"Ополченцы"
В. В. ИВАНОВ
Иванов Виктор Васильевич, профессиональный музыкант, перед
войной играл в оркестре Дворца культуры имени С. М. Кирова. В 4-й дивизии народного
ополчения был старшиной батальона. После войны служил в ведомственной охране.
В мае 1974 года В. В. Иванов умер.
Бой под Большим Замостьем
ВЫРУЧИЛ ЮНЫЙ МУЗЫКАНТ
Обычно даже в штатской одежде военного человека узнаешь сразу: по стройной
выправке, четким движениям, голосу. Мы же — ополченцы — как ни старались держать
равнение в строю, четко печатать шаг, не походили на кадровых военных. Мне думается,
главное здесь не в том, что на многих из нас топорщилась военная форма, нескладно
сидела амуниция. Скорее всего, по нашим лицам, еще сохранявшим печаль разлуки
с родными и близкими, по волнению, которое испытывал каждый, кто шагал в строю,
сразу было видно — идут люди сугубо штатские. Наша маршевая рота шла по улицам
родного Ленинграда, и я слышал: «Наши идут... Городские...»
Недолго пришлось нам овладевать азами военной науки. Мало-мальски научились
обращаться с винтовкой, противогазом, метать гранату. А более основательно,[232]
предупреждали нас, придется учиться в боях. На войне люди мужают и взрослеют
значительно быстрее, чем в мирные дни.
Тогда, в начале августа 1941 года, мы еще не представляли, как будет происходить
это мужание. Одно не вызывало сомнения: скоро, и очень скоро, произойдет наша
встреча с войной. Командиры, политработники не скрывали: Ленинграду угрожает
смертельная опасность.
...Сама дорога, по которой шагала наша маршевая рота, направляясь во 2-ю гвардейскую
дивизию народного ополчения, напоминала о скорой встрече с опасностью, испытаниями.
Мы то и дело прижимались к правой обочине, чтобы пропустить санитарные машины,
транспорт с боеприпасами, горючим, артиллерийские тягачи. И мне, вчерашнему
профессиональному музыканту, вдруг подумалось: напрасно, видимо, несу трубу,
лишний груз, ничего больше. Там не до музыки. Но как раз в тот же день я услышал
ее. В Московской Славянке нас встретил оркестр. Как только отзвучал марш, один
из музыкантов окликнул меня. Кто, я не понял, но все же обрадовался — значит,
есть в оркестре и мои коллеги.
Между тем рота расположилась в пришкольном саду. Ополченцы мигом сбросили с
себя вещевые мешки, скатки шинелей, противогазы. Винтовки установили в козлы,
а сами прилегли в тени кустарников. Нам приказали никуда не отлучаться, ждать
дальнейших распоряжений. Прошло около получаса. «Ну, — думаю, — сейчас скомандуют:
встать, становись, шагом марш. Так и не узнаю, кто из музыкантов окликнул меня».
Но из штаба дивизии прибыл связной с письменным приказанием — направить меня
в музыкальный взвод. Я быстро собрал свои нехитрые пожитки, попрощался с товарищами,
с которыми успел подружиться в маршевой роте, подошел к командиру. «Вот видишь,
Иванов, — сказал капитан, — и на войне музыка нужна. — Он пожал мне руку и добавил:—Ну,
будь здоров, играй пободрее...»
Едва успел я доложить командиру музыкального взвода о прибытии, как меня уже
окружили товарищи. Со всех сторон раздавались голоса: «Здорово, Виктор! Вот
так встреча! Значит, снова будем вместе...» И множество вопросов, самых разных,
самых неожиданных— о городе, о семьях. Здесь я встретил хорошо знакомых[233]
мне трубачей — Вячеслава Солодилова, Георгия Тимохина, Виктора Дикарева, тромбонистов
Аркадия Зверева, Владимира Вацейника, ударника Сергея Сыченко, тенориста Анатолия
Гесли, басиста Николая Сидорова. Встретил и совсем юного трубача Юру Дворецкого.
До войны все мы играли в одном оркестре во Дворце культуры имени С. М. Кирова.
Вдруг увидел я среди окруживших меня музыкантов невысокого паренька, худенького,
с темным чубчиком. Да ведь это же Женя Кармальский! Никак не ожидал встретить
его здесь. И хотя Женя Кармальский и Юра Дворецкий были одногодками (обоим по
шестнадцать лет), но даже рядом с Юрой Женя выглядел совсем мальчонкой.
— Ты как сюда попал? — спрашиваю.
— Так же, как все, — отвечает. — По зову Родины.
Если бы фашисты не напали на нашу страну, не пришлось бы Жене Кармальскому в
шестнадцать лет надевать солдатскую шинель. Он обязательно, как и мечтал, стал
бы токарем, а по вечерам спешил бы в Дом культуры, в свой оркестр.
Замечено, что во время великих испытаний рождается музыка, отвечающая духу этого
времени. Французская революция родила «Марсельезу», битвам гражданской войны
посвящены такие песни, как «Каховка», «По долинам и по взгорьям», «Матрос Железняк».
В первые же дни после нападения гитлеровской Германии на нашу Родину по всей
стране прогремела «Священная война».
Мирное время осталось где-то далеко позади. Изменился и репертуар нашего оркестра.
А вот слушателями часто оказывались старые знакомые. Ими были ребята с Балтийского
завода, для которых мы еще совсем недавно исполняли в Мраморном зале Дворца
культуры танго, фокстроты, вальсы. Теперь маршевой музыкой мы встречали их у
себя в дивизии и провожали на передовые позиции.
Конечно, музыкантам было не так трудно, как тем, кто с оружием в руках сдерживал
натиск врага, рвавшегося к Ленинграду. Но и нам порой приходилось нелегко. Ночами
мы стояли на постах, охраняли дивизионные склады. Требовалось — убирали картофель,
овощи. То нас срочно вызывали с поля, чтобы выступить перед бойцами. А подошли
ближе к фронту — помогали в эвакуации раненых, провожали в последний путь пав-[234]ших
в боях защитников родного города. Тяжело переживая горечь утрат, мы рвались
туда, где решалась судьба Ленинграда. Но каждый раз нам отвечали: «Оркестр трогать
нельзя. Музыка нужна».
Музыка нужна... Это было в Тайцах, в один из последних августовских дней 1941
года. С боевых позиций шли сообщения одно тревожнее другого. Несмотря на героическое
сопротивление советских воинов, враг продвигался в направлении Гатчины. И тут
наш оркестр получил приказ дать концерт. Он проходил вечером под открытым небом
на небольшой лужайке. Наши слушатели — бойцы народного ополчения, ленинградцы,
возводившие оборонительные сооружения, и местные жители — сидели прямо на траве.
Мы стали играть. Зазвучали песни гражданской войны, героико-патриотические песни.
Но вот над притихшими слушателями раздались первые аккорды могучей, величественной
песни «Священная война». И вдруг мы услышали:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Песню пели стоя. А когда она стихла, вперед вышла женщина. Она говорила о том,
что сама готова взять винтовку, только бы остановить врага. Выступали бойцы.
Клятвой геройски сражаться с захватчиками, защитить город Ленина звучали их
короткие речи. Это был уже митинг. Люди были готовы немедленно отправиться в
бой.
Командование принимало все меры к тому,
чтобы дать отпор оккупантам. В бой вступали ополченцы тыловых подразделений.
В деревне Зайцеве и мы получили приказ сдать музыкальные инструменты на склад
и отправиться в Большое Замостье в распоряжение командира полка.
Там же, в Зайцеве, мы простились с нашими юными музыкантами — Женей Кармальским
и Юрой Дворецким. Как ребята ни упрашивали оставить их во взводе, не разрешили:
молоды еще для настоящего боя.
В деревню Большое Замостье мы прибыли в полночь. Командир батальона, в распоряжение
которого мы поступили, предупредил, что вражеская атака может начаться, и скорее
всего начнется, на рассвете. Времени[235] оставалось мало, нужно было срочно
подготовиться к обороне. Но окопаться как следует мы все-таки не успели. Еще
не были заметны и признаки рассвета, когда фашисты открыли по нашим позициям
артиллерийский и минометный огонь. Сперва тяжело грохнуло. Снаряд с каким-то
клекотом летел, казалось, прямо на нас. Мы припали к земле. Потом слышался лишь
гул и грохот, а снаряды и мины рвались где-то дальше, в нашем тылу. Но я все-таки
подумал, что не обошлось, наверное, у нас без потерь. Потом выяснилось, что
в нашем взводе все были живы и невредимы, а у соседей нескольких человек ранило.
А еще лишились мы батальонной полевой кухни.
Хотя мы пережили и немало треволнений во время обстрела, все же это не было
настоящим боевым крещением. Мы, если можно так выразиться, лишь понюхали пороха.
Само же крещение произошло утром, когда на горизонте только начинало загораться
солнце. В это утро нам предстояло встретиться с врагом лицом к лицу. А вот что
произошло немного раньше. На своих позициях мы увидели старшего политрука. Фамилии
его я не запомнил. Он шел по траншее, взглядом, словом подбадривал людей, напоминал,
что многое будет зависеть от нашей выдержки. Стало как-то спокойнее и легче
от одного его присутствия. А когда мы узнали, что старший политрук поведет нас
в бой, то и совсем повеселели.
А тут еще преподнесли нам сюрприз Юра Дворецкий и Женя Кармальский. Все-таки
мальчишки добились своего, возвратились в боевую семью. Только для вида мы поругали
их за непослушание, а в душе готовы были расцеловать ребят. Вызвала веселую
улыбку чья-то фраза: «Если уж Юра и Женя решили дать бой фашистам, то нам и
сам бог велел».
Только успели указать место ребятам, как услышали команду: «Приготовиться к
бою!» Но прошло еще какое-то время, прежде чем показался противник. Сначала
услышали визг пуль. Потом заметили, как мелколесьем, группами по пять-шесть
человек, наступают гитлеровцы. Заработали наши винтовки. Петр Кутенев открыл
огонь из ручного пулемета. Застрочил пулемет «максим». Где-то на правом фланге
стрельба вскоре усилилась. Затем она стала быстро перемещаться в глубь нашей
обороны. Мелькнула мысль: неужели[236] противник обходит нас? Гитлеровцы, наступавшие
с фронта, между тем увеличили темп движения. Несмотря на наш огонь, они шли
нагло, во весь рост, мундиры нараспашку, рукава закатаны до локтей, стреляя
на ходу, горланили:
— Рус, сдавайся, сдавайся!
Мы приготовили гранаты, потому что, как нам казалось, через несколько мгновений
бой перейдет в рукопашную схватку. И в этот момент сначала на левом фланге,
затем совсем рядом раздалось: «В атаку! В атаку! Вперед, товарищи!»
Наш комиссар (так мы называли про себя старшего политрука) выпрыгнул из окопа.
Взвод последовал его примеру.
— Рассредоточиться! — скомандовал старший политрук.
Гитлеровцы сократили шаг, некоторые даже остановились: очевидно, не ожидали,
что встретят здесь сопротивление. Я успел сделать несколько выстрелов. И тут
заметил вражеского солдата, который целился в меня. Надо быстро перезарядить
винтовку — затвор не отведу, песком заело. Что делать?! Слышу: «Почему не стреляешь?»
А гитлеровец — я отчетливо видел его наглое лицо — словно издевался над моей
беспомощностью, не спешил с очередью. Моя рука потянулась к гранате. Но что
это? У фашиста вдруг выпал из рук автомат. Еще мгновение, и сам он рухнул на
землю. Кто-то выручил меня. Кто же? Это я узнал позже. А сейчас бой продолжался,
мы несли потери, во взводе были убитые, тяжело ранило старшего политрука. Вражеская
пуля пробила руку нашего пулеметчика Петра Кутенева. Мы сами оказали первую
помощь раненым, отправили их на санитарную повозку. Командование взводом перешло
ко мне. С каждой минутой положение становилось труднее. Кончились патроны. Фашисты
усилили натиск. Отбиваясь гранатами от наседавшего врага, мы вместе с другими
подразделениями народного ополчения вынуждены были отступить.
Мы недосчитались многих товарищей, павших в том первом, памятном для нас бою.
Тяжело терять тех, с кем только что плечом к плечу сражался с врагом, знать,
что ценою крови товарищей заплатили мы за науку воевать, а со временем и побеждать.
Много было еще на нашем пути к победе сражений, атак, но бой[237] под Большим
Замостьем, наш первый бой, никогда не изгладится из памяти тех, кто участвовал
в нем. Оттуда началось наше мужание.наверх
Хочу еще сказать о человеке, который в том памятном бою спас мне жизнь.
Когда продвижение гитлеровцев было остановлено и мы, бывшие музыканты, собрались
вместе, кто-то спросил меня:
— Сколько раз в году ты, Виктор, отмечаешь свой день рождения?
Вопрос удивил меня, но я ответил, что один раз, в феврале.
— А отныне, — услышал я, — тебе следует отмечать его дважды — в феврале и в
августе. Того фашиста, что целился в тебя, убил Женя Кармальский.
Так узнал я имя того, кто спас мне жизнь.
Случилось потом так, что и я смог прийти Жене на помощь. Это произошло на Невском
«пятачке». Я тогда служил уже в 86-й стрелковой дивизии, бывшей 4-й ДНО. Однажды
ночью Кармальский без оружия вышел из блиндажа и наткнулся на фашистскую разведку.
Я в ту минуту продвигался по траншее и первым услышал тревожный возглас. Выглянул
из траншеи и сразу увидел немцев, а метрах в пятнадцати от них Женю Кармальского.
Крикнул ему; «Ложись!» — и метнул гранату.
Из беды Женю выручил, а вот пригласить на свой день рождения в августе не довелось.
Тяжелый недуг свалил Женю на госпитальную койку. Перед самым прорывом блокады
Ленинграда юноша умер. Ему не было и двадцати лет.
Сверстник Евгения Кармальского Юрий Дворецкий прошел всю войну. Закончил ее
старшим лейтенантом, комсоргом батальона. Удостоен многих боевых наград. С ним,
теперь уже Юрием Васильевичем, опытным мастером одного из ленинградских заводов,
мы встречаемся и часто вспоминаем тот далекий день, когда в рядах народных ополченцев
встали на защиту нашего родного Ленинграда.[238]