"Цитадель под Ленинградом"
Н. Г. ЕНИШЕВ,
бывший командир 7-й батареи 365-го отдельного артиллерийского дивизиона.
У д. Корпиково (22 августа);
На кирхе в Малых Колпанах (25 авг.-8
сент); На западной окраине
(немецкий прорыв); Отступление
ТЯЖЕЛЫЙ ДИВИЗИОН
На день начала войны в училище был назначен большой спортивный
праздник на лагерном стадионе, что в двух километрах от Луги. Тепло и солнечно.
Строй выглядит празднично, курсанты одеты в белые брюки и белые тенниски, гремит
оркестр.
Вдруг команда — следовать в расположение лагеря. Лица командиров посуровели.
«Война... Война...» — покатилось по строю.
Вскоре поступил приказ о передислокации училища в Дудергофские лагеря. Здесь
мы стали очевидцами первых налетов фашистской авиации на Ленинград.
В Дудергофе началось формирование особого отряда для выполнения важного правительственного
задания. В этот отряд попал и я. Несколько недель он находился в лесу под Таллинном,
а потом с трудностями вернулся в Ленинград. Здесь я узнал, что училище сформировало
для фронта два курсантских дивизиона: 122-миллиметровых пушек и 152-миллиметровых
гаубиц-пушек. Меня утвердили заместителем командира 7-й батареи 365-го отдельного
пушечного дивизиона, который был развернут в боевой порядок под Гатчиной.
В должности замкомбата находился несколько дней: дивизион получил пополнение
из запаса, курсанты вместе с командиром возвращались в училище, и обновленной
батареей приказали командовать мне. Вот тогда-то я и начал вести фронтовой дневник,
записи которого легли в основу этого повествования.
Огневая позиция батареи находилась в районе деревни Онтолово, наблюдательный
пункт (НП) располагался на высотке у деревни Романовки, а передовой наблюдательный
пункт (ПНП) — у моста через реку Ижору.
Распределено по взводам прибывшее пополнение. Молодые определены во взвод управления,
а те, кто постарше, — в огневые взводы. Много вложено труда в. оборудование
боевого порядка батареи. Погребки под снаряды перекрыты четырьмя накатами бревен.
Добротные убежища построены и для орудийных расчетов. Для оборудования НП был
использован полуразрушенный сарай. Передовой наблюдательный пункт также [91]
сверху перекрыт бревнами и засыпан толстым слоем земли. В районе ПНП сотни женщин
отрывали противотанковый ров. Мост через реку Ижору подготовлен к взрыву.
В один из августовских дней к НП подкатила черная «эмка». Я подумал, что приехал
командир дивизиона капитан Романов, но из машины вышел полковник Марусин — командир
дивизиона курсантов.
— Приехал проститься, училище эвакуируется куда-то за Волгу, — сказал он, здороваясь
с нами.
Марусин был уже в летах. Осмотрев НП, мы с ним поехали на огневую позицию. В
окопах стояли 122-мм пушки, высоко задрав жерла. Комдив остановился, положил
руку мне на плечо и сказал:
— Тебе вручаются пушки, на которых обучался ты, на которых впоследствии ты учил
своих курсантов, пушки, с которыми связаны твои лучшие дни в училище.— Крепко
сжав мою руку, добавил; — Надеюсь, не уронишь чести училища, оправдаешь оказанное
тебе доверие.
Мне показалось, что пушки еще выше задрали свои жерла, будто став по команде
«смирно».
Многое я хотел сказать полковнику, но к горлу подкатывал ком... Видя это, Марусин
ласково сказал:
— Не волнуйся, у меня нет сомнения, что... И я, не дождавшись конца фразы, громко
выпалил, как выстрелил:
— Постараюсь, товарищ полковник! Крепкое рукопожатие — и мы расстались. Что
меня ожидает впереди? Я молод, скоро мне исполнится 23 года. Война для меня
дело новое, непознанное. Да только ли для меня?
В дивизионе шла напряженная учеба. Необходимо научить новое пополнение многому.
Занимались с рассвета и до захода солнца, а иногда и ночи прихватывали. Нелегко
за короткий срок подготовить хороших наводчиков, разведчиков, телефонистов,
связистов. Большинство красноармейцев понятия не имели об артиллерийских войсках.
Для них все ново. Но, как говорится, не боги горшки обжигают.
Иногда над нами появлялись немецкие самолеты, но не бомбили: обнаружить нас
непросто. Маскировка орудий проведена с такой тщательностью, что даже с расстояния
десяти метров их трудно увидеть. Работы по оборудованию боевого порядка проводились
ночью или в условиях плохой видимости.[92]
Западнее расположения батареи пролегала трасса полетов наших бомбардировщиков.
По их быстрому возвращению с боевого задания мы догадывались, что фронт недалеко,
но точного представления о положении наших войск и противника мы не имели. Информация
сверху отсутствовала. Не хотелось верить, что немцы могут выйти к Гатчине. Потому
мы и ожидали приказа о переброске дивизиона в район боевых действий. Мы рвались
в бой, но произошло то, чего мы и представить не могли.
20 августа 1941 года в 14.46 батарея произвела первые выстрелы по станции Суйда.
Дальность стрельбы — 19700 метров. В воздухе находился наш самолет-корректировщик,
но связь с ним была неустойчивой. Летчик мог наблюдать только один батарейный
залп.
Вот наши новобранцы и обстрелялись. Лиха беда начало: батарейцы выпустили по
5 снарядов на орудие. Эта проба поставила всех на свои места... Многие красноармейцы
впервые услышали артиллерийский выстрел. Перед первыми залпами затыкали уши,
раскрывали рты. А потом такая надобность отпала. Ко всему привыкаешь, хотя к
выстрелу нашей пушки привыкнуть трудно, уж очень она «звонко» стреляет. Много
было разговоров на батарее о первой стрельбе, о первых запахах пороховых газов,
о первых накатах и откатах орудийных стволов. Но в конце концов была преодолена
боязнь артиллерийского выстрела.
Проведя тренировку, батарея в ночь с 20 на 21 августа должна была боевыми снарядами
произвести залп по той же станции Суйда. На подготовку к ведению огня было затрачено
времени больше, чем предусмотрено нормативом. Я пожурил расчеты за медлительность.
Они сделали для себя правильные выводы.
21 августа получена задача выбрать НП
в Корпикове, огневую позицию (ОП) в районе совхоза «Хохлово» (в Гатчине). К
месту назначения прибыли ночью. Около Корпикова подверглись минометному обстрелу.
Противник выпустил всего-то несколько мин, но одна из них попала в штабель бревен,
обломком дерева был тяжело ранен связист Житников. Это первая наша потеря, первые
переживания за товарища.
Сделали остановку, чтобы с рассветом уточнить обстановку. Оказалось, что восточная
часть Корпикова была наша, а западную занимал противник. Деревня делилась на
две части рекой Парицей. Мы находились от противника метрах в пятистах.[93]
В 7.30 22 августа появились немецкие самолеты. Они бомбили Гатчину. Сбросив
груз, бомбардировщики уходили в западном направлении. Пролетали над нами так
низко, что отчетливо можно было разглядеть физиономии летчиков. Немцы действовали
безнаказанно. С нашей стороны — ни одного самолета, ни одного зенитного выстрела.
Где доблестные советские соколы? Где?
Видимо, противник обнаружил нас. Начался минометный обстрел. Часам к десяти
установили связь с командиром стрелкового полка 2-й дивизии народного ополчения.
Он находился на опушке леса восточнее Корпикова. Встретил нас с большой радостью.
Через некоторое время попросил открыть огонь по одному из домов в деревне Черново.
Я подготовил данные, подал команды на огневую позицию. Выстрел! И — прямое попадание.
Дом загорелся. Это вызвало горячее одобрение всех, кто был на НП. Командир полка
сказал:
— Вот это артиллерист! Всего-то у него целлулоидный круг с ниткой, рулетка,
а прямое попадание — с первого выстрела!
Результатами стрельбы довольны и мы. Первая наша самостоятельная стрельба —
и такая удачная.
Немцы продолжали бомбить Гатчину.наверх
Во второй половине дня 22 августа командир дивизиона приказал перенести НП в
район Каменоломни (полтора километра западнее южной окраины деревни Большие
Колпаны). Неохотно расставались мы с командиром пехотного полка. К исходу дня
добрались до нового места. С наступлением темноты приступили к инженерным работам.
Грунт оказался тяжелым, только ломы и кирки выручили. Ночью немцы с самолетов
сбрасывали осветительные бомбы над районом НП. Каждая из них освещала довольно
большую площадь. С рассветом установили наблюдение за районами. Кунталово, Б.
Тяглино, Курема, Киви-Ярви, Вакколово, Лядино. Немцев в этих районах не было,
да и наших войск мы не обнаружили. Обо всем этом я доложил командиру дивизиона.
24 августа последовал приказ о занятии основной огневой позиции в районе деревни
Онтолово, НП — на южной окраине деревни Романовки. Передовой НП приказано выбрать
в Гатчине. Для этого туда выехал командир взвода управления лейтенант Плиговка.
25 августа начальник штаба дивизиона старший
лейтенант Кириллов передал приказ командира диви-[94]зиона о смене НП опять
в район Каменоломни. На машине «ЗИС-5» с разведчиками и связистами выехал на
НП. Проезжаем Гатчину. При подъезде к реке Колпанке машина подверглась пулеметному
обстрелу из района деревни Малые Колпаны. Повернули обратно. При подъезде к
железнодорожному переезду останавливаю машину. Все обошлось благополучно, никто
не пострадал, отделались испугом. Ориентируюсь в обстановке. Встретил представителя
из 267-го пулеметно-артиллерийского батальона, который информировал, что в ночь
с 24 на 25 августа немцы вышли к южной окраине Гатчины, а мы 24 августа находились
на НП в 3 километрах южнее Гатчины.
После долгих поисков нахожу очень подходящее место для НП — кирху, что на юго-западной
окраине Гатчины. Обозрение отличное. Устраиваемся в башне кирхи. Устанавливаем
наблюдение за противником и связь с командиром 267-го пулеметно-артиллерийского
батальона.
Что день грядущий нам готовит? Не хотелось бы покидать эту прекрасную обитель.
Ведем разведку противника, наблюдаем передвижение немцев через деревню Лядино
в направлении Пижмы. Наши сведения о противнике, очевидно, представляют определенную
ценность, так как меня часто беспокоят расспросами о немцах начштаба и командир
дивизиона. Я расхваливаю им свой НП, чтобы некоторое время удержаться на кирхе.
26 августа произвел пристрелку северной окраины Киви-Ярви. И тишина! Мы не стреляем,
и немцы ведут себя тихо. Изредка бросят пару мин — и снова спокойствие.
27 августа, 9.30 — наблюдаю скопление машин в районе деревень Б. Тяглино—Курема.
Докладываю командиру дивизиона. Получаю разрешение на открытие огня. Снаряды
накрывают цель. Невероятная паника у врага. Более тридцати снарядов выпущено
по обнаглевшим немцам. Все куда-то быстро попрятались. Что-то горит, а что —
определить трудно.
13.30. Разведчик доложил, что в деревне Черницы немцы. Сел к стереотрубе. Да,
немцы прячут машины, наблюдается большое движение солдат. Урок, преподанный
им утром, дал результаты: стали маскировать и укрывать технику. Через Большое
Тяглино и Курему проходят на больших скоростях только одиночные машины.[95]
Опять докладываю обстановку командиру дивизиона, и в 14.00 батарея открыла огонь
по Черницам. Очень здорово! От души радуемся. Но вот возле кирхи разорвались
первые мины, и еще через некоторое время десятки разрывов потрясают здание.
Приказал всем, за исключением телефониста и командира отделения разведки Щевеля,
спуститься вниз. Становится жутковато, здание сотрясается, осыпается штукатурка,
а вот и удар по нашей башне.
Взрывной волной меня отбросило от стереотрубы, что-то теплое наполнило рукав
гимнастерки. Щевель. ничего не говоря, бросился вниз. Через некоторое время
наверх прибежали разведчики и лейтенант Плиговка. В ушах непрерывный шум, тошнит.
Левым ухом ничего не слышу. Лейтенант Плиговка говорит:
— Вы ранены. Как себя чувствуете?
— Ничего, не смертельно.
Щевель сбегал в дот за санинструктором Тамарой, расторопной, миловидной девушкой.
Она сделала мне укол и перевязку.
— Вас надо отправить в госпиталь, — сказала.
Отказываюсь, категорически отказываюсь оставить НП.
Спустили меня вниз, на «полати». Со мной остается Щевель.
— Вот и вам досталось, товарищ лейтенант, — говорит Щевель.
— Ничего, Щевель, мы еще повоюем.
Ночью меня бросало в дрожь и озноб. Утром Щевель еще раз сходил за Тамарой.
Сделали перевязку, разобрались в моих ранениях. Я был ранен в левую руку, плечо,
ногу и лицо. В лицо впились десятки мелких осколков. Когда я посмотрел в зеркало,
то сам себя не узнал, впечатление такое, что болею оспой. Это очень меня огорчило.
Весь день 28 августа провел на «полатях». Батареей управлял лейтенант Плиговка.
Командование дивизиона было довольно нашей работой. А вечером меня навестил
начальник штаба дивизиона старший лейтенант Н. В. Кириллов, чему я был очень
рад.
29 августа я уже мог подняться на НП. Обнаружил в Киви-Ярви скопление танков
и автомашин. Открываю огонь, батарейцы работают хорошо, темп огня высокий.
Вторично наша кирха подверглась сильному обстрелу. Пришлось спускаться вниз.
Здание непрерывно содрогается. Слышу, как на пол падают обломки кирпи-[96]чей.
Обстрел продолжается долго. Работать (стрелять) нам приходилось ежедневно. Для
обеспечения нас снарядами были привлечены машины 8-й и 9-й батарей.
Теперь приходилось выискивать противника. Движение на дороге Б. Тяглино—Курема
в дневное время прекратилось. Немцы стали бояться нас, сбили мы с них спесь.
Приходилось стрелять и ночью. Чтобы ввести противника в заблуждение, часто производили
смену огневых позиций. Бывало, немцы обрушиваются на обнаруженную огневую позицию,
а батарейцы в это время уже на новой. Только один раз им удалось накрыть своим
огнем ОП в районе совхоза «Хохлово», но все обошлось благополучно. Применяли
и хитрость. Брали крестьянские телеги, клали на них бревна, маскировали и оставляли
все это на покинутой ОП. Немцы дважды бомбили такую ОП.
3 сентября немцы в третий раз обрушились на кирху. Осталась без крыши и потолка.
Задыхаемся от гари и пыли. Трудно приходится тем, у кого слабые нервы.
Наученные горьким опытом, немцы прекратили передвижения днем, но мы видели,
что делают они теперь это ночью, так как часто наблюдали вспышки огня в направлении
Куремы. Чтобы помешать противнику, мы выпускали по вспышкам до десятка снарядов.
Вспоминается один разговор. Поужинали. Прилегли отдохнуть, но не спалось. Я
чувствовал, что не спит и лейтенант Плиговка.
— Микола, о чем думаешь? — спросил я.
— Думаю, что мы неправильно НП выбрали. Вы сами нас учили, что нельзя выбирать
НП возле выделяющихся отдельных предметов, деревьев, строений. А вы забрались
на колокольню, вот и достается нам от немцев.
— Правильно говоришь, Микола, но что бы мы видели, если бы сидели на земле?
— Это верно, — согласился он.
— В наставлениях написано одно, а война подсказала другое. Надо проявлять творчество.
— Я с этим согласен, пожалуй, — говорит лейтенант Плиговка, — но вы настырный
человек, вас ранило, часто нам немцы задают «чертей», а вы продолжаете сидеть
на колокольне. Ваших подвигов народ не забудет.
— Ладно, Микола, что будет, то будет. Как говорится, семи смертям не бывать,
а одной не миновать.[97]
— У вас не было какого-либо предчувствия, когда первый раз вошли в кирху?
У меня не было никакого предчувствия. Я с жадностью забирался на эту верхотуру,
даже переживал, чтобы кто-то ее у нас не отобрал. А мое ранение 27 августа —
просто случайность. За все время ни один снаряд, ни одна мина не угодила в эту
колокольню, а тут, на тебе, — угодили.
Утром 5 сентября немцы бомбили Гатчину и аэродром. Гул моторов, непрерывный
грохот от разрывов бомб, вой сирен. Впечатление такое, что подан сигнал химической
тревоги. Хватаемся за противогазы, но через некоторое время осознаем свою ошибку.
Оказывается, у немцев на самолетах установлены сирены, чтобы действовать на
психику людей.
— Чего они бомбят аэродром, когда на нем нет ни одного самолета?
— Черт их знает, им видней, — промолвил Игнатьевич.
А самолеты проносились над нами так низко, что я все время ожидал, что вот-вот
зацепят нашу колокольню колесами.
А один раз был такой случай. Зажал немец нашу «чайку». Летчик решил посадить
самолет на Гатчинский аэродром. Вижу, как самолет приземлился, но и немецкий
самолет тоже приземлился. Подкатил немец к нашему самолету и в упор расстрелял
его, а затем поднялся и улетел восвояси. Как было обидно за нашего летчика!
Какая безнаказанность. Какая наглость!
6 сентября нашу обитель обстреляли из тяжелых орудий. Все, за исключением разведчиков,
спустились вниз. Страшной силы взрыв потряс здание. Ну, думаю, вот и конец пришел.
Целый час мы недвижно лежали на «полатях». Наконец наступила тишина. Поднимаю
голову, но кругом такая мгла, что ничего не вижу. Едкий дым и пыль ползут вверх,
нечем дышать. Слышу голоса — значит, живы. Кричу:
— Кто живой, подняться! Все на улицу!
Ко мне подбегает командир отделения разведки Щевель, и мы спускаемся вниз по
лестнице. За нами потянулись и другие. Вижу, на полу лежит телефонист. Он стоял
на посту у входа в кирху. Подбегаем, трясем его, но никаких признаков жизни.
Кто-то припал к его груди ухом. Слышу радостный крик:
— Жив! Жив!
Поднимаем, задаем вопросы, а он молчит, на ногах[98] не стоит, валится как подкошенный.
Долго мы с ним возились. Открывает глаза, а на вопросы не отвечает. Наконец
появились признаки жизни. Зашевелился. Удалось поставить его на ноги. Наступила
тишина, все взоры устремлены на телефониста. И вдруг эту тишину нарушил голос
телефониста:
— А где мой телефон?
Взрыв смеха покатился по кирхе.
— Счастливчик, — сказал кто-то из разведчиков.
И опять взрыв смеха. Раздели парня. Стоял в чем мать родила. Искали ранения,
но ничего не нашли. Не обнаружили даже царапины.
— Одевайся, — сказал я.
Отдышавшись, заняли свои места. Немцы бомбили Гатчину, разбрасывали листовки.
7 сентября обнаружили стреляющий минометный взвод. Зуб загорелся, надо пощекотать
бока немцам. Спрашиваю разрешение у командира дивизиона на открытие огня. Разрешение
получено. Открываю огонь. Долго нам пришлось приводить в чувство немецких минометчиков.
Но мы своего добились.
В небе немецкие самолеты — штук до 60. Опять бомбят Гатчину. Агитируют листовками:
«Мир измученной Родине», «Когда кончится война?», «Сопротивление бесполезно!»
Призыв к сдаче. Масса пропусков. Пропуск на двух человек. Пропуск на 10 человек.
Пропуск на 15 человек. Пропуск на 50 человек. Предупреждение в каждом пропуске
— не забывать захватить с собой котелок и ложку. Были листовки и такого содержания,
что артиллеристам, танкистам, летчикам не будет снисхождения, если они попадут
в плен. Видимо, здорово мы им насолили. Уж очень по-детски были написаны листовки.
Бойцы с насмешкой говорили, что очень плоха бумага, не годится даже...
Была листовка о том, что сдался в плен сын Сталина Яков. На листовке помещена
фотография Якова. Подолгу мы всматривались в это фото, но никто из нас в лицо
Якова не видел. Правда, я раньше от кого-то слышал, что у Сталина есть сын Яков
и что он служит в артиллерии.
Жителей в городе осталось мало. Часть из них возвращается, чтобы прихватить
с собой кое-какие пожитки, и опять покидает обжитые места. Многие дома разрушены.
В этот день мы даже не обедали. У бойцов озабоченные лица. Чувствуется, что
бомбежку они сильно[99] переживают. Душой чувствуют, что что-то скоро должно
произойти. После ужина наступило полное молчание. Одолевали усталость и неизвестность.
Скорее бы всему этому наступил конец. Первым нарушил молчание лейтенант Плиговка.
— А ведь это неспроста такую карусель устроили сегодня немцы. Не сегодня завтра
перейдут в наступление. Неужели мы отдадим Гатчину? Не может быть. Интересно
знать, что думает начальство? Сил-то у нас маловато.
— Будем драться за Гатчину. Должны. Надо Гатчину удержать. А для чего доты понастроили
вокруг Гатчины? Я думаю, что драка будет жаркой. Плохо, что самолетов у нас
нет. Как они, проклятые фашисты, сегодня бомбили! Обидно, очень обидно. Хотя
бы один наш самолет. Да и танков маловато, я их еще не видел. А ты слышал, что
под Пижмой сам Ворошилов танковый батальон в атаку водил? Там, видимо, танки
есть.
— Слышал, — вяло ответил лейтенант Плиговка. — Не Ворошилов должен водить в
атаку танки, Ворошилов должен командовать нами, управлять войсками.
Я согласился с доводами лейтенанта.
8 сентября. В два часа ночи позвонил командир стрелкового полка дивизии народного
ополчения и попросил открыть огонь по Сапполову, где скопилось до полка немцев.
О разговоре я доложил командиру дивизиона. Он разрешил израсходовать 40 снарядов.
Все 40 снарядов были отправлены по назначению, и командир стрелкового полка
нашей работой остался доволен. По рассказам разведчиков, снаряды рвались в районе
цели. Никто в эту ночь не спал. Какая-то тревога будоражила душу. Завтракали,
не покидая своих мест.
Лейтенант Плиговка о чем-то говорил со Щевелем, до меня долетели слова лейтенанта:
— Хотя бы обстрелял, что ли, нас, супостат, а то тоска такая, что...
— Типун тебе на язык, — с сердцем сказал я. Долго ждать обстрела не пришлось.
Немцы открыли ураганный огонь по Гатчине и нашей кирхе. Через некоторое время
он прекратился. До нас докатилась сильная артиллерийская канонада с направления
Корпикова.
В 15.00 до сотни фашистских стервятников начали бомбить Гатчину. Но какая радость
— появились наши[100] самолеты. Молодцы! Наблюдаем, как одна наша «чайка» вступила
в неравный бой. Сбила один самолет.
— Молодец летчик! Вот это мастерство! Вот это мужество! — восхищались разведчики.
Всю Гатчину заволокло дымом. Ждем, когда немецкие летчики обрушат свой груз
на нашу кирху. Видимости никакой, кромешный ад, светопреставление. Думаю, вот
и наступил конец...наверх
Есть желание позвонить командиру дивизиона,
но в 15.40 он сам позвонил мне и приказал перенести НП в район Гатчинской мельницы,
а ОП занять на опушке леса, в районе Малого Пегелева. Связь держать с командиром
стрелкового полка. Отдаю распоряжение. Беру разведчиков, часть связистов и на
скорости, которую только мог развить наш старенький «ЗИС-5», мчусь в указанное
место.
Проехали мост через реку Ижору, сворачиваем влево на полевую дорогу, которая
должна была вывести к мельнице. Въехали в кустарник, дальше дороги нет. Останавливаю
машину, выходим. Машину передаю лейтенанту Плиговке, бегом веду за собой разведчиков
и связистов к виднеющемуся впереди бугорку. Вокруг рвутся снаряды, свистят пули.
Обстановка сложнейшая.
Добрались до бугорка и на нем обнаружили блиндаж на «курьих ножках». По всему
чувствуется, что здесь только что были люди. В углу блиндажа валялось несколько
винтовок без затворов. Приказываю установить стереотрубу, а командиру отделения
связи Медянкину — наладить связь с огневой позицией. Для выяснения обстановки
высылаю командира отделения разведки Щевеля к Гатчинской мельнице. Жду, когда
возвратится Щевель, Район мельницы просматривается плохо: мешают кусты и деревья.
А вот и Щевель. Докладывает, что наши отходят от мельницы. Докладу не поверил.
Вторично посылаю его к Гатчинской мельнице. Вижу, как Щевель нагнувшись бежит
через капустное поле. В это время возле блиндажа появилось человек 15 пехоты.
Спрашиваю:
— Кто вы?
— Заслон, — отвечают.
А через две-три минуты они куда-то скрылись. Появилась тревога: а как же Щевель?
Все обошлось благополучно. Запыхавшись, вваливается в блиндаж Щевель и докладывает:
— Товарищ лейтенант, немцы, много немцев переправилось через реку у мельницы.[101]
Да я и сам теперь вижу немцев. Не так уж и много. Выстроившись в цепь, ведя
огонь на ходу, они шли в направлении нашего блиндажа. Справа и позади нас рвутся
мины, бугорок обстреливается из малокалиберных орудий, из пулеметов. Наконец,
сплошной ливень огня. Нас в блиндаже остается четверо. Присели, сидеть жутковато.
Щевель и разведчик открыли из карабинов огонь по немцам. Они совсем близко.
Связи с батареей еще нет. Где-то совсем рядом застрекотал крупнокалиберный пулемет.
Машинально срываю с планшета карту, планшет бросаю в угол блиндажа и кричу:
— Всем из блиндажа! Сбор у моста!
Другого выхода нет. Остаюсь один. Слышны крики немцев. Раздумывать некогда,
надо решаться. Нервно сжимаю пистолет. Выжидаю секунду, может, две или три,
и что есть силы рвусь на бугор, переваливаю через него и качусь вниз. Свистят
пули, но мне не до пуль. Пробую ползти, не хватает сил. Поднимаюсь и бегу, бегу
к кустам, кусты — мое спасение. Ноги подкашиваются. Падать нельзя. Падение —
смерть. Вижу, как рядом со мной бежит Щевель. Это хорошо, но силы на исходе!
Валюсь на землю. Передохнули и шагом пошли к реке. Вдруг услышали крик, крик
обезумевшего человека. Видим, как в расстегнутой гимнастерке, без оружия бежит
к реке красноармеец. Кричим:
— Стой! Стой!
Но он не останавливаясь добежал до реки, бросился в воду, переплыл реку и скрылся
из поля нашего зрения. Вблизи нас немцев не было. Достигнув нашего блиндажа,
они повернули на север.
А вот и Медянкин с Емельяновичем. На сердце как-то отлегло. Опасность миновала.
Добрались до моста. У моста встретили связистов, которые тянули связь с ОП на
НП.
Переговорил со старшим на батарее. Картина неутешительная: осталось всего 20
снарядов — это НЗ, на случай самообороны. Два трактора с прицепами пошли за
снарядами, но пока еще не вернулись. Приказываю старшему по батарее организовать
круговую оборону.
Ночь была тревожной, не спалось. Решил проверить охрану ОП. Батарейцы службу
несут бдительно. Заглянул к лейтенанту Канишеву и лейтенанту Петухову. Два командира
устроились под орудийным брезентом. Залез и я под брезент, видимо, придремнул
да и про-[102]спал до утра. Ночью была установлена связь с командиром 8-й батареи
лейтенантом Трохиным. Трохин сообщил, что отхода войск из Гатчины не наблюдает,
прицепы с боеприпасами находятся у него.
Командир дивизиона приказал оставаться на месте до выяснения обстановки. После
переговоров с Трохиным (9 сентября) отправился на НП. Попробовал дозвониться
до командира дивизиона. В телефонной трубке слышался знакомый голос капитана
Романова. Доложил обстановку и попросил разрешения на перегон прицепов со снарядами
от Трохина к себе на ОП. Разрешение было получено. Еще прошу, чтобы Трохин произвел
огневой налет по Б. Пегелеву и Кирлову моими снарядами. Командир дивизиона обещал
такую задачу Трохину поставить. В. заключение сказал, чтобы я не терял связи
с Трохиным и усилил бдительность.
Закончив разговор с командиром дивизиона, я вызвал по телефону лейтенанта Копштейна
и приказал ему направить комвзвода лейтенанта Петухова на огневую позицию 8-й
батареи за боеприпасами.
Около 13.00 в небе появилась «рама». Мы все знали, что такое «рама». Улетит
— надо ждать непрошеных гостей. И действительно, через некоторое время появились
немецкие бомбардировщики. Сделали разворот, разделились на две группы. Одна
обрушила груз на нашу батарею, другая — на свои войска. В небо полетели ракеты,
видим сигнал, что здесь «свои войска», но дело сделано. Досталось и чужим, и
своим. От бомбежки мы потерь не имели, так как личный состав был укрыт в окопы.
Позвонил лейтенант Трохин. Сообщил:
— Дорога на Ленинград, по-видимому, немцами еще не перехвачена, так как по ней
наблюдается движение машин, но ходит молва и другого характера. Видел командира
дивизиона. Он в полной растерянности и не в состоянии принять какое-нибудь решение.
В твоей просьбе отказано.
— Мою просьбу выполнили немцы, — ответил я на это.
К нам присоединились человек 25 саперов, они отбились от своей части, обстановки
не знают, сказали, что видели наши войска в Гатчинском парке. Я их использовал
для охраны ОП, у них имелся запас противотанковых гранат.
Наступила ночь. Прибыли тракторы с боеприпасами. На душе стало веселей. Теперь
мы можем постоять за себя. Ночь была неспокойной. Нас обстреляли, но[103] мы
не были в долгу. Саперы пустили в ход противотанковые гранаты. Слышны крики:
«Рус, сдавайся!» Такой оборот дела очень обеспокоил. Стали с лейтенантом Плиговкой
и комиссаром батареи обсуждать план наших действий. Порешили: утром разведать
дорогу на Большое Верево.
10 сентября. Утро. В сборе вся батарея. Ничего утешительного я сказать не мог,
что бы ни случилось — мы должны свято выполнять свой долг перед Родиной. Снарядов
у нас сейчас достаточно, чтобы постоять за себя. Похвалил батарейцев за хорошую
работу по оборудованию ОП. Призвал не верить никаким слухам. Потом выступил
младший политрук Рожнов. Решили заняться обучением огневиков стрельбе прямой
наводкой. Встает лейтенант Копштейн и говорит:
— Товарищ лейтенант, разрешите по окончании учебы произвести выстрелы по щитам
боевыми снарядами.
— Чем по щитам, так не лучше ли по реальным танкам? — ответил я.
Все рассмеялись. Стали обсуждать предложение Копштейна, единого мнения не было.
— Хорошо, готовьте щиты, но без меня не стрелять.
Батарея приступила к учебе. Я наблюдал за ходом занятий. Давал советы. Благодушных
не было. Чувствовалось, что все понимали серьезность положения. Перед каждым
орудием на расстоянии 800 метров был установлен щит. Занятия подходили к концу.
Ко мне подошел лейтенант Копштейн. Я понял, зачем он подошел.
— После обеда, — сказал я ему.
И он меня понял.наверх
Я с нетерпением ждал появления лейтенанта
Плиговки. Наконец он прибыл и доложил, что дорога до основной ОП свободна, но
бой идет за Воронью гору. Дорога на Ленинград еще не перерезана. Дорогу до Б.
Верева местами надо подправить. Сразу же решили, что после обеда саперы под
руководством лейтенанта выедут на ремонт дороги. Черт знает зачем мы тут сидим?
Ждем, когда немцы поставят танки для охраны огневой позиции? А это может случиться.
Сегодня они поставили танки для охраны моста, а ночью — для охраны огневой позиции.
Перестреляют, как мокрых кур! Люди воюют, а мы... Буду звонить командиру дивизиона.
Вызываю лейтенанта Трохина и прошу соединить меня с командиром дивизиона капитаном
Романовым. Трохин отвечает, что с командиром дивизиона связи[104] нет. Информируем
друг друга об обстановке. Трохин сказал, что наши уходят из Гатчины. Я предлагаю,
что, если не будет установлена связь с командиром дивизиона, с наступлением
темноты сняться и переехать в район основных ОП. Он со мной соглашается. Договорились,
что ровно в 0.30 11 сентября заводим моторы и начинаем марш.
Собрал командиров и довел до них решение о переходе на основные ОП, в район
Онтолова. Когда командиры взводов разошлись, Рожнов спросил меня:
— От кого вы получили такой приказ?
— Ни от кого и никакого приказа я не получил, так мы решили с Трохиным.
— Я попробую дозвониться до Сафронкова.
— Дорогой Василий Михайлович, да в том-то и беда, что связи с командиром дивизиона
нет.
— А не попадет нам за такие дела?
— Другого выхода у нас нет. Что мы ждем? Воевать надо, а не сидеть. Одни мы
тут ничего не сделаем. Мы оказались в тылу у немцев. Надо сохранить пушки, они
еще могут пригодиться. Не думай, что я за свою шкуру боюсь.
— Раз командир решил, так тому и быть. Будем отвечать вместе.
Опять ко мне подошел Копштейн.
— Разрешаю по одному выстрелу на орудие бронебойными снарядами, — сказал я ему.
Солнце садилось за лес. Батарейцы в готовности к стрельбе прямой наводкой. На
ОП воцарилась тишина. Все замерли в ожидании выстрелов. И вдруг воздух и даже
земля содрогнулись от выстрелов. Стреляли полным зарядом. Все облегченно вздохнули.
Интересно, что подумали немцы? Что подумали танкисты у реки Ижоры? Три щита
поражены, снаряд третьего орудия прошел под щитом. Трудно описать радость, которой
были охвачены орудийные расчеты. Личному составу огневых взводов за отличную
стрельбу прямой наводкой я объявил благодарность. Слышала эти выстрелы и 8-я
батарея.
— Это вы стреляли? — спрашивал телефонист 8-й батареи.
— Да, мы стреляли, — отвечал наш телефонист.
Время тянется медленно. Перестаешь верить ходу часов. В 23.30 состоялся последний
разговор с Трохиным. Как и договорились, в 0.30 начинаем движение на основные
ОП. К 24.00 батарея стояла в походной ко-[105]лонне. В 0.30 взревели моторы
девяти тракторов и двух автомашин. Колонна тронулась. При подходе к Большому
Вереву колонну обстреляли «кукушки». Метрах в трехстах у шоссейной дороги различаю
человеческую фигуру. Сигналит — остановиться. Останавливаюсь. Слезаю с трактора.
— Товарищ лейтенант, я разведчик от командира дивизиона. Он приказал батарею
развернуть, а самому немедленно прибыть к нему, дорогу я покажу.
Ну, думаю, влип! Прибежали командиры взводов для выяснения обстановки. Чувствую,
что в жилах моих закипает кровь.
— Куда приказал командир дивизиона развернуть батарею? — спрашиваю разведчика.
— Не знаю, он мне об этом ничего не сказал, — ответил разведчик.
В голове созрело твердое решение, что батарею я развертывать не буду. Будь что
будет. Отвел в сторону комиссара и старшего на батарее.
— Меня вызывает командир дивизиона. Лейтенант Копштейн, вы остаетесь за меня.
Батарея в готовности к развертыванию. Организуйте надежное охранение батареи.
Взвод управления используйте для ведения разведки.
Влезаю в небольшую землянку. Вижу командира дивизиона и начальника штаба, рассматривающих
карту. Начинаю докладывать:
— Командир 7-й батареи лейтенант...
Командир дивизиона резко обрывает мой доклад:
— Лейтенант, кто вам разрешил сняться с огневой позиции? Я спрашиваю, кто разрешил?
Ты знаешь, что за это бывает?
Все это было сказано в большом гневе.
— Никто мне не разрешил, сам решил, сообразуясь с обстановкой. Смертью меня
не пугайте, не боюсь. Боюсь за людей и за пушки. Что мы тут сидим, два дня просидели,
а немцы к Вороньей горе вышли. Вы что, не слышите, что ОП простреливается перекрестным
огнем автоматчиков?
Вошел Трохин и доложил, что немцы обстреливают огневую позицию автоматным огнем.
После этого гнев начальства поубавился.
Командир дивизиона спросил меня об обстановке. Доложил. Время шло, а решение
не принималось. Мы с Трохиным молчали. В голове какая-то чехарда. Злость на
командира и начальника штаба дивизиона.[106] Бездельники. На бездеятельность
обрекли и дивизион. Потеряли батарею Урюпина. Неужели нельзя за это время выяснить
обстановку? Складывается впечатление, что старшие нас забыли.
Вдруг меня начинает пробивать пот. Представляю как наяву, что фашистские танки
атакуют батарею, а батарея открыть огонь не может, так как стоит в колонне.
Во всем этом виноват только я. Я ослушался командира дивизиона, не выполнил
приказ о развертывании батареи. Проклятый червячок точил душу. Не выдержал и
попросил разрешения выйти. Вылез из землянки и сразу встретил Щевеля.
— Что-то душа болит за батарею, — промолвил я.
— Все хорошо, если бы что случилось, я бы услышал, — ответил он.
Постепенно приходит успокоение.
— А где автоматчики?
— Лейтенант Трохин приказал старшему на батарее уничтожить немецких автоматчиков.
Не знаю, уничтожили или нет, но обстрел ОП прекратился, — сообщил Щевель.
Через некоторое время меня пригласили в землянку. Наконец решение было «рождено»
— перейти на основные огневые позиции. Мы со Щевелем бегом покидаем огневую
позицию лейтенанта Трохина. Быстро добираемся до батареи. На ходу подаю команду:
«Моторы!» Приказываю начать движение. Скорость — максимальная. Решил пропустить
батарею и встать в хвост колонне, чтобы убедиться, что нет отстающих. Все пришло
в движение, настроение приподнятое.
Начал брезжить рассвет. Тишина. А где Трохин? Что с ним? Движения по дороге
нет. Неужели мы оказались замыкающими? Интересно, кто нас обстрелял? Танки,
самоходки или выставленные на прямую наводку орудия? А почему не обстреляли
батарею? Вот это загадка. Надо предупредить Трохина. Но с предупреждением я
опоздал — не позволило время.
— Идут! — крикнул водитель и показал рукой на дорогу.
Подношу к глазам бинокль... Сердце начало учащенно биться, отчетливо слышу эти
удары. Красиво идет колонна. Чувствуется мощь. Батарея приближалась к месту,
где нас обстреляли. Всем своим существом чувствую, что беда неминуема. И вот
головной трактор остановился, а потом вспыхнул как свечка. Остановка головного
трактора привела к тому, что колон-[107]на сжалась, как гармошка, и остановилась.
В течение нескольких минут немцы расстреливали батарею. Четыре гордых пушки
остались стоять на дороге. Начни Трохин движение на полчаса раньше, и все могло
бы обойтись благополучно. Только темнота и большой туман спасли мою батарею
от такой же беды.
Вот и Онтолово. Нас встретил командир дивизиона. Я ему поведал о беде, постигшей
батарею Трохина. Мне так и хотелось сказать, что только он повинен в этом. Известие
нанесло страшный удар командиру дивизиона. Он непрерывно повторял:
— Не может быть! Не может быть! Я не знаю, где Урюпин, да еще потерять трохинскую
батарею! Это все!
Через некоторое время появился и лейтенант В. В. Трохин. Среднего роста, коренастый,
с орденом Красного Знамени на гимнастерке, смотрит вниз, губы плотно сжаты.
Все говорит о том, что Василий Васильевич еще не вышел из шокового состояния.
Попытка успокоить его не имела успеха, наоборот, вызвала еще большую ярость
и злость. Это и понятно.
В Онтолове оказался танковый батальон. Трохин лично просит командира батальона
помочь вытащить пушки. Командир батальона дает согласие. Василий Васильевич
воспрянул духом. Но через некоторое время командир батальона наотрез отказался
дать танки. Это уже трагедия. Стало ясно, что орудия останутся немцам.
В дальнейшем, в разговоре с лейтенантом Копштейном, выяснилась интересная деталь.
Во время марша он чувствовал, что впереди батареи шла какая-то колонна. Это
был танковый батальон, который сейчас находится здесь.
— Дорогой лейтенант, нас спасли от беды не только темнота, туман, но и танковый
батальон, в хвосте которого ты следовал, — сказал я.
С моими доводами он согласился.
Около 12.00 получил приказ сосредоточить батарею к 14.30 в парке, в одном километре
западнее бывшего Екатерининского дворца. Маршрут движения: Онтолово, Н. Котлино,
деревня Баболово, Пушкин.
Командир дивизиона попросил меня на несколько минут задержаться. Состоялся неприятный
разговор, по окончании которого я сел в трактор НАТИ, и мы на большой скорости
ринулись догонять батарею. То там, то здесь стали появляться земляные «султаны».
Я понял — дорога обстреливается. Начинают попадаться го-[108]рящие и подбитые
машины. Лавируем между ними. Но недолго. Совсем рядом раздался взрыв, трактор
вздрогнул, развернулся поперек дороги и остановился: перебита гусеница. Раздумывать
некогда. Вываливаемся из трактора. Я за что-то зацепился и упал на раненую руку.
Залегли в канаве. Ждем, когда прекратится обстрел. Потревоженная рана начала
кровоточить, но сейчас не до нее. Пешком отправляемся в Пушкин. Дорога периодически
обстреливается, идем канавой. Встречаются раненые, просят помощи. Я показываю
им окровавленную руку, и они замолкают. Как трудно было шагать по этой канаве.
Провалиться бы сквозь землю!
Не верю глазам — на дороге стоят 122-миллиметровая пушка и трактор. В канаве
сидит командир орудия. Мы присаживаемся к нему. Прошу рассказать, как все произошло.
— От прямого попадания снаряда загорелся трактор, пламя перебросилось на орудие,
загорелись ящики, произошел взрыв зарядов. Взрывом покалечило станину, выведены
из строя прицельные приспособления. В нескольких местах на колесах выгорела
резина, но орудие транспортировать можно, — закончил доклад командир орудия.
— Ты командир орудия — тебе его и охранять. Помощь к тебе придет с наступлением
темноты, — сказано было мною.
Встретил легковую машину командира дивизиона. В машине и около нее никого не
было. Неужели и остальные орудия батареи я увижу подбитыми? Тревога была напрасной.
Перед Пушкиным нас встретил лейтенант Копштейн. Он доложил, что батарея от Н.
Котлина через аэродром вышла к пруду. Быстро доехали до батареи. Отдал распоряжение
лейтенанту Копштейну на эвакуацию подбитой пушки с наступлением темноты. Чертовски
устал, но ничего не поделаешь — вызывает командир дивизиона. С лейтенантом Плиговкой
направились к Белой башне, где и нашли командира дивизиона. У него была под
рукой только моя батарея. Лейтенант Урюпин как в воду канул. Никто его не видел
и ничего о нем не слышал. О подбитой пушке ему уже доложил лейтенант Копштейн.
— Что будете делать с пушкой? — спросил он меня.
— Сразу же отвезем на завод, — ответил я. Чувствовалось, что командир дивизиона
очень переживает за трохинскую батарею...[109]