Н.Ф. ГРИГОРЬЕВ
"С башни времени"
Формирование и подготовка ; В Гатчине.
Часть шестая
Промаршировали два десятка километров. Жарко. Шагаю бок о бок
с комиссаром во главе колонны и улавливаю на слух, что шаг саперов становится
вялым, разбродным.
— Не пора ли привал? — говорит комиссар, да и сам я подумал о том же. Командую:
— Взять ногу!.. Ать, два... ать, два... Чище ножку, чище... Поднять буйны головы!
Носы морковкой!
Растормошил бойцов: смеются, торопливо застегивают вороты, надевают пилотки,
подправляют на себе саперное снаряжение — словом, подтягиваются. Теперь можно
и отдых дать.
— При-и-вал! — объявил я.
Мы уже на Пулковской горе, точнее, на относительно плавном восточном ее отроге,
по которому змейкой пролегает шоссе. Спешу разгрузить бойцов от лишнего — отдых
так отдых. Здесь трава не кошена, в августе особенно вошла в рост, и батальон
отдыхает замаскированным.
Однако не все поспешили прикорнуть. Немало бойцов остановилось в задумчивости
на бровке шоссе. Над нашими головами, на вершине Пулковской горы,— купол башни,
но уже, кажется, без телескопа: говорили, что знаменитый прибор вывезен. А внизу,
перед Пулковской грядой, широко расстилается невская равнина. На горизонте дымно
от заводских труб, взблеснул в лучах солнца шлем Исаакия... Больше на нашей
дороге уже не будет случая увидеть Ленинград.
Лица ополченцев мрачнеют.
Надо взбодрить людей, и я говорю:
— А ведь наш город в семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом годах отстояли,
в сущности, ополченцы.
Вижу, ко мне поворачиваются.
— Да, — продолжаю я, — наши с вами предшественники, рабочие Питера, не пустили
в город дикую дивизию генерала Краснова, дважды разгромили Юденича, выну[189]дили
еще от Пскова убраться прочь германскую армию Вильгельма...
Тут очень кстати подошел комиссар.
— А вот, — говорю, — и сам ополченец того времени — бывший питерский красногвардеец
товарищ Осипов.
Меня отозвала в сторону Козик. Вижу, врач озабочена. Кивнула на лужайку, и я
увидел девушек с санитарными сумками — они наклонялись над разутыми ополченцами.
— Потертости? — спрашиваю.
А врач холодно:
— Плохо учили пользоваться портянками. Человек двадцать — тридцать я снимаю
с похода. ЧП — обязана донести начсандиву.
— И правильно поступите, — скрепя сердце согласился я. Досадный случай — и не
первый подобного рода в моей жизни... Числясь в запасе, бывал я на сборах в
военном городке Череха, близ Пскова. Там дислоцировалась 56-я стрелковая дивизия.
Однажды на зимних маневрах, командуя саперами, я невзначай обморозил руку. Пришлось,
передав командование помощнику, забежать в деревенскую избу. Ужасно больно,
когда в обмороженной руке, опущенной в воду со снегом, медленно восстанавливается
кровообращение. Кисть становится похожей на красно-белый бутерброд. Хотелось,
чтобы мне посочувствовали, пожалели меня, а вместо этого — бац, выговор в приказе
по дивизии: какой же ты, мол, командир, если даже мороз выводят тебя из строя.
Хорош пример бойцам!
Приказ подписал начальник штаба дивизии Федор Иванович Толбухин — милейший человек,
впоследствии маршал и один из выдающихся полководцев Великой Отечественной войны.
Ясно, что и за попорченные ополченцами ноги отвечать мне. До боя еще далеко
— а уже убыль в батальоне.
— Товарищ доктор, — распорядился я,— берите на санитарные повозки кого забраковали.
Козик запротестовала: мол, у нее только небольшой фургон для раненых, который
продезинфицирован и опечатан.
— А повозки, — добавила она язвительно, — спросите у Чирка. Вам, надеюсь, не
откажет.
Пришлось дожидаться обоза.
— В ажуре идем! — храбро отрапортовал Чирок. — Можете удостовериться. — И он
постучал ногтем по стеклышку часов на браслетке. — Обоз веду точно по расчету
времени, который вы утвердили.[190]
— Благодарю за службу! Но у меня к вам просьба. Есть больные, надо разместить
их в обозе.
— А это не моя забота! — отрезал помпохоз. — У Козик свой транспорт.
— Забота не ваша, — сказал я миролюбиво, — но будет вашей.
Чирок захныкал:
— Ну ей-богу, товарищ капитан, хоть динамитом разорвите меня — некуда сажать...
Обоз переполнен.
Стою, раздумывая, как быть. Мимо катятся повозки — и одноконные, и пароконные.
На облучках порой люди, никогда не державшие вожжей. Такого узнаешь сразу —
лошадь в мыле, и сам в семи потах... А вот и профессор философии, старый чудак
с эспаньолкой а-ля... какой-то Карл или Генрих. Как ни доказывал я почтенному
ученому, что служба в ополчении не по годам ему, — ничего не подействовало.
Наконец подвернулся, показалось мне, убийственный довод: «Не в повозочные же
вас сажать!» А профессор так и расцвел:
— Дорогой мой, это же прекрасно! Я всегда бывал только седоком — прежде на извозчике,
потом в автомобиле. Но надо же быть честным: любишь кататься — люби и саночки
возить! Хочу и даже обязан в эти грозные дни быть полезным армии. Назначайте
повозочным!
Сейчас едет на одноконной телеге с мешками овса.
— Арсений Георгиевич, — кивнул я профессору, — здравствуйте. Как себя чувствуете?
Философ отозвался на мои слова быстрым взглядом. Был он целиком во власти лошади,
но затряс вожжами — для престижа:
— Н-но-о, милая, но-о, пошевеливайся!.. — И, причмокивая, проследовал дальше.
А вот и один из немногих в батальоне автомобилей — не тот, который Чирок сам
где-то раздобыл и превратил в личную машину, а полученный нами по мобилизации
гражданского транспорта. Но что это на грузовике? Похоже на матерого быка, уложенного
вверх ногами. Животное под брезентом. Я в недоумении.
— Чирок, вы что же — на бойню заезжали?
Помпохоз пролепетал что-то невнятное.
— Скиньте брезент! — приказал я, и обнажились ноги с толстенными ляжками. Только
не быка, а бильярдного стола...
Стол выставили на бровку шоссе, а в освободившемся грузовике Козик разместила
захромавших.[191]
Подошел комиссар. Провел ладонью по зеленому сукну.
— Неужели мы так и бросим бильярд? Ведь ценность. К тому же подарок ополченцам.
— Ах вот оно что...— Я рассмеялся. — Далеко же простирается твоя домовитость,
Владимир Васильевич: с бильярдом — на фронт!
Бильярдный стол вместе с шарами и киями снесли в обсерваторию.
Вступаем в Гатчину. Город горит, и на улицах ни души. Не блеснет даже каска
пожарного. Клубы дыма, толкаемые взрывами бомб, порой откатываются к парку,
и тогда кажется, что в ужасе от происходящего деревья парка седеют.
Иду вдоль каменных домов в два-три этажа. Стены своей толщиной напоминают крепостные
(градостроительство Павла I), и авиабомбы лишь кое-где расковыряли их.
Но что же внутри? Выбираю дом, в который еще можно заглянуть. Окна над самым
тротуаром, стекла осыпались. Приподнимаю дымящуюся занавеску — и передо мной
стол, на котором собран завтрак или ужин. Кричу внутрь: «Эгей, есть кто живой?»
Ни звука. Я готов ступить внутрь — может, людям помощь нужна? — но меня опережает
вестовой, прыгает в окно. Едва успевает возвратиться, как внутри квартиры что-то
грузно обваливается, и сноп искр выстреливает из окна.
Другой дом, другое вросшее в землю окно. Среди посуды фырчит и брякает крышкой
кофейник, вновь закипая от горящего стола... Третий дом, столь же стремительно
покинутый жителями, четвертый, пятый... Особенно тягостно видеть в комнатах
детские игрушки без детей. Вот бархатный мишка; загоревшись, он словно ожил
— пытается встать на дыбы... Вот медная кастрюля, брошенная у порога, а в ней
кукла; тут словно наяву я слышу плач обиженного и перепуганного ребенка... Но
где же семья? В толпе беженцев или погибла, расстрелянная фашистским самолетом?..
А вот и здание, где комдив наметил разместить свой полевой штаб. Просил нарядить
саперов поплотничать, приспособить помещения для штабной работы... Но вход завален,
и над каменной коробкой светится небо.
Стою потрясенный: «Неужели... с генералом несчастье?» Но выясняется — жив старик!
Приказывает... Правильное решение: построить для командного пункта дивизии надежный
блиндаж![192]
В глубине Гатчинского парка мы присмотрели поляну. Вокруг вздымаются вековые
деревья. Комдив выбранное место одобрил. Для маскировки работ натянули сети,
в которых, как рыбки, зеленые лоскутки.
Взялись саперы дружно. Травянистый покров рассекли лопатами, дернины для сохранности
отнесли в сторону. Вскрыли материковый слой — и остановились, зачарованные...
Невиданного цвета глина: яркий пурпур. В прекрасных гатчинских парках и недра
способны вызвать восхищение...
Но копнули глубже саперы — и очарование улетучилось: глина, напоминая густое
желе, намертво присасывалась к полотну лопаты. Размахнется сапер, чтобы выбросить
ком наружу, а вместе с комом вырывается из рук лопата и улетает, как праща.
Вылезай из котлована, беги, шарь по кустам. А нашел лопату — соскребай с нее
глину щепкой, а то и ножом.
Ворча, расхаживал по краю котлована наш Попов. Ему не понравилось, что проект
подземного города изготовлен в штабе дивизии, а не в конструкторском бюро батальона.
— Почему начали работать где попало? Следовало в разных частях парка заложить
шурфы — вот и установили бы, где подходяшший грунт!
Но сапер, как поется в старинной песне, «дело знает, что касается сапер», приспособились
и ополченцы к работе. Копают, перебрасываются шутками, а в гуще деревьев — уже
хриповатое: «Шарп... шарп... шарп... шарп...» Ласкающие слух звуки! Вступила
в действие пилорама — собственная, батальонная! С пожарища навезли годных еще
бревен, и вот началась их разделка на плахи, брусья, доски. Все это требуется
для подземной постройки.
«У ополченцев пилорама? — уместен вопрос.— Но откуда?»
Собрана в Ленинграде из обломков, подобранных на свалке. Изделие ополченцев.
Батальоны и полки народного ополчения формировались из людей невоенных, к тому
же и не очень молодых — в этом их слабость. Но есть и обратная, сильная сторона:
человек в летах обладает жизненным опытом, силен в своей профессии: в батальоне
не только мастеровитые плотники, кузнецы, механики, сапожники, портные, но в
большом количестве — инженеры и ученые. Вырванные из мирной жизни, все они,
учась военному делу, старательно, я бы даже сказал, с любовью обстраивали свой
новый дом — батальон.
Помимо рамы, собранной в техническом взводе, баталь[193]он обзавелся двумя АЭС
(электростанциями на колесах) — силовой и осветительной. В основе их два грузовика,
а электрическая часть тоже смонтирована из чего попало. Редкую изобретательность
в постройке АЭС проявили инженер-кабельщик из Ленэнерго Владимир Михайлович
Дмитриев и главный энергетик хлебопекарной промышленности города Семен Наумович
Шнеер. Силовая АЭС в двадцать киловатт давала движение пилораме; мало того,
позволяла целому взводу саперов, отложив старинный и утомительный свой инструмент
и взяв электрический, с легкостью пилить, строгать, долбить древесину, да и
камень разворачивать.
Осветительная АЭС была оснащена гибкими проводами разной длины с гроздьями электрических
лампочек, как делают на елку. Чтобы дать свет в блиндаж или землянку — достаточно
было мгновения.
Между тем подземная стройка завершалась. Обширный блиндаж был разгорожен перегородками,
застлан полами; двери, запоры, специальное вентиляционное устройство сделали
КП неуязвимым на случай газовой атаки. Поверх вырос холм из бревен вперемежку
с железными балками, опять-таки с пожарища. Замаскировали постройку дерном.
АЭС осветила подземелье.
Генерал похвалил саперов:
— Полагаю, мой КП краше Гатчинского дворца!
Распушив и без того пышные усы, крякнул и стал спускаться к себе.[194]
<...>
На подступах к Гатчине были замечены немецкие мотоциклисты, и ополченцы едва
не натворили глупостей: в охотничьем азарте начали было пулять по фашистам.
Вмешался комдив. В строжайшем его приказе было сказано, что каждый выстрел только
помогает фашистским разведчикам распознать, как устроена оборона Гатчины, и
выявить в ней уязвимые места. А уязвимых мест было еще много: Гатчину не успели
укрепить полностью. Главные силы Ленинградского фронта были сосредоточены под
Лугой. Но вот фашисты после месячных бесплодных попыток перейти пустяковую речушку
Лугу сделали передышку, потрепанные свои дивизии заменили свежими и ударили
во фланг лужского плацдарма. Гитлеру нужен был Ленинград, и он не считался с
потерями.[201]
Наши отступили. Бои завязались на рубеже Гатчины. Саперы рыли окопы, пехотинцы
тут же, можно сказать, из-под лопаты, их занимали. Командир дивизии был непрестанно
среди войск, и блиндаж его в выстроенном нами подземном городке пустовал.
Плечом к плечу с ополченцами дрались бойцы, отошедшие от Луги, и все же в поясе
обороны Гатчины возникали опасные бреши. И тут «кто кого» решали расторопность
и отвага минеров: успеешь заткнуть дыру минами — и враг обломает себе ноги.
Здесь, в Гатчине, дивизия получила боевое крещение — и осиротела: погиб наш
пышноусый генерал. Обнаружив, что один из полков, теснимый врагом, сдает позиции,
старик возглавил по-чапаевски контратаку и пал смертью храбрых...
Как известно, 8 сентября 1941 года над Ленинградом в большом количестве
появились гитлеровские самолеты. Было это в 18 часов 55 минут — и не случайно:
к этому времени, после рабочего дня, улицы города многолюдны. Двинув на Ленинград
армаду самолетов-бомбардировщиков, фашисты рассчитывали посеять в городе панику.
Но просчитались: ленинградцы и ленинградки проявили выдержку, быстро поняли,
в чем для города главная опасность, и принялись тушить многочисленные пожары,
вспыхнувшие от зажигательных бомб. Без помощи населения пожарные не справились
бы с «морем» (так сказано в официальных документах) огня.
Повторные налеты врага наталкивались уже на организованный отпор. Горожане дежурили
на крышах домов и гасили «зажигалки». Зенитчики наловчились самолеты со свастикой
отправлять носом в землю. Летчики расстреливали их в воздухе.
Ведя бои в почти уже окруженной Гатчине, мы, саперы, не сразу узнали о том,
что произошло восьмого в Ленинграде. Сведения об этом трагическом для города,
но и героическом дне получили лишь на рассвете девятого. От Чирка. Он находился
в Ленинграде по хозяйственным делам батальона. Вот эти сведения:
— Погибли!.. Нет больше Ленинграда... Все пропало!
В Гатчинском парке, куда Чирок примчался на бричке, врач Козик и военфельдшер
лейтенант Ольга Павловна Сергеева в два корыта стирали белье для раненых саперов.
От панических выкриков женщины остолбенели. Но[202] вид трясущегося мужчины
в военной форме со значками (их приняли за ордена) был столь омерзителен, что
женщины тут же и опомнились.
— Ты что это несешь такое, а? — закричала Козик. В гневе она затопала ногами
и, не находя нужных слов, костила труса то по-русски, то по-украински.
— Замолчи! — вторила ей Сергеева. — Замолчи! Замолчи! Язык оторвем!
Но тот, видимо, потерял всякую власть над собой, схватился за голову и выл,
не умолкая: «Нет Ленинграда... Нет больше... Нет!»
Тогда Козик, не раздумывая, толкнула свое корыто. Белье вывалилось на землю,
а она — бац вальком по железному днищу!
— Вот оно... И нам конец... — пробормотал Чирок; у него закатились глаза, и
он упал в обморок.
— Девочки, шприц мне! — распорядилась Козик. Теперь она была только врачом,
оказывающим помощь пациенту.
О происшествии мне доложили. Говорю комиссару:
— Когда-то я обещал ему посодействовать в получении оружия. Прикомандирую, мол,
к роте, прихлопнете в бою какого-нибудь фрица — вот вам и пистолет. Так, может
быть, его для проявления храбрости в роту?..
Комиссар не дал мне окончить:
— А Чирок уже с пистолетом. И как раз с трофейным.
— Но...— Я был озадачен. — Но каким образом?
Комиссар усмехнулся:
— Как видно, сумел очаровать наших саперов-разведчиков. Те и преподнесли ему
фрицевский пистолет.
Подумали мы, подумали — и пока оставили Чирка в прежней должности.
В ночь на 14 сентября дивизия получила приказ: оставить Гатчину.
Уходили ополченцы с горестным ощущением незавершенной битвы. Дивизия способна
была и далее удерживать этот узел обороны. Но оказалось, что враг уже в Красном
Селе, Ропше, в Дудергофе. Иными словами, вклинился непосредственно в оборонительный
пояс Ленинграда. Теперь, как мы поняли из приказа командующего фронтом, важно
было сохранить жизнь бойцов: предстояли бои уже за самый город.
Поклонившись братским могилам, мы возвращались в Ленинград.[203]