель Иван Виноградов.
Особняк стал похож на улей в период медосбора. В какой бы класс ни заглянул
— всюду деловая обстановка: учатся ополченцы, и стар и млад. А вот уже почин
самих ополченцев. Не успел я рассчитать часы, какие следовало бы отвести на
стрелковое дело, как, гляжу, люди уже занимаются изучением винтовки. В руководителях
— ополченцы из отставных солдат. Устроится этакий ветеран редко в классе, чаще
где-нибудь в коридоре на подоконнике либо на какой-нибудь тумбочке, постелет
тряпицу, разместит на ней что требуется — флакончик ружейного мас[168]ла, ежик,
клок ветоши — и приступает к делу. Сразу около него группа ополченцев, и пошел
говор: «Стебель затвора... спусковой крючок... боек...» Разобрали сообща винтовку,
почистили, смазали, вновь собрали. И людей уже тянет к мишеням... Потянуло —
пожалуйста, в коридорах уже развешаны мишени. Здесь же станки для прицеливания.
Стрелковое дело способно увлечь едва ли не каждого — ведь в нем элементы спорта,
соревнования. И я не удивился, когда обнаружил, что и в свободный час красноармейца
— единственный, который удалось выкроить в сверхплотном распорядке дня, — люди
не отходили от винтовки. Между тем предстояло еще более интересное: боевые стрельбы
на Семеновском плацу в туннелях. Там каждый получит оценку по выбитым из винтовки
очкам.
В батальоне собралось немало специалистов. Почти тридцать плотников у нас —
сила, несколько строительных бригад! Но ведь и плотницкая работа на фронте большая.
Вот надо ставить дзоты. Заготавливаются два сруба, каждый из которых сгодился
бы для деревенской избы. Срубы разные — один побольше, другой поменьше. Малый
вставляется в большой, а пространство между стенами обоих засыпается землей
и камнем. Отсюда и название постройки — дзот: дерево-земляная огневая точка.
Внутрь постройки, к амбразуре, вкатывается пушка или пулемет.
Это один из примеров работы сапера-плотника в обороне. Но ведь мы не засидимся
на месте. Придет час, когда погоним прочь фашистских захватчиков. А в наступлении
у сапера-плотника дела пожарче. Случается, прикажут за ночь, а то и за несколько
часов построить мост, который в мирное время строился бы месяцами. Над головой
остервенело воют вражеские самолеты, вокруг рвутся бомбы, а сапер будто и не
замечает опасности, размеренно и сноровисто помахивает топором.
Но к столь необычной работе людей надо подготовить. Усадили за парты и плотников.
И учителя налицо: в батальоне немало инженеров строительных специальностей,
начиная с комиссара.
Хотелось бы, конечно, пополнить этот основной для батальона отряд рабочих (не
закроешь глаза на предстоящие потери в боях). Однако плотницкому делу новичка
за месяц не обучишь, а вооружишь топором неумелого, он раз — по полену, а другой
— по колену...[169]
<...>
Подготовка батальона к военным действиям, если вновь обратиться к сравнению
с поездом, шла на всех парах. Близился день, когда командир дивизии, взглянув
на календарь, поднимется из-за стола, наденет свою генеральскую фуражку с золотым
рубчиком на козырьке и:
«Баталь-он, сми-ирно!»
Но нет, рано принимать генерала — счет до тридцати еще не исчерпан, а последние
дни особенно горячи. Самое тревожное, что батальон не укомплектован. Лейтенанты,
старшие лейтенанты, младшие лейтенанты — эти на местах, возглавляют роты и взводы.
Но нет в цепи звена, без которого цепь не цепь. В отделе кадров дивизии заявили:
«Ни сержантов, ни ефрейторов не получите — для ополченческих формирований не
предусмотрены...»
Странно было услышать такое. А готовить самим сержантов — еще нелепее. На действительной
службе специальные полковые школы. Но и там требуются месяцы, чтобы из рядового
красноармейца подготовить младшего командира.[181]
Еще совет из отдела кадров: «Есть же в батальоне среди ополченцев старые солдаты,
вот и ставьте их отделенными командирами, помощниками командиров взводов, старшинами
рот».
Совет запоздал. Уже поставили нескольких. Среди отставников обнаружились товарищи
деятельные, инициативные, к примеру, те, что успешно проводят занятия стрелковым
делом. Но не каждый из бывших солдат согласился принять должность. Отвечали:
«Командовать? Нет, не берусь, стар уж. Помочь людям, чем могу, это пожалуйста,
а треугольнички в петлицы сажайте молодым». Но даже из тех, кто брался начальствовать,
не всякий выдержал проверку у врача: при одышке или радикулите на боевое задание
сапера не пошлешь.
Отправился я к нашим студентам-горнякам. Дружные ребята, пришли в батальон коллективом.
Вот и староста их институтской учебной группы. «Следовательно, — соображаю,
— юноша авторитетный». Но едва я заикнулся о том, что намерен украсить его петлицы
треугольничками, как в группе поднялся шум:
— Нет!.. Не годится!.. Не хотим!
Я сел среди студентов. Просматриваю газету. Постепенно успокоились, и сам староста
заявил:
— Это не самоотвод, товарищ капитан. Но мы не на сопромат идем, на войну. Просим
назначить нам в командиры знающего военного, лучше всего сержанта.
Пошел я дальше по батальону — те же возражения против неподготовленных самодеятельных
начальников. Комиссар двигался по батальону с другого конца. Встретились.
— Ну, чем порадуешь, Владимир Васильевич? Подобрал командиров? Покажи список.
Но комиссар и в карман не полез.
— Не получился список, капитан. А у тебя как?
Я только в затылке почесал. Сержанта им подавай — как сговорились, — всем сержанта!
— А где его взять? — говорю.
Вспомнился тут мне Гулевский. Бригадир, держал первое место на погрузках в порту,
не молод и не стар: тридцать пять лет. Чем не командир отделения... Кстати,
где он? Узнаю — при кухне. Чирок забрал силача на черную работу: колоть дрова,
выносить помои... Я велел прислать Гулевского ко мне. Вот он — тихий, деликатный.
Но едва человек понял, чего от него хочу, изменился неузна[182]ваемо: передо
мной уже не портовый грузчик, а сам Нептун, в гневе поднявший морскую бурю.
— Не пойду в начальники нипочем! — раскричался он. — У меня четырехклассное,
и не носаки у вас, а инженеры да профессора! — Волосы у него растрепались, как
пшеничное поле от шквального ветра. — Осрамить меня задумали, а я не дамся...
Не дамся — и весь сказ!..
Комиссар позвал Гулевского к себе:
— Ты, Георгий Борисович, кандидат в члены партии. Посидим, чайку попьем с сухариками
да с вареньем. Ну и потолкуем о том о сем по-партийному...
Наутро я подписал приказ о назначении Г. Б. Гулевского командиром отделения
в первую роту. И случилось так, что адъютант, подготавливая приказ, определил
грузчика именно к инженерам и ученым.
Комиссар, не откладывая дела, провел по ротам партийно-комсомольские собрания.
— Расшевелил коммунистов! — сказал он с победным видом, и я тут же попытался
вспомнить, где же еще я видел его таким разгоряченным?.. «Ах да, когда он из
бани вернулся».
— Даже в горле пересохло, — весело посетовал комиссар, — Придется, хоть и не
ко времени, а чайку согреть... Составишь компанию?
И он продолжал, уже за чаепитием:
— Как, говорю, не совестно, товарищи. Батальону, чтобы стать воинской частью,
требуются младшие командиры — а вы друг за друга прячетесь!.. Слов нет, и за
порученное в бою саперное задание, и за жизнь своих подчиненных младший командир
первый в ответе. Но что-то не слыхал я за свою долгую партийную жизнь, чтобы
коммунист и комсомолец боялись ответственности.
Владимир Васильевич отхлебнул из кружки, как всегда переглянувшись с Котом в
сапогах. А в заключение чаепития положил передо мной листок с колонкой фамилий
и прихлопнул ладонью:
— На, получай кадры, которых не хватало. Здесь и члены партии, и комсомольцы,
и беспартийные... Народ хороший. Вышколишь — и будем с младшими командирами.
Так что берись за дело.[183]
<...>