"Память" №2
И. СОЛОВЬЕВ
г. Анадырь
ВЫСТОЯТЬ!
Уважаемая редакция! Я—ленинградец, но последние 15 лет работаю
на Чукотке.
Являюсь участником Великой Отечественной войны, кавалер 24 государственных наград
(из них 4 — югославские и болгарские).
Посылаю вам рассказ о событиях начала войны. Может быть, еще живы некоторые
их очевидцы и кто-нибудь откликнется...
Если нет, пусть молодежь знает, как 45 лет назад мы защищали Родину.
* * *
Воинский эшелон немцы разбомбили на подходе к Гатчине 20 августа
1941 года. Запоздало ударили зенитки, а самолеты, отбомбившись, потянулись на
запад. Команды тонули в грохоте разрывающихся бомб, хрипах, стонах в криках
раненых.
Когда на станции затихли взрывы и прекратился отрывистый лай зениток, красноармейцы
беспорядочной толпой собрались на проселочной дороге, ведущей на Гатчину.[53]
Солнце палило нещадно. Подходя к своему взводу, Михаил услышал, как старшина
Николай Морозов дал команду строиться.
«Вот тебе и на! Еще и немца не видели, а сколько ребят потеряли. Как же так?
Неужели командование не знало, что прибывает наш эшелон, и потому не прикрыло
станцию?» — думал Михаил.
Не успела их колонна отойти и полкилометра от станции, как была остановлена
двумя командирами.
— Кто такие, откуда?
Старшина Морозов отрапортовал, что они из эшелона, который немцы только что
разбомбили у станции Суйда.
Выслушав Морозова, лейтенант обратился к красноармейцам:
— Товарищи! Я командир батальона ленинградских ополченцев лейтенант Демьяненко.
Со мной комиссар батальона. Наш батальон третьи сутки не дает возможности прорваться
немцам в Гатчину, истекает кровью, но преграждает фашистам путь на Ленинград.
Нам надо выстоять, и это надо сделать — пусть даже ценою собственной жизни.
Помолчав немного, лейтенант добавил:
— Тут, я вижу, все у вас молодежь, старшина. Может быть, есть кто-то из младших
командиров?
— Есть, товарищ лейтенант! Сержант Смирнов. Участник финской, награжден медалью
«3а отвагу», член ВКП(б), студент пединститута.
— Хорошо, а где он?
Морозов махнул Михаилу Смирнову рукой... Лейтенант неторопливо достал карту
из планшетки, показал ее Смирнову и сказал:
— Возьми, сержант, человек пятьдесят хороших, надежных ребят и иди туда, это
деревня Пижма. Там наша первая рота. Она понесла большие потери. Учти, немцы
применяют там и танки. Ваша задача — прикрыть позиции артиллеристов, чтобы гитлеровцы
не смогли блокировать их. Мост через речку, что протекает у деревни, наши пушкари
пристреляли так, что они не дадут танкам прорваться. Слева батальон ополченцев
— рабочих с Балтийского завода, держи с ними связь.
...Двенадцать дней взвод отбивал атаки неприятеля, не давая ему прорваться к
Гатчине. От взвода осталось двадцать измученных боями, смертельно уставших ребят.
Погибли командиры отделений Садиков и Пальчиков. Подрывая немецкий танк, погиб
земляк Смирнова Альберт Козин. Сегодня, схлестнувшись с вражескими автоматчиками
в рукопашной, [54] они сумели половину их уничтожить, а остальные удрали за
речку.
Подойдя к Николаю Кудрявцеву, Михаил тронул его за плечо:
— Коля! Немцы сегодня наверняка не сунутся — мы им крепко всыпали. Как стемнеет
— пойду с ребятами в разведку. А ты пошли связных к соседям, как там у них...
И Михаил, слегка покачиваясь, пошел к орудию, которое находилось метрах в ста
от траншеи их взвода. Оно было замаскировано около небольшой, приземистой баньки,
крыша которой заросла травой. Земля вокруг вспучена от разрывов мин и снарядов.
Увидев несколько трупов, лежавших у баньки, Михаил горестно вздохнул.
Навстречу вышел сержант, командир орудия. Не здороваясь, сразу спросил:
— Ну как, пехота, выстояли? А у меня каких ребят-то убило — золотых! Воробью
в глаз попадали. Знаешь, Смирнов, я думал, что сомнут нас немцы — уж больно
резво они поперли, не меньше роты, да и танк их огнем поддерживал. Ну танк-то
мы почти сразу подожгли, а по пехоте стрелять боялись, уж больно вы сблизились.
Потери большие?
— Да, тезка, большие. Осталось нас двадцать, а прибыло сюда пятьдесят... Жалко
их, вчерашние школьники, комсомольцы все...
...Ползший впереди Коля Кустов поднял руку. Они замерли. Около небольшого костра
сидело шесть немцев в расстегнутых мундирах. Они о чем-то оживленно говорили.
Один из них изредка подносил ко рту губную гармошку. Второй сосредоточенно поворачивал
над костром насаженный на железный прут большой кусок мяса. Остальные во время
разговора то и дело прикладывались к фляжкам.
Смирнов вслед за Кустовым уполз в глубину сада, подальше от костра. Когда все
собрались, он тихо объяснил:
— Немцы, судя по всему, празднуют «победу». Я и Кустов обследуем эту улицу —
тут где-то в одном из дворов стоял танк. Ты, Кривошеев, вместе с Мишиным осмотри
соседнюю улицу. Там сады погуще, может быть, где-то фрицы тоже танки спрятали.
Минометы уж нам больно досаждали. Увидите — запомните ориентиры, наши артиллеристы
днем нащупают их. Только тихо, ребята. Ввязываться в бой только в крайнем случае.
Потом к мосту. Там встретимся.
Когда Смирнов и Кустов подползли к небольшому домику, почти не видному из-за
яблонь, Михаил чуть не вскрикнул от радости. Около изгороди он увидел чернеющую
громаду танка.[55]
Найдя щель в заборе и продравшись через густые заросли малинника, он рукой показал
Кустову, чтобы тот полз за ним. Окна дома были освещены, и было видно, как танкисты
чокались стаканами, что-то рассказывали друг другу.
Михаил бросился в сторону танка, швырнул гранату под гусеницы и тут же услышал,
как зазвенело разбитое оконное стекло. Упав, он пополз в глубь кустов — два
взрыва слились в один.
Раздались крики, стрельба вспыхнула по всей деревне. Танк пылал, а из окон дома
вырывались языки пламени. Уползая все дальше в темноту сада, потом пробираясь
через развалины домов и поваленные от бомбежки деревья, Михаил почти нос к носу
столкнулся с двумя немцами.
Времени на раздумье не было. Он полоснул короткой очередью из трофейного «шмайсера»
по ним, бросил оставшуюся «лимонку» в появившийся из соседнего переулка мотоцикл.
Сзади грохнул глухой взрыв, а Михаил, боясь теперь только одного, как бы не
куснула шальная пуля, ринулся в темноту спасительного кустарника.
Он немного успокоился, когда стал различать силуэт знакомого моста и две подбитые
немецкие бронемашины, закупорившие въезд на мост.
— Командир! Это вы? Живой!
Михаил вздрогнул от неожиданного оклика и тут же попал в объятия выскочившего
откуда-то из темноты Кустова.
— Живой, живой, Николай! Ты молодец, вовремя бросил гранату...
Они перебрались через обмелевшую речку, вскарабкались по крутому бугру и вскоре
были в своей траншее.
...Прошло еще три дня ожесточенных боев. К остаткам взвода прибавилось человек
пятнадцать — вышедших из окружения ополченцев, бывших кадровых рабочих.
К Михаилу подошел пожилой ополченец с небольшими седыми усами и, козырнув, представился:
— Князев Николай Семенович. Принимай, сержант, под свою команду. Видишь, сколько
нас от роты-то осталось?
— Хорошо, Николай Семенович. — А я — Смирнов Михаил Иванович, для вас — просто
Миша. Ну что ж, будете у ваших за командира отделения. Только нам приказа отступать
не было — будем драться.
— Будем, сынок, будем. Ленинградцы не подкачают.
Накрапывал мелкий дождик. Тучи заволокли небо. «Это хорошо, значит, немцы поддержки
с неба не получат», — подумал Михаил и, выбрав поудобнее место, разложил запасные
диски.[56]
...Фашисты появились неожиданно, словно выросли из-под земли. Чуть приподнявшись,
Михаил крикнул:
— Без команды не стрелять! Подпустим поближе.
Когда первая цепь приблизилась метров на сорок — пятьдесят, он скомандовал:
«Огонь!» — и, припав к прикладу пулемета, длинной очередью скосил первую шеренгу.
Торопливо сменив диск, вновь ударил по поднявшейся вражеской цепи и стрелял
до тех пор, пока не кончились патроны.
Немцы на этот раз не отступали — под огнем залегали, а когда он стихал, поднимались
и упрямо рвались вперед.
Когда взвод пустил в ход гранаты, то напор гитлеровцев ослабел, но они стали
накапливаться на правом фланге их обороны.
Вскоре враги молча устремились вперед, но тут по ним неожиданно ударило до сих
пор молчавшее орудие. Солдаты заметались, и Михаил, подхватив валявшуюся в окопе
винтовку, выскочил на бруствер и с криком: «За Родину, вперед, ребята!» — бросился
на фашистов.
...Через несколько минут все было кончено. Не выдержав встречной атаки, немцы
вновь откатились за речку.
Но снова страшный минометный и артиллерийский огонь обрушился на окопы, которые
защищала горстка людей... И так повторялось несколько раз. Потом было отбито
еще несколько атак, взвод таял на глазах.
Артиллеристы погибли после налета авиации, которая утюжила их окопы. После бомбежки
Михаил успел отправить раненых на двух подводах, неизвестно откуда пригнанных
Витькой Хлябичем, разбитным парнишкой.
Достав из кармана гимнастерки небольшой листок бумаги, он отдал его Виктору
и сказал:
— Витя! Пробьешься к своим — отдашь комиссару батальона. Это список комсомольцев
взвода. Я на учет-то их поставил, но говорили, что комсорг батальона погиб.
Сделай это, Витя. А то ведь матери-то ждут, а тут как-никак что-нибудь узнают
они...
— Дядя Миша! Обязательно передам.
— На, возьми автомат. Немецкие снайперы просочились в лес, будь осторожен...
Когда подводы ушли, Михаил пошел по полуразрушенным окопам. То в одной, то в
другой ячейке он видел погибших ополченцев и ребят своего взвода. Везде валялись
окровавленные бинты, пустые подсумки, покореженные винтовки и автоматы. Около
уцелевшего «максима» возились Кустов и Кудрявцев, о чем-то споря между собой.[57]
«Да, значит, нас осталось трое. Ну что ж, будем стоять. Может, до темноты продержимся»,
— подумал он.
Посмотрев на этих девятнадцатилетних парней, чуть ли не плача от жалости к ним
и понимая, что немцы вот-вот их сомнут, Михаил, не думая, что своим предложением
смертельно оскорбит ребят, неожиданно сказал:
— Вот что, парни! Вы давайте уходите, а я вас прикрою.
Кустов как-то по-особенному посмотрел на него, толкнул плечом Кудрявцева, зачем-то
посмотрел в сторону немцев, а потом спокойно сказал:
— Не журись, командир! Живы будем — не умрем. И знаешь что, Миша? Жили мы с
тобой в одной деревне, и хотя ты почти институт закончил, а я семилетку, но
такая блажь, что ты нам сейчас сказал, даже мне никогда в голову не приходила.
Ты — большевик, мы — комсомольцы. Нам отходить тоже приказа не было. Тут, Миша,
и наш рубеж самый главный. Да нет, не спорь, не спорь. Тут наша совесть — главный
командир, понял? Мы еще дадим копоти этим...
Кустов еще что-то хотел сказать, но начавшийся минометный обстрел заставил их
всех нырнуть в окоп. Несколько минут бушевала стрельба. Немцы методично били
из орудий и минометов и по развалившейся баньке, и по полуразрушенным окопам.
Когда обстрел стих, неприятель сначала робко, потом все смелее и смелее двинулся
к окопам.
Словно какая-то неведомая сила взмахом могучей рука прибила первую цепь немцев
к земле — это Кудрявцев, подпустив их метров на двадцать, расстреливал в упор.
Михаил стрелял из автомата в эти ненавистные фигуры в серо-зеленых шинелях и
краем глаза видел, что пулемет в руках Кудрявцева почти не переставал стрелять,
и уже вторая цепь немцев как бы споткнулась о невидимую стену, потом стала уменьшаться
и куда-то исчезать.
Прижимая своим огнем приближавшуюся слева группу немцев, Михаил не услышал взрыва,
а когда понял, что стреляет один, оглянулся, но не увидел ни ребят, ни пулемета.
Там, где они находились, зияла огромная воронка. Он хотел переменить позицию
и стал осторожно отползать в сторону, как вдруг почувствовал резкий толчок в
правое плечо.
В глазах потемнело, автомат вывалился из рук. Опираясь спиной о стену окопа,
Михаил начал медленно подниматься, но ноги сделались какими-то тяжелыми, в голове
шумело, ныла правая рука. Он нашел в себе еще силы перезарядить ав[58]томат
и, когда немцы почти вплотную приблизились к окопу, разрядил в них последний
диск.
...Обойдя Михаила, три гитлеровца прыгнули на него сзади, а он, теряя сознание,
успел выдернуть чеку из последней оставшейся у него гранаты...
...Уже не узнает Михаил, что Витя Хлябич, заводила и вожак цеховой комсомолии,
умрет завтра на рассвете, попав в немецкую засаду.
...Не увидит Михаил, как лейтенант-пограничник поднимет остатки роты ополченцев,
прикрывающих их справа, в штыковую атаку, и эта рота, окровавленная и израненная,
но неукротимая в своей ненависти к врагу, разорвет кольцо окружения и с боями
выйдет к Пулковским высотам.
...Не узнает Михаил, что жену и сына его старшего брата, врача, умерших от голода,
похоронят посторонние люди. Его брат сутками не будет выходить из госпиталя,
а спустя три месяца умрет со скальпелем в руках...
Так ленинградцы защищали свой родной город и умирали все девятьсот дней блокады...
Умирали с достоинством и честью:
На Лужских рубежах,
Под Гатчиной и Колпином,
Умирали от пуль и снарядов,
Умирали в окопах и на заводах,
Умирали в нетопленных квартирах и у проруби на Неве.
Умирали, но город на поруганье врагу не отдали!
«Умрем, но Ленинград не отдадим!»
Они сдержали эту клятву — и живые, и мертвые.