"На ближних подступах к Ленинграду"
И. И. МУРОМЦЕВ,
связист 267-го ОПАБ
ДОРОГОЙ НАШ КОМИССАР
Помнится солнечное утро 9 сентября сорок первого года в городе
Гатчина. Мы во втором этаже деревянного дома у городского кладбища. Побрились,
умылись и, сменив подворотнички, готовились к завтраку. Каша да жирные щи из
котла надоели, захотелось просто картошки с сочным лучком и укропчиком из хозяйского
огорода. А всего этого было в достатке.
И вдруг кругом загрохотало так, будто стало небо рушиться вместе с землей.
— А, черт! — ругнулся у плиты Капорский, человек многоопытный, любивший повозиться
на кухне. — Все равно не уйду, назло доварю. Ты беги под церковь к связистам.
Не дожидаясь ни повторения приказа, ни картошки с луком, надеваю шинель, противогаз,
хватаю винтовку и лечу вниз со всех ног. На улице все меркнет в дыму и пыли.
Творится невообразимое. Рядом горит деревянная дача. Над крышами остервенело
воют, как ишаки, самолеты. Ухают, резко бьют взрывы.
Вот и надежный подвал под колокольней. Аккумуляторная лампочка освещает стены,
кирпичные своды. Телефонистка, усиливая голос до крика, вызывает:
— «Дон», «Дон»! Я — «Волга»! «Дон»! Как слышишь? Я — «Волга»...
Здесь узел связи нашего батальона — по-нашему, коммутатор. Его только что перенесли
сюда из каменной часовни, в которой девушки-телефонистки дежурили круглосуточно.
Связисты выучены работать молниеносно. Они на своем боевом опыте уже знают,
что и от них также зависит успех каждого боя — успех всего батальона. Имуществом
связи — кабелем, аппаратами, радиостанциями — батальон обеспечен неплохо. Во
взводе связи имеется своя грузовая машина, две двуколки[104] с лошадьми. Неутомимый
Капорский по ночам отправляется в город, разыскивает там резервы и привозит
необходимое взамен выбывших средств связи.
За все предыдущие двадцать дней обороны Гатчины кладбище, где находится КП и
штаб батальона, впервые оказалось под таким страшным ударом.
Командир взвода связи Виноградов, наклоняясь всем корпусом к телефонистке, вслушивается
в ее призывы с таким напряженным вниманием, будто все зависит теперь только
от этих призывов. И когда телефонистка произносит: «Рота не отвечает», — он
выпрямляется и посылает линейщиков на обрыв. Связь то и дело прерывается, но
связисты, сбиваясь с ног, находят обрывы проводов и под огнем врага восстанавливают
линию.
Во взводе у нас линейщиков человек двадцать. Это В. Н. Николаев, П. В. Дерябин,
А. А. Иванов, М. Ф. Финогенов, А. А. Титов, Н. А. Шатарков, Р. М. Михайлов,
И. П. Осадченко, П. А. Приндич, Н. И. Захаров и другие. Все они добровольцы-ополченцы,
как и весь личный состав батальона. Подавляющее большинство их впервые в боях.
Сейчас они заняты своим делом.
С котелком в руках в подвал вбегает Каперский и сообщает о доваренном-таки завтраке.
— Начальник связи! — обрывает его строгий голос из полутьмы.
Капорский оставляет мне ложку и котелок и быстро идет на зов. Выслушав приказание,
он уходит наверх, где рядом с церковью находится радиостанция.
Человек, пославший Каперского на радиостанцию,— это комиссар нашего 267-го артпульбата
Филипп Иванович Казначеев. Все эти дни он страдает от раны, полученной в первом
бою 20 августа на Киевском шоссе. Тогда он с группой коммунистов навязал гитлеровцам
бой. Смелая вылазка комиссара, первым ринувшегося на врага, предотвратила окружение
наших дзотов. Комиссар преподал нам урок мужества и отваги.
С этого дня начался подвиг Казначеева. Он отказался от госпиталя и все эти дни
руководит боями, противопоставляя остервенелому натиску врага, рвущегося напролом,
маневр, поиск разведки, засады. Командир батальона младший лейтенант запаса
Николай Иванович Демьянов военного опыта не имел. Видя это, Филипп Иванович,
участник гражданской и финской войн, взял часть руководства боевыми действиями
на себя.[105]
У него железная воля. И от нас требует строжайшей дисциплины, беспрекословного
подчинения, выполнения любого приказа. В то же время он справедлив, чуток и
добр. Никакая опасность его не страшит, и он идет первым туда, куда посылает
других. Орден Красного Знамени на его темной гимнастерке гипнотизирует нас,
как высокий знак подвига и героизма. Мы преклоняемся перед ним, любим его и
готовы идти с ним в огонь.
В подвал с линии возвращается Соколов, человек лет сорока, всегда спокойный
и исполнительный, показывающий пример нам, молодым. Он прислоняется к кирпичной
стене, говорит, что его ранило. Девушки поспешно разрывают на нем шаровары.
Осколок снаряда пробил ногу Соколову насквозь, но на выходе под кожей застрял.
Крови почему-то нет вовсе. Девушка, бинтуя Соколова, успокаивает его, хотя тот
равнодушен и абсолютно спокоен. Она ему ласково, точно маленькому ребенку, говорит:
— Потерпи, дорогой. Сам пришел — значит, кость цела, не задета.
— Отправить сейчас же в санчасть и — немедленно в госпиталь! — приказывает комиссар
из своего закутка.
...Виноградов, получив от комиссара указание, сует мне бумажку, свернутую в
трубочку, и говорит, что это новые позывные и их немедленно надо доставить на
КП. Без позывных, как известно, не может быть скрытной от врага связи. Они часто
меняются и присылаются из штаба УРа. Оставив помкомвзвода Михайлова за себя,
Виноградов приказывает мне идти следом за ним.
Но вот и ограда, под которую подлезаем с ловкостью кошек. Виноградов пристально
изучает пространство от кладбища до насыпи железнодорожной ветки Гатчина—Тосно.
Там правый фланг второй роты — слабое место на ближних подступах к городу из-за
недостаточного полевого заполнения. А впереди, у Красного Хутора, много дней
идут ожесточенные бои, и на помощь батальону туда не один раз направляются ополченцы
с Балтийского завода, с Петроградской стороны. В этих боях стойко держит свой
рубеж и наша первая рота. Теперь комиссар, видимо, опасается за этот участок:
противник вот-вот может атаковать клад-[106]бище в обход второй роты. Вот он
и послал сюда Виноградова заблаговременно на разведку. Вернее, на рекогносцировку.
Сил больше нет, чтобы закрыть эту дыру, саперам и связистам, возможно, придется
пойти сюда на поддержку.
Виноградов продолжает всматриваться в недалекую опушку леса, а я столбенею от
ужаса — в руках у меня нет ничего. Нет бумажки, свернутой в трубочку. Наверное,
выронил, когда увертывался от осколков. Или волной вырвало, унесло...
— Товарищ командир, я потерял позывные... Виноградов прерывает рекогносцировку,
смотрит на меня так, будто не понимает того, что я сказал. Потом смотрит в упор,
точно впервые видит меня. Брови у него сходятся над переносицей, он ими дергает,
как всегда, когда напряженно обдумывает что-либо, и наконец говорит тихо, внушительно:
— Что-о-о?!
— ???
— Слушай сюда! — громко шепчет он гак, что все становится ясным. — Умри, но
найди.
Очертя голову, ни живой ни мертвый, несусь опять под разрывы, не пережидая налета.
«Засыпало — не засыпало? — сверлит в голове. — А не засыпало, так разве найдешь
в этом аду. Где шли, где петляли?.. Ничтожество! В глазах всех, в глазах комиссара...
А, пусть убивают...»
Иду. Лихорадочно стараюсь припомнить, где шли, мимо каких могил пробирались.
Смотрю вовсю по сторонам. И осколки меня не берут. И нет нигде позывных. Как
провалились. Вот и стена церкви видна сквозь кусты. Но что это белеет на насыпи
свежей жирной земли? Неужели мои позывные? Они! Как с неба упали. Дорогие мои...
Беру их, точно святыню. Мчусь сломя голову к Виноградову. Никогда в жизни так
быстро не находил, что терял.
— На! — зло сую ему в самый нос позывные, однако удерживаюсь от еще худшего
— от последнего слова, которое чуть было не сорвалось с языка. — Засунь их в
планшетку свою, — добавляю, в бессилии облокачиваясь об откос...
И здесь надо заметить, что так фамильярно к Виноградову, да и к другим, я не
обращался больше ни разу. А с ним вместе довелось пройти всю войну, и много
еще было всего. Виноградов, в свою очередь, также с первого дня, как, впрочем,
и все командиры,[107] и в первую голову комиссар, обращался с нами всегда по-товарищески,
с уважением. И когда Казначеева заменил Яков Ильич Альтшуллер, а комбатом стал
кадровый командир Николай Ильич Мельников, ополченческий дух дружбы, товарищества,
взаимного уважения, воспитанный Казначеевым, свято поддерживался и в страшные
дни в блокадном кольце, и на Нарвском плацдарме — словом, на всех трудных и
долгих дорогах войны. Что говорить, коллектив у нас был дружный, сплоченный,
как одна большая семья. Да и после войны все мы, под руководством Виноградова
прошедшие много дорог, и другие наши однополчане на встречах до сих пор соблюдаем
такт и субординацию — всегда, несмотря ни на что, при любых обстоятельствах.
Итак, когда я сунул Виноградову бумажку, удержавшись все-таки от последнего
слова, он не взял позывные, а сгреб меня мощной рукой за шиворот, приподнял
как перышко вместе с оружием, как следует встряхнул и толкнул по траншее вперед
на КП.
...Бежим цепочкой за Виноградовым, человек десять — двенадцать, мимо огородов
Загвоздки, разматываем за собой кабель. Именно это направление нашей атаки он
и обозревал из хода сообщения, когда я обнаружил, что потерял позывные. Потому
и вернулся за людьми. Видать, обстановка здесь становится все напряженнее, если
уж и часть связистов в дело пошла. Мы теперь знаем замысел командования и очень
хорошо — свой маневр. Открыто бегаем по насыпи железной дороги Гатчина—Тосно
и не торопясь выбираем себе удобное место. Впереди, за поляной, метрах в трехстах,
начинается лес. Туда, как донесли разведчики Григорина, между первой и третьей
ротами пробрались фашисты и накапливаются для атаки, в обход второй роты, на
Загвоздку и на кладбище. Виноградов, высокий, в длинной кавалерийской шинели,
с наганом в руке, расхаживает среди нас, приказывает зорко следить за опушкой,
на глазах у противника перебегает с позиции на позицию. Вслед за недалекими
выстрелами, донесшимися из-за леса, за нами и левее нас, над рубежом второй
роты, рвутся снаряды, изредка шлепает на землю шрапнель. Мы держим на прицеле
опушку, усмиряя зуд нетерпения, ждем первой в жизни «психической». Но атаки
все нет. Виноградов докладывает комиссару обстановку, опустившись на одно колено
у[108] аппарата. Маневр наш удался. Враг, видимо, принимает нас за новое подкрепление
и не решается атаковать. Мы возвращаемся скрытно, где пригибаясь, где по-пластунски.
Новый налет. На этот раз «юнкерсы» пикируют на церковь. Удары сотрясают здание,
раскачивают свод, стены, пол под ногами. Они подбрасывают, встряхивают, мнут
каждый сустав, каждую клетку тела. Из кирпичного свода, будто вода из пробоин,
брызжет красный песок — впервые видишь такое. В аккумуляторном свете он ходит
ржавой волной. Он скрипит на зубах, лезет в нос, начинает душить. Пусть под
снаряды и мины, только бы скорее наверх, вон из этого страшного подвала. Своды
вот-вот лопнут, как скорлупа, стены и потолок обрушатся... Люди ждут последнего
удара, который положит конец всему.
И он раздается — этот последний удар. Рядом, снаружи, у самой стены. Летят кирпичи.
Сбивают коммутатор и телефонистку. Сразу светлеет. Сил нет больше терпеть. Вот-вот
начнется самое страшное — паника. Раздается чей-то раздирающий душу вопль, перенести
который, кажется, невозможно... Но его вдруг обрывает выстрел нагана. Пуля бьет
в свод. От кирпичей летят брызги.
— Молчать! — окрик режет ножом.— Паникеров буду стрелять!
Держась за стол, в углу стоит комиссар. Лицо его бело как полотно. Оно искажено
гневом, а может быть, болью. Нога у него забинтована. Он один, когда рушился
над головой потолок, сумел сохранить выдержку. И этот окрик, и выстрел были
необходимы, чтобы вернуть людей к действительности, вселить в них присутствие
духа. И мы отрезвели. Мы стали безразличны к разрывам, сотрясающим помещение,
абсолютно спокойны. Хочется страшно курить.
Нет, свод не рухнул. Он и на этот раз устоял. Это, оказывается, выбило кирпичи,
которыми под штукатуркой было замуровано окно в наш подвал. Поэтому стало светлее.
Виноградов приказывает мне и самому пожилому во взводе Исаеву:
— Окно заложить!
В подвале на носилках девушка, почти что подросток. Ее лицо нежно-розовое.
На ногах стерильная марля. Она все больше и больше краснеет, словно губка,[109]
пропитываясь кровью на глазах. Впервые вижу такую яркую, чистую кровь. Ни звука
не вырывается из ее губ, только слезинки бегут из больших глаз. Может быть,
она не осознала еще, что с ней случилось. Не каждый, даже самый волевой человек
может выдержать то, что выпало на долю этой милой и по-детски скромной девушки.
Она была на помосте, на высоком клене и держала связь с ротами. А внизу, под
деревом, рвались снаряды и мины. И ни убежать, ни укрыться. Осколки изрубили
обе ступни, а она продолжала выполнять приказ. Это Аня Сохоненко. Капорский
снял ее с клена, а на ее место направил Нину Голдобину.
Такие наши чудесные девушки — радистки и телефонистки. Это студентки института
связи, пришедшие в батальон в день его формирования на улице Плеханова. Вот
их имена: Нина Трофимова, Ольга Жондецкая, Тамара Садовникова, Нина Володина,
Неля Сейфульмулюкова, Тамара Иванова, Вера Лучинина, Лена Кушнерова, Аня Сохоненко,
Нина Голдобина, Галя Свиридова, Надя Морозова, Валя Кузьмина, Аня Ефремова,
Тамара Тюленева, Зоя Зенькова и другие. Они сами пошли в ополчение, и уже только
в этом был их подвиг. Они нежные, терпеливые и выносливые. На их глазах и все
мы держимся как подобает, не теряем достоинства, всегда подтянуты, аккуратны.
Трогательны их забота и внимание к нам. Они берут под защиту каждое существо.
Известно, как прятали на марше, но притащили с собой из-под Колпина маленького
щенка. Называют его Шинелькой, отогревают по ночам под шинелями у себя в ногах
и берут для него на кухне обед. Кормят с кухни также Ромео и Джульетту — так
они называют двух лошадей взвода связи, чистят их, заплетают им гривы. Удивительные
они, наши боевые подруги, и мы перед ними трепетно, целомудренно преклоняемся,
сочувствуем им — нам нелегко, а им каково...
По приказу командира втроем бежим по линии в третью роту — это Осадченко, Приндич
и я. Рота седлает Лужское шоссе — прямую дорогу через Гатчину на Ленинград.
Это там 20 августа в первом бою был ранен наш комиссар. Связь с этой ротой нарушается
часто. Не один раз создавалась угроза ее окружения. Но рота стойко держит рубеж.
В третьей роте три мои товарища по институту, три Виктора — Куликов, Пукинский
и Богданов. Пукинского я видел три дня назад, и он обещал мне немецкий кинжал.
Бежим с[110] телефонным аппаратом и катушкой запасного провода по улице Солодухина,
сворачиваем влево по железной дороге, и вдруг слышим одиночные выстрелы из окна
деревянного дома, что по другую сторону линии. Бьют в нас. Решаем, что это «кукушка»
или десант. Открываем огонь из-за штабеля шпал. Летят стекла со звоном. Выстрелы
прекращаются. Следуем дальше.
Станция пуста и чиста—ни вагона, ни паровоза. Будто корова языком все слизнула.
На искореженных, перепутанных нитях рельсов желтеет куб масла, и ни единой дощечки
от ящика. На мгновение волнует, как наяву, вкус хлеба со сливочным маслом. Приндич
говорит, что его неплохо бы прихватить. Но как дотащить? Слева у железных пакгаузов
— воронки, огромные, как вулканы, с песчаными осыпями. Хором воют тяжелые мины,
бухают, будто в железных бочках. Проворно прячемся от осколков в воронках. На
песке, перед носом, маленькая птичка со сложенными крылышками, и ни капельки
крови — словно спит. Приходит на ум — значит, убивают не только осколками.
Обстановка в этот день меняется молниеносно. Командный пункт, пока мы ходили
на линию в третью роту, был срочно переведен в центр города, в трехэтажное каменное
здание бывшего Сиротского института. И только мы вернулись с линии, Виноградов
приказывает:
— Слушай сюда! Мигом на ЗКП (Запасной командный пункт). Одна нога тут, а другая
там. Чтобы РБ и Жондецкая были на КП немедленно.
— Есть Жондецкую с рацией доставить на КП! — повторяю приказ и несусь, не чувствуя
ног, что есть духу.
За церковью на поляне идет ход сообщения на ЗКП. Он полон желтой воды. Лезть
в воду не хочется, и я иду верхом. Свистнули пули — одна, другая. От торфоразработок,
из-за левого фланга второй роты, бьет пулемет. Там в кустах видны вспышки коротких
очередей. Нагнувшись, вхожу в блиндаж ЗКП.
Под прочным накатом тихо, надежно, как дома. Жондецкая у рации с толстым журналом
в руках. Девушка эта на удивление спокойная, невозмутимая и со своей станцией
ни на час не расстается. Это лучшая из радисток, и ей доверена главная станция.
— Ольга, — говорю ей, влезая в блиндаж, — срочный приказ. Сматывай скорее антенну.[111]
— Не могу, — отвечает и от страниц не отрывается: видать, самое интересное место.
— Ты что это?! Виноградов мне приказал доставить тебя и РБ на КП. Казначеев
требует, — вру вдобавок для убедительности.
— Все равно не могу. У меня связь через десять минут.— И снова за книгу.
— Немцы же рядом. Пулемет бьет по твоему блиндажу...
— Вот и иди наблюдай. А я свяжусь с УРом и упакую.
У входа в блиндаж залегаю, веду наблюдение. Пулемет продолжает бить короткими
очередями по холму нашего блиндажа — принимают ЗКП за огневую точку и хотят
ее подавить. Открываю огонь. Бью экономно. Закладываю вторую обойму—в патронташах
уже неполные две пачки. Стреляю только по вспышкам. Заряжаю третью обойму. Точно
в тире. Совсем не то, что сидеть в подвале под бомбами. А, сволочь, умолк. Это
тебе не бомбы сверху бросать безнаказанно. И в первую минуту досадно становится,
что поединок так легко и скоро кончился. Влезаю в блиндаж, говорю:
— Ольга, сматывай к чертовой матери шарманку свою.
— Не ори, видишь, упаковываю. Сними антенну. Стаскиваю с блиндажа провода, берем
упаковки и выходим. Я наставляю:
— Давай, Ольга, на полусогнутых по траншее сзади меня, упаковки может пробить.
Во дворе дома на проспекте, где наш КП, опираясь на палку и отставив забинтованную
ногу, стоит Казначеев и ждет нас с нетерпением. Он вне себя — впервые вижу его
таким. Он не приказывает, а кричит:
— Связь мне быстрее!
Радистка возится с упаковками и антенной. Я докладываю обстановку.
— Товарищ комиссар, — говорю от волнения не по-уставному пространно, — мне кажется,
что фашисты бьют от торфоразработок из пулемета по кладбищу...
— Кажется... — говорит он резко и недовольно. — Вам все еще кажется. — И добавляет
потише: — Знаю. Противник пытается обойти нашу оборону с востока.
Позднее стало известно, что здесь, в районе торфоразработок, противнику удалось
обойти рубеж обороны второй роты, захватить деревню Малое Замостье, устремиться
на восточную окраину кладбища. Комис-[112]сар Казначеев, предвидя это, своевременно
бросил последние силы — саперный взвод. Три атаки фашистов на восточной окраине
кладбища были отбиты, и врагу до конца дня не удалось на этом участке ворваться
в центр города. В тяжелых и неравных боях более тридцати саперов и их командир
С. И. Крылов погибли.
— Дайте первого! Срочно! — кричит в трубку комиссар, усаживаясь прямо на плиты
двора и морщась от боли. — Немедленно! Товарищ первый, с вами говорит Казначеев...
Да, держимся. Все опорные пункты в наших руках... Обстановка? Обстановка тяжелая.
Особенно с левого фланга. Сегодня особенно трудно. Всюду. Вы знаете наши возможности.
Необходима ваша поддержка. Немедленно. Срочно.
Слушает, а лицо все больше бледнеет.
— Не может этого быть... Товарищ генерал, дорога закрыта. Будем стоять. До последнего
патрона...
Обстановка, которая сложилась к исходу дня 11 сентября на правом фланге обороны,
на стыке с нашим соседом в районе летного поля, была угрожающая. Как видно,
пал Балтийский вокзал. Дом, где находятся КП, штаб и тылы, обстреливается из
пулемета. Виноградов ведет нас занимать оборону. На асфальте спирали сорванных
проводов, повален столб с изоляторами на перекладине, горит грузовик. Посреди
проспекта меня сильно ударяет по кисти левой руки. Я как подкошенный падаю,
и моя винтовка дребезжит по асфальту. Вскакиваю, хватаю винтовку —и в подворотню,
следом за всеми. Осадченко ждет меня. Он говорит:
— Ты же ранен!
Смотрю: кисть в темной густой крови, наливающейся пузырем. Боли нет. Осадченко
разрывает свой индпакет, обматывает мне руку, бинт пропитывается быстро насквозь.
В подворотню за нами возвращается Виноградов.
— Обратно! — кричит, увидев окровавленный бинт у меня на руке, и дергает бровями.—
Быстро в санчасть!
— Не пойду, —кричу я, — хватит!..
— Слушай сюда... — сквозь зубы шепчет он мне.
— Товарищ командир! — перебиваю его, так как не хочу уходить от товарищей. —Товарищ
командир, я могу стрелять. Рука не болит. Это же левая.
— В санчасть! — выталкивает меня из подворотни Виноградов.[113]
Итак, не сумев совершить ничего героического, я вышел из строя в самый напряженный
момент. Вчерашняя студентка, а теперь врач батальона Вера Шафрановская, перевязывая
руку, говорит, ссылаясь на строгий приказ, что меня, как и всех раненых, завтра
утром отправят в Ленинград. Рука у меня, мол, сильно повреждена, температура
высокая. Однако в такой обстановке, честное слово, все это кажется странным:
будто нет кругом смертей и одна забота у всех — наше здоровье.
Ночью Нина Трофимова рассказала, что наши держатся на прежних рубежах. Небольшой
десант противника, проникший в дворцовый парк, уничтожен силами нашей разведки.
Она предлагает мне папиросу, но не хочется ни есть, ни курить. Трофимова — самый
удивительный человек в нашем батальоне. Она — наша, можно сказать, Ярославна,
и ее знают все, любят, как родную сестру. Черные брови с изломом на слегка смугловатом
красивом лице, задумчивый взгляд. Свою заботу, душевную теплоту, доброту она
дарит не только мне одному. Для всех она точно мать, и мы уважительно называем
ее по имени-отчеству — Ниной Тихоновной. Я с ней знаком еще по рабфаку, когда
внимание этой интересной, умной девушки, беседы с ней наполняли душу счастьем
и мужской гордостью. 'Нам посчастливилось пройти с ней всю войну, постоянно
ощущая ее щедрую доброту и заботу. И когда после войны она трагически погибла,
мы словно осиротели.
Вскоре приходит Виноградов, потемневший, хмурый, усталый. Даже неловко — внимание,
будто к герою. Опустившись на койку возле меня, он трет лицо ладонью и сурово
спрашивает о самочувствии.
— Рука начинает немного побаливать, — отвечаю, оправдываясь, словно в чем виноват,
— да температура. Пустяки.
— Четвертая рота не отвечает, — говорит он, помедлив. — Ребята все на позиции,
устали. Ты мог бы сходить?
— Конечно, схожу, Я хорошо отдохнул. Поживее вскакиваю, встряхиваюсь, чтобы
сбросить озноб, запахиваю потеплее шинель.
— С тобой Садовникова пойдет. Она только что отдежурила, сама вызвалась.
— Да могу и один, ночью тихо. Пускай отдыхает.
— Нет, — говорит Виноградов, от усталости закрывая глаза. — Нельзя. Они тоже
шныряют в темноте...[104] Слушай сюда... Там где-то, на капустном поле... мины
установили... Смотри, осторожно...
Тамара Садовникова — девушка тоже романтическая. Высокая,
стройная, с сильными ногами, с чудесными волосами и волевым симпатичным лицом,
с лукавым, загадочным взглядом, — ловкая, боевая. Она не мирится с обмундированием
и иногда наряжается в цветную блузку и лыжные шаровары. Уж как только ей удается
избегать гнева нашего комиссара — просто не знаю. Видимо, умеет не попадаться
на глаза. Требует же он выправки и соблюдения формы одежды беспощадно и в любой
обстановке.
Тревожная ночь. На черном небе красные пятна пожарищ. Далеко, в стороне Ленинграда,
висят яркие звезды, и оттуда доносятся тревожные глухие звуки разрывов. Мы не
можем понять, что это значит, ибо неподвижных ракет видеть не приходилось еще.
По шоссе на Ленинград бьет артиллерия. Наши тоже изредка отвечают.
Присоединяюсь булавками к линии — коммутатор работает, а рота молчит, ни слуху,
ни духу. Эта рота стоит у нас как бы в тылу и заслоняет шоссе на случай прорыва
с северо-востока в город; в больших боях еще не участвовала. У капусты, голубеющей
неубранными кочанами, присоединяюсь еще — та же история. Я говорю спутницею
— Тут где-то минные поля. Ты жди здесь, а я дойду дальше.
— А, двум смертям не бывать, и чему быть, того не миновать. Пошли вместе, —
говорит бодро Тамара и устремляется первой на капустное поле.
Не забываю ни на мгновение, что в любую минуту может подбросить, ощупываю провода
от кочерыжки к кочерыжке. Тамара, как ангел-хранитель, следует бок о бок со
мной, воодушевляет своим бесстрашием. В шалаше над канавой горит фонарь. У аппарата
дежурного нет. Коммутатор отвечает, значит, линия исправна.
— Черт бы побрал... — громко ругаюсь, — лазаем по минным полям, а на проводе
«летучая мышь»! Дрыхнут без задних ног...
— Надо же хоть ночью поспать, — отвечает властный голос.
В пререкания не вступаю. Но так и хотелось сказать: а как же себя в эту ночь
чувствуют те, кто без отдыха день и ночь отражает атаки противника?[115]
12 сентября нас, раненых, спешно отправляют из Гатчины в Ленинград. На нашей
машине — имущество связи, три или четыре девушки, пожилые Исаев и Дерябин и
я. Вот и развилка: налево — дорога на Красное Село, направо — на Пушкин. Мы
идем по средней, прямой как стрела, на Пулково. В Пулкове мы увидели необычное
зрелище: всадники, повозочные что есть силы нахлестывают лошадей, друг друга
оттесняют к обочинам. Но вдруг как обрезало—на шоссе ни души, хоть шаром покати.
Что же все значит?
А ночью, когда только что мало-мальски согрелся под шинелью в каком-то хлеву
на соломе, вдруг слышу:
— Эй, связисты! Выбегаю. Топилин приказывает:
— Едем в Гатчину. К твоим связистам на выручку. В кузове два-три бумажных мешка
с сухарями, гранаты, несколько ящиков с патронами. Нас человека три или четыре.
Чувствую: коченеют от встречного ветра пальцы правой руки. Думаю: надо же будет
стрелять. И патроны, гранаты им там нужны позарез. Топилин-то знает — он начальник
артснабжения. Там теперь каждый патрон, каждый человек, способный стрелять,
на вес золота. Грею дыханием пальцы правой руки и, обнимая винтовку, левую,
в бинтах, запихиваю поглубже за пазуху. Спешу привести себя в боевой вид.
Но, сбежав со склона, машина вдруг останавливается. Топилин выскакивает из кабины
и бежит вперед. Там, в отсветах зарева, на шоссе броневик. По взмахам руки Топилина
видно, что он с кем-то в броневике разговаривает. Затем возвращается, минуту-другую
стоит, наклонив голову, у переднего колеса и говорит:
— Все! Дорога Гатчина—Ленинград перерезана... Здесь линия фронта.
Произошло это 12 сентября.[116]