В. САЯНОВ "Ленинградский дневник"
ДЕНЬ В ГАТЧИНЕ
Как приобретается военный опыт? Как обстреливается человек? Как
привыкает он к тому урагану металла, который несется на него? Как он приучается
понимать, что весь этот огненный шквал, громыхающий[36] на поле сражения, может
пронестись мимо него, если хорошо укрыться?
Мы говорим об этом с моим попутчиком.
— Ты знаешь, как было со мной? — говорит подполковник. — В первое утро боя я
просто встал и пошел, ни о чем плохом не думая. С той поры и хожу.
Мы едем по Гатчинскому шоссе. Небо над нами плывет в разрывах зениток, в голубоватых
дымках шрапнели.
Бой приближается. Это чувствуется по всему: по повозкам с ранеными; по бесконечному
потоку беженцев, с узлами и корзинками бредущих по дороге; по все усиливающемуся
грохоту артиллерийских разрывов; по стрекоту пулеметных очередей.
Сейчас фашисты подошли к селению, расположенному в нескольких километрах от
Гатчины. Ходят слухи, что танки пытаются обойти Гатчину со стороны железной
дороги.
Мы подъезжаем к железнодорожному переезду. Дальше уже нельзя ехать на машине.
Договариваемся с шофером, где он будет ждать и что следует ему делать, если
не вернемся, — и только собираемся выйти из автомобиля, как вдруг доносится
до нас гул громыхающих гусениц. Прислушиваемся. В ту же минуту подбегает к нам
боец в новенькой, но мятой шинели и хватается за ручку дверцы. Быстро и неразборчиво
он выкрикивает какие-то непонятные слова. И только одну фразу можно еще различить
в этом несвязном лепете:
— Фашистские танки...
Он смотрит на подполковника растерянно и тревожно, и в больших карих глазах
застыл страх.
Подполковник выходит из машины и, чувствуя, что этого человека не так-то легко
успокоить, приказывает:
— Говорите не так громко и разборчивей... Он смотрит на подполковника с ужасом:
черт возьми, читаю я в его глазах безмолвный укор, тут такое дело, что, может
быть, через минуту в Гатчину ворвутся вражеские танки, а этот командир требует
официального рапорта! Он растерянно улыбается, и улыбка у него жалкая, виноватая,
и сам он теперь уже не рад, что подбежал к нашей машине, и если бы не острый,
хитрый взгляд колючих зеленоватых глаз подполковника, он, пожалуй, попросту
удрал бы от нас...[37]
— На нас танки идут, — говорит он уже внятней и отчетливей, но все так же громко,
привлекая к нашему разговору внимание столпившихся на переезде людей.
— Вы потише, — строго наставляет подполковник.
— Тише? — недоумевает боец, обдергивая свою мятую шинель.
Шум гусениц все приближается. Снаряды ложатся совсем рядом, у переезда. Падают
раненые; убитая лошадь, вскинув ногами, валится на пожелтевшую траву, и трава
становится рыжеватой от крови.
— Если заметил что-нибудь, докладывай немедля начальству, тихо, спокойно. Но
не ори во всю глотку, не будоражь людей,— поучает подполковник.
— Да ведь это ж танки идут! — хрипло говорит боец.
— Почему вы думаете, что это немецкие танки? Бой идет еще у Больших Колпанов,
и тут немецким танкам никак не пробиться.
Боец смотрит все еще неуверенно, но из-за переезда показываются три трактора,
волокущие за собой несколько прицепов, и причина всего этого необычного шума
легко и быстро объясняется.
Бойцу становится теперь стыдно того, что произошло. И недавний страх его, и
растерянность, и крик, который он подымал без всякого толка, — все это для него
уже тяжелое, мучительное воспоминание. Он хотел бы уйти сейчас отсюда и, наверное,
мысленно ругал себя за то, что подбежал к машине и нарвался на этого, с его
точки зрения, чрезмерно требовательного и взыскательного начальника, но подполковник
неумолим и бесстрастным тоном продолжает расспрашивать перетрусившего бойца:
— Почему вы решили, что это танки идут?
В ответ ни слова. Тракторы, тяжело громыхая, проходят мимо нас. Солдат смотрит
на них с опаской — это еще остаток недавнего животного страха, смутившего его
душу, — и с раздражением. Это в нем говорит уже пробудившееся чувство стыда.
«Хотя бы вы меня, товарищ подполковник, обругали», — наверное, хочет сказать
он своей виноватой улыбкой.
Но подполковник не из тех людей, которые поучают окриком. В его голосе — ни
нотки насмешки, издевки, шутки. Он суховато, привередливо повторяет простые[38]
слова, которые для бойца становятся сразу же обидней, чем самая яростная ругань.
— В армии давно? — спрашивает подполковник.
— Три недели.
— До этого вас призывали?
— Нет.
— Почему?
— Отсрочки получал.
— А на фронт когда прибыли?
— Сегодня утром.
— А где ваш командир?
— Его час назад ранили, отправили в тыл.
— А кто его заменил?
— Я его заменил.
— Как же вы с такими нервами командуете отделением?
— Я не отделением командую.
— А чем же?
— Мы при противотанковой пушке.
— Хорош, нечего сказать... У самого в руках лучшее оружие, какое можно придумать
против танков, а он с перепугу места себе найти не может... Машины задерживает,
людей от дела отвлекает...
Подполковник поворачивается, подзывает меня.
— Мне можно идти? — спрашивает боец.
— С нами пойдете, — отвечает подполковник. Солдат не знает, зачем его берет
с собой подполковник, и начинает смотреть на нас с опаской.
Мы идем по дороге, простреливаемой врагом. Но боец не успевает кланяться снарядам:
подполковник то и дело задает ему вопросы, и бойцу приходится все время вытягиваться
и четко отвечать.
— Вот наше противотанковое орудие, — говорит молодой солдат, показывая на замаскированную
в кустах пушку.
— Замаскировано неплохо, — вздохнув, заявляет подполковник. — А позицию выбрали
неудачно.
Он подводит бойца к опушке леса, показывает, где нужно установить пушку, как
замаскировать, когда следует открывать огонь, если появятся вражеские танки,
и напоследок говорит:
— И что бы ни было — с места не отходить, не от-[39]ступать ни на шаг, пока
у вас остается хоть один снаряд. Понятно?
— Понятно, — тихо отвечает боец.
— На обратном пути заедем сюда, проверим, как вы себя ведете.
Мы уходим вперед, к деревне, за которую идет бой.
Навстречу нам движется могучий танк. Танкист резко останавливает машину. На
груди его орден Красного Знамени. В молодых светлых глазах — задор и усмешка.
Он только что из боя, где подбил два неприятельских танка. Он едет за снарядами
— и снова в бой. Танк уходит, гремя по осенней дороге. Зеленые иглы сосновых
веток на его башне пропадают в синеватой дымке осеннего дня.
В тот день нам многое пришлось увидеть с подполковником, и мы позабыли о бойце,
встретившемся у гатчинского переезда.
Ночью мы возвращались к автомобилю.
Бой затих. Ракеты сверкали яркими огнями то справа, то слева, словно фашисты
устраивали в эту ночь праздничную иллюминацию. На передний край нашей обороны
шли подкрепления. Громыхали машины, лошади тянули по дороге орудия.
Враг снова начал сильный артиллерийский обстрел. Как только стали рваться снаряды,
подполковник вспомнил о перетрусившем бойце, командовавшем противотанковой пушкой:
«Надо проверить: на месте ли он и не пускает ли еще дрозда со страху?»
Шофер заводил машину, а мы пошли к опушке леса, где была выставлена пушка.
— Кто идет? — окликнул нас голос из темноты.
Молоденький сухопарый боец в большой, не по росту, шинели проверил наши документы
и сказал, что противотанковая пушка стоит на том же самом месте, где ее поставил
днем какой-то начальник.
Мы подошли к пушке.
Огненные брызги рассыпались над опушкой леса, снаряды рвались непрерывно, один
за другим.
У пушки сидел человек. Подполковник навел на него на минуту карманный фонарик.
Это был тот самый боец, который днем кричал нам о подходе вражеских танков.
Теперь он сидел спокойно на траве, поджав под себя калачиком ноги, и с большим
старанием выковыривал из[40] жестяной банки остатки консервов. Он узнал нас,
поднялся и спокойно сказал:
— Все в порядке, товарищ подполковник. Подполковник не удержался и еще раз осветил
его лицо.
Тот солдат, которого мы видели сейчас, уже мало походил на растерянного, мечущегося
человека. Он был спокоен, уверен в себе и, может быть, только недоволен тем,
что мы его отвлекли от такого хорошего дела, как ужин.
— Ну что? — спросил подполковник. — Неприятельские танки еще не идут?
— Нет еще.
— Значит, напрасно вы давеча так нервничали?
— Нет, не напрасно, товарищ подполковник, — сказал боец спокойным и густым голосом.
Лица его мы не видели в темноте, и я очень жалел об этом.
— Непонятно.
— Ведь если бы я сразу не испугался, я бы от вас хорошего урока не получил.
А теперь, поверите ли, обстрелялся за день. Раньше мне казалось, будто каждая
пуля и каждый снаряд именно в меня летят, и я понять со страху не мог, куда
мне от всего этого грома и блеска деваться. А теперь ничего — понял, что, если
каждому снаряду будешь кланяться, как нищий каждому прохожему, — голову на плечах
долго не удержишь: отвалится.
Когда мы уходили, он снова сидел на своем облюбованном месте и спокойно заканчивал
ужин под разрывами снарядов.
— Занятный человек, — весело сказал подполковник. — Знаешь, что больше всего
меня радует в эти дни? То, как быстро обстреливаются наши люди. Интересно, доведется
ли нам когда-нибудь еще с ним повстречаться?[41]