Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области
(воспоминания защитников и жителей города и оккупированных территорий)
Роберт Яковлевич ПЕРШИЦ (1919 г. р.)
ВОСПОМИНАНИЯ О ДВАДЦАТОМ ВЕКЕ
[Текст написан Р.Я. Першицем в январе 2005 г.]
<...>
5. ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА
Первые дни
Ко времени начала войны я закончил четыре курса института и проходил производственную
практику на Балтийском заводе. Как известно, в то время у нас была дружба с
Германией, поэтому бок о бок с нами (точнее, корабль с кораблем) работали немцы,
которых ежедневно привозили на завод специальным автобусом. В день, когда началась
война, все немцы сразу же испарились, а вслед за ними с завода были удалены
и все посторонние, в том числе и мы, студенты-практиканты.
Как студенты старших курсов института, имеющего оборонное значение, мы не подлежали
призыву и оставались в распоряжении института. Через один-два дня мы получили
предписание отбыть на работы по строительству противотанковых укреплений (надолб).
Организованным порядком на грузовике мы были отправлены на Карельский перешеек
под Лемболово. [86]
Как это ни удивительно, но уже на третий-четвертый день войны всё было приготовлено
к широкому фронту земляных работ: нас ожидали лопаты, кирки, тачки, а также
питание и ночлег, само собой, без малейшего намёка на комфорт. Так получилось,
что мы оказались первой прибывшей группой копателей на нашем участке, где-то
что-то не сработало, и по прошествии десятичасового почти без отдыха труда оказалось,
что нас некем сменить. На голом энтузиазме мы продолжали работать и протрудились
полные сутки, прежде чем нам удалось поспать. А с питанием было просто хорошо:
нас кормили трижды в день, на обед нам давали очень вкусную гречневую или пшенную
кашу, густо сдобренную кусочками прекрасного мяса. Вся наша посуда состояла
из одной личной ложки на каждого, тарелками нам служили большие овальные банные
шайки, куда военный повар накладывал пищу сразу на восемь человек, мы окружали
шайку и черпали из нее, сколько хотели. Насколько я помню, никаких ограничений
в пище на первых порах не было, добавка давалась безотказно. Спали мы вповалку
на полу в каком-то помещении, и мужчины, и женщины.
Понятно, что сразу же мы разделились на группки вместе работавших, евших из
общей шайки и спавших бок о бок. В нашей студенческой группке корабелов оказался
один очень приятный и интеллигентный мальчик, курсом младше меня, с которым
мы как-то сразу нашли общий язык и подружились. Мальчика этого звали Андрей
Вознесенский, впоследствии он стал большим начальником, был переведен в Москву
и долго был одним из Министров СССР. Разумеется, разговоры наши вертелись вокруг
войны, как мне сейчас кажется, они были предельно откровенными и, возможно,
именно эта откровенность и явилась причиной того, что наша дружба с Андреем
выдержала испытания не только временем, но и "медными трубами", в
избытке гремевшими вокруг него впоследствии. Так мы проработали дней десять,
а потом к нам прибыл из Ленинграда институтский "гонец", член Комитета
Комсомола, со специальным заданием: набрать добровольцев для вновь создаваемой
Ленинградской Армии Народного Ополчения (ЛАНО). Никакого принуждения, по крайней
мере к студентам старших курсов, не было, мы с Андреем призыву не подлежали,
однако, обсудив ситуацию, пришли к выводу, что по морально-патриотическим соображениям
нам следует вступить в Ополчение. Тут же мы отдали "гонцу" наши заявления,
в числе примерно полутора десятков студентов ЛКИ были посажены в институтскую
"полуторку" и в сопровождении "гонца" доставлены в Ленинград.
Запись в Народное Ополчение
На следующий день нам были вручены удивительные повестки о явке в институт
для прохождения службы в Добровольческой Армии Большевиков. Странность повесток
состояла в том, что такой Армии никогда не существовало, тогда мы на это не
обратили внимания, нам было все равно, как там что называется, однако теперь
для меня это - загадка, ибо предполагать, что типография ЛКИ отпечатала такие
повестки по собственной ошибочной инициативе могут только современные историки,
не чувствующие тогдашнего крайне сурового времени. В назначенный день мы пришли
к институту, и на узкой площади перед главным входом в него состоялась не лишенная
комизма церемония распределения призванных студентов по родам войск. Нас построили
в длинную шеренгу, за каждым из нас поставили по семь человек в затылок, и полученные
таким образом восьмерки стал обходить кривоногий офицер, бывший кавалерист гражданской
войны, ведавший распределением. Происходило это так. Кавалерист подходил к очередной
восьмерке и спрашивал:
- "Ворошиловские стрелки" есть?
- Нету, - отвечала восьмерка.
- Будете снайперами, - изрекал распределяющий.
Так же были отобраны и артиллеристы, и связисты, и пехотинцы и др. [89]
Потом нас собрали в каком-то саду на Васильевском острове в районе Балтийского
завода, и там состоялась сцена прощания с родными, друзьями и знакомыми, с поразительной
точностью воспроизведенная впоследствии в прекрасном пронзительнейшем фильме
Михаила Колотозова "Летят журавли". Нам объявили, что все мы зачислены
во 2-ю Гвардейскую дивизию ЛАНО, нас разбили по подразделениям дивизии в соответствии
с указаниями кривоногого кавалериста и отвели каждое к своему месту дислокации.
Мы с Андреем оказались в разных подразделениях одной дивизии, он - в артиллерийском
дивизионе, я - в пехотном полку. Так началась моя быстротечная военная служба.
Солдат с ногами
Итак, мы - добровольцы Ленинградской Армии Народного Ополчения! Это наш собственный
выбор, никакого принуждения ни с чьей стороны мы не испытывали, у нас - студентов
старших курсов Ленинградского Кораблестроительного института - была бронь, освобождавшая
от призыва в армию даже в военное время, и мы наивно думали, что в таком же
статусе находятся и все наши ополченческие сослуживцы. Как бы не так!
Первые дни нашего пребывания в Красной Армии прошли на больших асфальтовых площадках
возле Дома Культуры Кирова на Васильевском острове. С утра и до вечера мы занимались
шагистикой, страшно нас возмущавшей, поскольку никакой нужды в ней в середине
20 века, на наш взгляд, не было, и мы последними словами поносили наше начальство,
которое, как нам тогда казалось, этой самой шагистикой демонстрировало свою
непроходимую глупость и серость.
Почти все бойцы, нас окружавшие (да и мы тоже), никогда никакому военному делу
не обучались, но по армейским законам нас следовало как-то организовать, распихав
по военным подразделениям (полк, батальон, рота, отделение, дивизион и т.п.).
На первых порах я попал в пехотный полк, и сразу же вместе с еще несколькими
нашими студентами был назначен на самую низшую командную должность: командир
отделения. В отделении было что-то около десятка красноармейцев примерно моего
возраста, и среди них один пожилой, на наш тогдашний взгляд, и предельно простецкий
дядечка вдвое старше нас.
И вот после первого же дня шагистики подходит этот дядечка ко мне и говорит:
"Знаешь, я не могу так ходить, у меня больные ноги, и мне приходится уже
несколько лет принимать по вечерам теплую ванну, иначе у меня ноги опухают.
А где я тут могу делать ванну?" Ну и ну, приехали! И я спрашиваю: "Так
как же ты в армию-то попал? Какого черта ты в нее шёл, ежели ты к ней непригоден?"
И он отвечает: "Понимаешь, я работаю дворником в одной задрипанной организации.
Вызывает меня наш директор и говорит, что он получил разнарядку поставить в
Ополчение трех человек, двух он нашел, а третьим просит быть меня, все равно,
мол, при первом же медицинском осмотре меня оттуда турнут, а он тем временем
разнарядку выполнит! Ну, я сдуру согласился, а потом оказалось, что для "добровольцев"
никакая медкомиссия не нужна, ведь дело-то добровольное, вот так я и влип!"
Час от часу не легче, и чего теперь делать? Пришлось мне об этом случае докладывать
по начальству, ругани было - под завязку, но делать нечего, каким-то макаром
удалось в конце концов его комиссовать, но к этому процессу я уже никакого отношения
не имел.
Боевое крещение
А потом был кликнут клич, нет ли среди пехотинцев людей с мотоциклетными правами,
в батальон связи должны поступить мотоциклы "Красный октябрь", а ездить
на них будет некому. У меня права были, я их получил в порядке военной подготовки
еще в 1939 году, поэтому меня перевели в батальон связи, формировавшийся на
Марсовом поле в доме рядом с Мраморным дворцом. Еще через несколько дней наш
батальон был направлен в [90] район Дудергофа, где мы впервые получили на руки
"боевое оружие": винтовки образца 1876 (кажется!) года с прицелом
в виде колечка со стороны приклада и столбика с шариком на конце дула и с тяжеленным
зазубренным плоским ножевым штыком, предназначенным не только для рукопашного
боя, но и для рубки деревьев и кустов при постройке землянок (см.: Федоров,
1940). Можно ли было стрелять из этих винтовок - не знаю, не пробовал.
Первое мое "боевое крещение" с добычей "трофейного оружия"
произошло при более чем странных и даже нелепых обстоятельствах. Конец июля
1941 года, жарко, мы с моим другом и однокурсником Жорой в полном солдатском
снаряжении, в пилотках, кирзовых сапогах, с походными котелками, винтовками
образца 1876 года, да еще вдобавок и со скатками (т.е. свернутыми шинелями,
перекинутыми через плечо), бредем по пыльной дороге в сторону нашей еще только
формирующейся воинской части, проклиная все на свете к. и первую очередь, изматывающую
жару. И мы решаем зайти в первый попавшийся дом и хотя бы попить холодной водицы.
Дом этот оказывается финским: в предвоенные годы вокруг Ленинграда было множество
деревень, в которых бок о бок с русскими жили и пригородные финны (От Невы
до Онего, 1994). В деревенские дома входили через обширные сени с сеновалом
на дощатом помосте высотой метрах в двух от пола, на помост вела короткая приставная
лестница.
Мы заходим в сени, из дома выходит пожилая финка ("старуха", по нашим
тогдашним понятиям, ибо ей явно за пятьдесят, а нам чуть больше сорока на двоих),
она, разумеется, хорошо говорит по-русски, всю жизнь прожила в районе Питера.
Мы просим напиться, она с готовностью приносит ведерко с кристально чистой водой
и ковшик, мы с наслаждением пьем и меньше всего думаем о национальности этой
женщины. На наши голоса из жилой части дома выползают трое ребятишек, старшей
девочке годика четыре, а ее младшие братики совсем карапузы, с ними появляется
и их мать, по нашей терминологии - "молодуха". Дети на редкость ухоженные,
чистенькие, и все, как на подбор, светловолосые ("белобрысые", как
говорили тогда) и голубоглазые.
И тут происходит нечто совершенно неожиданное. Уж не помню зачем, но Жора по
приставной лестнице залез на сеновал, и вдруг я, стоя на полу в сенях, слышу
взволнованный Жорин голос:
- А ну, быстро заползай сюда, здесь тако-о-е!
Ничего не понимая, я лезу наверх и вижу: на сеновале лежит новенький ручной
пулемет Дегтярева с большим плоским патронным диском, пулемет смазан легким
слоем тавота и явно предназначен для немедленного использования. Мы находимся
где-то в районе Гатчины, и ясно, что к действующей финской армии, располагавшейся
в сотне километров севернее, этот пулемет никакого отношения иметь не может.
- Вот сволочи, - говорит Жора, - ведь это же для нас предназначено, нам в спину
стрелять будут! Финны, одним словом - враги!
А какие они враги? Мужчин в доме явно нет, есть только "старуха",
"молодуха", да еще трое детишек, мал мала меньше.
И мы начинаем обсуждать ситуацию, тихо, разумеется, но все же нас слышат обе
женщины, и паническая тревога овладевает ими. А нам-то каково? С одной стороны,
существует воинский долг, да и помимо всякого долга мы понимаем, что какие-то
действия для нас обязательны. Но - какие? Конечно, проще всего дойти до нашей
части и сообщить там о находке, кому следует, благо адрес дома с пулеметом нам
известен. Но что будет дальше? Мы прекрасно понимаем, что военное командование
за такие игрушки обитателей дома по головке не погладит. А головки-то очень
симпатичные, беленькие, глазенки горят любопытством, причину взволнованности
женщин дети не понимают, и мы некоторое время находимся в полном недоумении.
[91]
И вот, наконец, мы принимаем решение, Дается оно нам с трудом, но никаких споров
между нами нет, есть только досада на то, что нежданно-негаданно мы очутились
в неприятной ситуации, последствия которой для нас непредсказуемы. Мы решаем
забрать пулемет с собой и подбросить его в нашей части к куче другого оружия
(благо, в неразберихе первых недель войны какой-то лишний неучтенный пулемет
никого не удивит), а о нашей находке и, тем более, месте ее обнаружения, мы
никому ничего говорить не будем. Решение это - не из приятных: помимо моральных
соображений, связанных с неуверенностью в правильности нашего поступка, мы еще
и проклинаем все на свете при мысли, что придется на себе тащить, кроме всего
прочего, и этот чёртов тяжеленный пулемет с диском, туго набитым патронами.
Но решение принято, и мы не отступаем от него ни на шаг.
Пока мы с Жорой пытаемся "и волков насытить, и овец сохранить", обе
женщины не находят себе места, "молодуха" срочно запихивает детей
в дом, сама остается на пороге, а "старуха" откровенно плачет, время
от времени бросая умоляющие взгляды в нашу сторону. По их виду не похоже, что
они надеются на благополучный исход всей этой истории, поэтому, когда все же
до них доходит смысл нашего решения, радость их беспредельна, встревоженное
выражение их лиц мгновенно сменяется лучезарными улыбками, они не знают, как
нас благодарить, поэтому кринка парного молока, вынесенная "старухой"
и мгновенно уничтоженная, воспринимается нами как вполне заслуженное вознаграждение
за наше человеколюбие (впрочем, теперь я совсем не уверен, что именно такие
возвышенные мысли бродили тогда в наших предельно уставших от всего пережитого
головах).
Под Гатчиной
А потом нас вооружили по-настоящему, нам выдали трехлинейные винтовки Мосина
образца 1891 года, отвели немного южнее, под Гатчину (тогда - Красногвардейск),
и там-то проходила наша боевая служба. Это была какая-то странная война: за
полтора месяца сражений мы почти не видели немцев, наши полки лежали под непрерывным
в течение дня немецким артиллерийским и минометным огнем, на нас налетали по
60-70 самолетов одновременно, красноармейцы отстреливались, как могли (из винтовок
- по самолетам!), толку от этого никакого не было, и наша дивизия несла непрерывные
потери.
Превосходство немцев в воздухе было подавляющим: достаточно сказать, что пока
мы, отступая, не подошли к самому Ленинграду, мы ни разу не видели ни одного
нашего самолета. По существу, эта была война, образно говоря, со штыком против
самолета. Да и на земле дело обстояло немногим лучше: в тех редких случаях,
когда мы все же соприкасались с немцами, контакты ограничивались перестрелками:
с нашей стороны - из винтовок, с немецкой - из неведомых нам автоматов, которые
немецкие солдаты прижимали к животам и из которых они поливали нас огнем из-за
кустов. Ни одного рукопашного боя на моей памяти не было. Тем не менее наши
потери были ужасающими: за эти полтора месяца дивизия потеряла 94% (девяносто
четыре процента!) своего личного состава (знаю это потому, что к моменту расформирования
дивизии я был назначен начальником пункта сбора донесений - ПСД - дивизии и
у меня были знакомые в ее штабе).
Землянка комбата
Наступил конец августа 1941 года. Я - в Отдельном Батальоне Связи, в ПСД (пункте
сбора донесений). И вот вызывает меня командир батальона, дает мне пакет и приказывает
срочно доставить его лично (в собственные руки) командиру саперного батальона
нашей дивизии. Подробная карта местности у меня есть, расположение блиндажа
этого комбата на ней отмечено, это недалеко, и я пускаюсь в пеший поход с конвертом
в планшете, не забыв, разумеется, уточнить сегодняшние "пароль" и
"отзыв". [92]
Погода прекрасная, яркое солнце, никаких боев сегодня мы не ведем, и я очень
быстро нахожу землянку нужного мне комбата. Возле землянки стоит часовой и,
как положено, окликает меня: "Стой! Пароль?" Я называю пароль, и вдруг
вижу: он меняется в лице, направляет на меня свою винтовку и переводит затвор.
"Руки вверх! - вопит он истошным голосом. - Стой на месте, не двигаться,
стрелять буду!" Сначала я ничего не понимаю, выполняю требование часового
и пытаюсь объясниться с ним на чистейшем русском матерном языке. Это не помогает,
и тогда мне приходит в голову, что часовой просто не знает сегодняшнего пароля,
ну не дошел он до него в условиях ополченческого бардака. Но я-то знаю все предыдущие
пароли, в том числе и вчерашний, я называю этот пароль и объясняю часовому,
в чем дело. Он расплывается в улыбке, называет мне вчерашний отзыв, мы уже с
ним - лучшие друзья, и я получаю милостивое соизволение приблизиться и сказать,
что же мне нужно.
Я подхожу к нему и говорю, что у меня срочный пакет к комбату. "Давай сюда",
- командует он. Но я объясняю, что мне велено вручить комбату лично, и спрашиваю,
где он, далеко? В ответ он только кивает на землянку, там, мол, он. И я прошу
немедленно вызвать комбата либо доложить ему обо мне, я могу и сам зайти к нему
в гости. Но часовой отказывается. Я в недоумении. Почему? "Комбат спит".
- "Так разбуди его, мне некогда!" - "Не могу, у меня приказ не
беспокоить, он же меня пристрелит, он там - с бабой!"
Вот тебе раз, мне-то что делать? Часовой говорит мне, что придется ждать, такие
его "затворничества" больше часу, как правило, не продолжаются, он
уже давно там, скоро выйдет. Я понимаю, что ситуация безвыходная, придется ждать.
Примерно с четверть часа мы с часовым мило беседуем, а потом из землянки выползает
здоровенный пьяный мужик с багровым лицом, это и есть комбат. Дальнейшее - стандартно:
я отдаю пакет, беру расписку в его получении и благополучно удаляюсь восвояси,
счастливо избежав случайной гибели от усердия часового и не слишком промедлив
с выполнением начальственного распоряжения.
Пропавший полк
Сейчас мне трудно это понять и не вполне удобно в этом признаваться, однако
я ясно помню, что никакого особого страха у меня в этой мясорубке не было. Почему-то
я был уверен, что ничего со мной серьезного не произойдет. Возможно, именно
эта вполне идиотская уверенность и уберегла меня, возможностей погибнуть было
- хоть отбавляй, ближайшая ко мне мина при миномётном обстреле легла в одном
метре от меня, у лежащего рядом со мной парня разворотило бедро, у другого нашего
соседа осколком перебило опасную бритву у него на груди и в клочья разорвало
шинель, а у меня - ни царапинки! Впрочем, под конец меня все же зацепило: я
получил контузию, взрывной волной меня отбросило на острые камни, повредило
плечо и ухо, тогда я на это не обратил особого внимания, само заросло, но впоследствии,
через четверть века, эта контузия привела к потере правого глаза.
Наиболее характерное для ополченческой войны 1941 года событие, отличающееся
от общей кровавой бани с обстрелами, бомбежками, перестрелками, отступлениями
и контратаками, произошло со мной в сентябре 1941 года. Меня как начальника
ПСД вызывает командир отдельного батальона связи и от имени командира дивизии
приказывает срочно найти на местности наш третий полк, от которого уже третий
день нет сообщений и который должен располагаться в г. Пушкине (тогда - Детское
Село) вблизи Египетских ворот. Послать мне некого, беру я велосипед (мотоциклов
мы так и не получили) и из деревни, в которой стояли штаб дивизии и наш батальон,
еду по свежескошенному полю, уставленному стогами сена, в сторону Пушкина. И
вскоре я вижу, что на все расположенные вокруг деревни (а их тогда было много
между Ленинградом и Пушкиным) мелкими группами налетают немецкие самолеты, пролетают
попарно вдоль деревенского порядка и разбрасыва-[93]-ют зажигательные и осколочные
бомбы. Деревни загораются, и я еду в окружении многочисленных пожаров.
Кругом тихо, лишь едва слышен слабый гул далеких разрывов, и в этой тишине я
вдруг слышу характерный свистящий шум немецкого "Мессершмитта", а
затем вижу низко летящий одинокий самолет, явно преследующий меня. Я с велосипедом
и винтовкой - в ближайший стог, летчик теряет меня из вида и улетает, я еду
дальше, но самолет разворачивается и снова направляется на меня, выпуская короткие
пулеметные очереди. Я опять в стог, опять меня не видно, самолет улетает, но
сразу же появляется вновь и снова стреляет. Но стогов много, и летчик, поняв,
что меня не достать, улетает. Была ли погоня самолета за отдельным бойцом в
то время частой - не знаю, но в том, что она была, - не сомневаюсь, испытал
на собственной шкуре.
Я еду дальше и по дороге спрашиваю у попадающихся солдат, из какого они полка?
- Не знаем.
- А из какого батальона?
- Тоже не знаем.
- А кто у вас командир роты?
- А кто его ведает!
- А фамилию командира отделения знаете?
- Вот это знаем: Архипенко.
И тут я понимаю, что задача поиска полка значительно более трудная, чем мне
это казалось вначале.
Наконец, я приближаюсь к Пушкину, вижу Египетские ворота и метрах в 300 от них
натыкаюсь на наспех вырытый окоп, в котором сидят человек восемь солдат, вблизи
никаких других окопов или людей не видно.
- Чего вы тут сидите, - спрашиваю я. [95]
Отвечает мне парень с сильным украинским акцентом:
- Так оборону держим.
- Но у вас же на всех только три винтовки!
- А може кого убьють? А ты куда?
Я объясняю, что ищу полк и еду к Египетским воротам.
- Так ты що - сказывся? Там же ж немцы!
Я смотрю и даже без бинокля вижу на фоне ворот проплывающие каски. Значит, и
впрямь немцы, у нас тогда касок не было, мы ходили в пилотках.
Я понимаю, что искать третий полк у немцев бессмысленно и поворачиваю назад.
Еду обратно в полной тишине, война на сегодня окончена, немцы в 8 часов вечера
прекращали огонь, возможно, ужинали и ложились спать, а возобновляли стрельбу
только на следующий день в 8 часов утра (за точность этих цифр не ручаюсь).
Я с горечью думаю о невыполненном задании и о возможных для меня последствиях,
но по возвращении в исходную деревню обнаруживаю лишь тлеющее пепелище. Все
выжившие командиры, которые могли бы потребовать у меня отчета, стараниями девочек
из медсанбата перетащены в ближайшие кусты и им не до меня, так что я вроде
бы вышел сухим из воды.
Это была агония нашей дивизии, да и всей Армии Народного Ополчения, вскоре началось
ее расформирование. К этому времени появился приказ по Ленинградскому фронту
об отчислении из армии для продолжения учебы студентов старших курсов семи ленинградских
оборонных институтов, в том числе и Кораблестроительного. Пока мы были в боях,
никто выполнять этот приказ не спешил, но при расформировании дивизии мы с Жорой
на основании его были демобилизованы по месту призыва и таким образом оказались
в блокированном Ленинграде. [97]