"На ближних подступах к Ленинграду"
В. П. МЯДЗЕЛЬ,
пулеметчик 3-й гвардейской ДНО
МЫ БЫЛИ МОЛОДЫ ТОГДА
Кто-то очень правильно решил формировать ополченцев по принципу
«знают друг друга давно». Наша часть состояла из жителей Выборгской стороны,
и не просто Выборгской, а с проспектов Лесного и Карла Маркса, с улиц Выборгской,
Оренбургской, Саратовской, Нейшлотского переулка, Ломанского. Все мы практически
знали друг друга с детства, вместе росли, дружили, бывало, дрались, как и сейчас
это делают мальчишки.
7 августа 1941 года наша рота — из 3-го батальона 1-го полка 3-й гвардейской
дивизии народного ополчения — выступила из Ленинграда, от здания института имени
Герцена, а уже 14-го побывала в боях у Кингисеппа.
Роту перебрасывали с места на место: то в Ропшу, то в Русско-Высоцкое, то в
Петергоф. На первых порах бойцы не очень-то усердно занимались рытьем ячеек,
окопов, траншей. Иногда даже доходило до конфликтов с младшими командирами.
Но вот когда побывали «под огоньком», то тут нам уже никто не приказывал — лопатка
стала нашим лучшим другом.
...После трудного дня 5 сентября приводили мы себя в порядок в деревне Тующи.
В ночь сыграли тревогу и приказали занять боевые позиции тут же в деревне. Было
тепло и безветренно, и только зарево от дальних пожаров да редкие взрывы снарядов
наводили на тревожные мысли. Наши командиры обходили позиции, придирчиво все
осматривали. Перед самым рассветом комсомольцев роты собрали в небольшом сарае.
Политрук подробно обрисовал обстановку и призвал вести себя так же, как и в
предыдущих боях.
Хотя и был наш политрук в военной форме, но вид имел сугубо штатский. Был он
роста ниже среднего,[91] коренастый и без всякой выправки, а человек все же
бывалый и на войне не новичок. Как-то по-домашнему, но строго сказал нам: «Вот
что, ребятки мои, забудьте, что перед вами просто противник. Перед вами злобный,
осатанелый бандит, вооруженный до зубов. Его цель — уничтожить все живое, русское,
советское. Все вы дети Ленинграда, и настал ваш час постоять за свой город.
Не скрою, обстановка очень тяжелая, но крепитесь, сынки мои...»
Еще во время формирования мы все не давали покоя политруку и требовали быстрее
отправить нас на фронт. Меж собой даже высказывали опасение, что и на войне-то
нам не удастся побывать, как потом смотреть в глаза людям? Толковали мы по-мальчишески,
ведь было нам только по восемнадцать, да и то не всем: «Мы, мол, покажем фрицам,
мы, мол, увидим их спины...» Да, все это потом было, но не скоро и не все это
увидели.
Нам в первых боях везло, так как потери в роте были под Кингисеппом небольшие.
Видимо, немаловажно все-таки, что наши командиры отделений были участниками
войны с белофиннами и буквально «вколачивали» в нас все то, что знали и испытали
на войне. Ну а после первого же боя мы и сами всё хорошо поняли.
Ранним утром командир роты скомандовал:
— Повзводно, с первого взвода, за деревню бегом марш!
У командира голос был подходящий, всем было слышно, да к тому же он рукой указал
в сторону наших тылов. За деревней стояли грузовые машины, уже приспособленные
для перевозки людей. Мы быстро расселись и тронулись в путь. Достигнув окраины
Ленинграда, машины круто повернули направо, и, не сбавляя скорости, помчались
в другом направлении. Люди, знавшие эти места, определили, что едем в Гатчину.
Выгрузились в деревне Романовка (возможно, Ивановка — А.Т.) и, не ожидая
команды, быстренько окопались, так как были слышны знакомые звуки боя. Осмотрелись:
справа от нас на поле стоят зенитные установки, готовые к стрельбе частью по
воздушным, а частью по наземным целям, около лесочка, что впереди, расположилось
несколько тяжелых орудий, которые поочередно вели редкий огонь.
Остаток дня и ночь для нас прошли относительно спокойно. Но на передовой временами
грохотало довольно сильно.[91]
С утра 7 сентября занялись мы чисткой оружия, пополняли запас патронов, писали
письма, а после обеда командир взвода Морозов вызвал меня, приказал вместо винтовки
взять единственный во взводе автомат ППД, несколько гранат, а в противогазную
сумку порекомендовал уложить патроны и харчи.
Как объяснил взводный, я в числе нескольких бойцов должен был сопровождать командиров
роты и взводов, направляющихся на рекогносцировку местности и установление связи
с соседями. Двинулись мы в сторону Гатчины. Добирались долго и с происшествиями.
В самом городе было много разрушений, вдоль улиц стелился дым. Пустынно, лишь
иногда пробегали группки бойцов в разных направлениях.
Наконец прибыли на командный пункт. Здесь кипела жизнь: приходили и уходили
командиры, сновали связные, подъезжали машины. Часа через полтора вышли из какого-то
полуподвала и наши командиры, на ходу закладывая карты в полевые сумки.
Тем же порядком двинулись обратно. По прибытии в подразделения командиры приказали
бойцам внимательно осмотреть оружие, амуницию и проверить обеспеченность боеприпасами.
Ночью от нашего взвода были выставлены парные патрули, которые имели задачу
курсировать по определенному маршруту и задерживать всех, кто встретится. Нам
было особо указано: не пускаться в объяснения с задержанными, а препровождать
их в дом, указанный командиром взвода, ни на какие знаки различия и документы
не обращать внимания, быть предельно осторожными и готовыми к бою.
8-го утром наши зенитные орудия на поле и тяжелые орудия у леса бомбила большая
группа «юнкерсов». Появлялись они неоднократно и сбрасывали бомбы в несколько
заходов.
Говорят, что необстрелянному человеку в определенный момент кажется, что мина,
снаряд, пуля летят непременно в него, — так уж устроена его психика. Страх,
конечно, был, и многие, увидев отделяющиеся от самолетов капельки-бомбы, ложились
на дно окопа и прятались с головой, а некоторые, выставив из окопа оружие, вели
огонь по пикировщикам. Видимо, эти ребята пересиливали собственный страх.
С наступлением темноты 8 сентября опять были высланы патрули. Тогда мы впервые
увидели, как над Ленинградом скрещивались лучи прожектора, что-то[92] горело.
Зарево было хорошо видно — это немцы бомбили город. 9-го утром состоялось что-то
вроде импровизированного собрания. Все, кто патрулировал, рассказывали остальным
про ночную бомбежку Ленинграда, и сердца наши сжимались в тоске за жизнь родителей,
братьев, сестер, любимых. Мы ведь понимали, что наблюдали не праздничную иллюминацию.
Когда сам под огнем — это, конечно, страшно, но представление о том, что твои
близкие в смертельной беде, — совсем другое, более глубокое чувство. Ненависть
к врагу клокотала в нас, мы были готовы на все ради жизни своих ближних.
Со стороны Гатчины грохотало и ухало так, что мурашки по спине бегали, и каждому
думалось: что-то дальше будет?
Утро 10-го прошло без изменений, а после обеда нам приказали основательно заправиться
боеприпасами и по отделениям двигаться по тропе левее деревни.
Погода стояла солнечная. Были мы при полной армейской выкладке и прошли-то всего
с километр, а уже захотелось прилечь, снять амуницию и полежать не двигаясь.
Через некоторое время, перейдя через железнодорожное полотно, сделали привал.
По привычке стали сразу же окапываться, но впервые поступила команда: только
отдыхать.
Под вечер мы вошли в деревню Большое Замостье и разместились в домах. Потом
подошла кухня. Мы поужинали и решили, что день закончен. Но вдруг сыграли подъем,
и командир взвода повел нас к деревням Малое Замостье и Коргози.
Сначала все шли по дороге, а потом получили приказание двигаться по кюветам.
Уже стемнело, когда мы услышали резкий окрик, потом другой, и длинная пулеметная
очередь прострочила нашу дорогу. Мы залегли, на огонь не отвечали. Команды передавали
по цепочке почти шепотом. Я услышал, что меня вызывают в голову цепочки. Командир
взвода Морозов и помкомвзвода Кононов, накрывшись плащ-палаткой, уточняли что-то
на карте. Оказалось, что от командира роты поступило приказание выслать головной
дозор, и помкомвзвода вызвал меня, чтобы вместе выполнить задачу. Нам с ним
это было не впервой.
Потихонечку двинулись в сторону Коргози. Внимательно прислушивались, так как
давать сигналы было бесполезно: было очень темно. Один двигается, другой[93]
слушает. Пройдет впереди идущий шагов 15 и залегает, потом другой к нему идет.
Все же глаза как-то приспособились, постепенно стали кое-что различать. Мы знали,
что на поле стоят огромные бурты торфа, и угадывали их по особой темноте, а
потом на ощупь обходили их. Метров через 500—600 мы буквально вползли в поселок
и залегли за каким-то плетнем. Впереди метрах в 100 стоял двухэтажный деревянный
дом, от дома ближе к нам метров на 30—40 горели два небольших костерка, которые
кое-что высвечивали. Мы увидели несколько мотоциклов с колясками и две танкетки.
Возле дома разглядели броневичок, потом присмотрелись и заметили метрах в 20
от нас еще броневичок.
Мы терпеливо, около часа, лежали за плетнем. Наконец Коновалов кивнул в сторону:
уходить.
Вдруг дверца ближнего к нам броневичка открылась и вышел фашист, потянулся,
направился к дому. Дверца машины осталась открытой, и что-то внутри светилось.
Дима мне шепчет: «Давай гранату, я брошу свою и твою, а под шумок кинемся в
сторону — и лежать трупом».
Броневичок был рядом, соблазн велик, и Димка не утерпел. Бросал он на учениях
гранаты обычно классически, и на сей раз они точно полетели в проем дверцы машины.
Мы нырнули в сторону, свалились в какую-то яму и затихли. Рвануло здорово, гулко.
В поселке поднялась настоящая паника, строчили автоматы, пулеметы.
Мы с Димкой отползли назад еще метров 100 и опять залегли. У плетня горел броневичок.
У дома бегали гитлеровцы. Они бесились около получаса, а потом понемногу успокоились
и лишь изредка давали одну-другую автоматную очередь.
Только я привстал, как левый рукав гимнастерки рвануло, и стало горячо чуть
ниже подмышки, видимо шальная пуля задела. Боли не было, а саднило. Дима перевязал
мне руку прямо по гимнастерке.
Когда пришли в расположение роты, руку мне промыли просто водой и перевязали,
оказалось, что пуля оцарапала кожу.
11 сентября. Еще только угадывалось, что наступит утро, а нашу роту уже подняли.
Состоялось нечто вроде совещания: как брать деревню. Решили атаковать без всякого
шума. Главное — подойти как можно ближе, пустить в ход ротные минометы, затем
бежать и[94] метров с тридцати бросать гранаты. Атаковать было решено двумя
взводами, а третий оставить для прикрытия. Едва забрезжило, когда мы пошли по
кюветам в сторону противника,
Дошли до того места, где ночью нас остановил пулемет. Подошла еще какая-то группа
бойцов, и с ними командир со шпалой в петлице и с артиллерийской эмблемой. Он
уже конкретно поставил боевую задачу. Посовещались командиры, сверили время,
уточнили карты, и мы с Димкой повели группы нашим ночным путем, в обход того
пулемета.
Не зря мы ротные минометы пустили в ход. Противника они спугнули, и он поспешно
удрал.
Правда, ушли танкетки и один броневичок: видимо, экипажи были в машинах, — а
мотоциклисты убежали так, без оглядки, мотоциклы завести не успели.
В общем, деревню мы взяли, но тут же нам приказали отойти на исходные позиции.
Сперва мы, рядовые, на это досадовали, а потом имели возможность наблюдать интересное
зрелище. Противник открыл но деревне плотный огонь из пушек и минометов. Дом
был разбит и горел, мотоциклы разлетелись по частям во все стороны. Молотили
так немцы по пустому месту минут 30, а потом появились ночные знакомые — танкетки,
броневичок и около роты пехотинцев. На ходу они строчили наугад, а мы били из
винтовок почти на выбор и еще приговаривали, как в кинофильме «Мы из Кронштадта»,
только со своими вариациями: «Ну, такие-сякие, кто еще хочет на Петроград? Ходи,
гад вонючий!» Вот здесь ротные минометы опять свое слово сказали. Было у нас
их три штуки, и каждый израсходовал по пятнадцать мин.
Казалось бы, что немцам удалось отбить свое место ночевки. Но дальше они двигаться
робели, — да, видать, мы их «понащелкали» порядочно. Ведь мы-то были для них
вроде невидимок.
Приказали нам отойти назад еще метров на 100, и опять удалось увидеть неповторимую
картину. Примерно в течение 30 минут над прежним нашим расположением прошли
несколько «мессеров», покидали мелкие бомбы, построчили из пулеметов, а потом
противник вновь открыл шквальный артиллерийский и минометный огонь по пустому
месту.
Маневр, о котором толковали наши командиры там, в кювете, оправдался. По-видимому,
противник рассчитывал, что все наши огневые точки подавлены, и[95] перешел в
наступление. Два танка, броневичок, танкетки, более роты пехоты ринулись вперед.
Вот, где сказалась наша выдержка. Враг наступал, а мы молчали. Неожиданно заговорили
наша артиллерия и ротные минометы. Был разбит немецкий танк, запылал броневичок,
и фашистская атака захлебнулась. Трудно сказать, была ли команда или нет, я
ее не слышал в этом грохоте, но когда противник под огнем нашей артиллерии повернул
назад, то все ополченцы рванулись ему вслед. Бежали и кричали: «За Родину!»,
«За Ленинград!», «Бей гадов ползучих!», а некоторые в ярости выкрикивали и крепкие
слова. Мы впервые здесь, под деревней Малое Замостье, испытали чувство своей
победы.
В полдень наступило некоторое затишье: будто и войны нет. Наша рота и другие
подразделения, которые участвовали в этой атаке, по-прежнему удерживали свои
рубежи. И вдруг я был оглушен неожиданным ударом, в глазах потемнело.
Очнулся я в каком-то подполе. Все показалось мне знакомым и близким, точно я
нахожусь у родных в деревне, где, бывало, забравшись в подпол, ползал по картофельным
ямам, по ящикам и корзинам. Долго ли я лежал, нет ли — вдруг меня вновь кинуло
в сторону. Взрыва я не слышал, лишь увидел брешь в стене, а через нее кусок
улицы.
Положили меня, как и многих раненых, у плетня. Хорошо были видны разрывы мин
и снарядов на дороге, ведущей в Коргози. По всему чувствовалось, что наши держатся
на прежних рубежах. Поэтому было полной неожиданностью, когда кто-то крикнул:
«Немцы!»
По дороге от Коргози на большой скорости мчалось несколько мотоциклов с колясками.
Из пулеметов мотоциклисты стреляли зажигательными пулями по крышам окраинных
домов деревни Большое Замостье. Затем показалась танкетка, но без пехотного
сопровождения. Когда она поравнялась с плетнем, наша сестричка не растерялась
и бросила в нее две бутылки с зажигательной смесью, да еще кто-то гранаты бросил.
Раздался взрыв, из танкетки повалил густой дым.
Нам за плетнем стало жарко и душно, и я снова потерял сознание. Очнулся позже,
когда меня несли по тропинке к реке Ижоре, где находился медицинский пункт.
Отсюда вместе с другими ранеными привезли в город Пушкин, а через день я был
положен в гос[90]питаль на углу Кировского проспекта и улицы Скороходова.
...Иногда заглядываю в справку, выданную мне военно-медицинским архивом после
войны, в которой написано: «...множественные осколочные ранения...».
Такими были мои первые уроки войны. А впереди еще было много, много военных
ночей и дней.[97]
(В. П. Мядзель скончался в 1984 году.)