[Автор незаконченной статьи — Б.Н. Журавлев, адъютант 1-го
СП 2-й гв.ДНО. События, предположительно, 24 августа.
На двух тетрадных листах в клеточку, карандашом.]
Я очень хорошо помню — это было ведь так недавно — наш первый бой — бой который
показал все огромное значение воли командира, все значение умелого и спокойного
руководства, бой который показал что молодого задора, желания, храбрости, еще
мало, и что нужно то самое — почти неощутимое — что дается опытом, практикой,
годами.
Наш полк был очень молод — молод и потому что командиры были очень молоды, и
потому что бойцы еще не все знали что такое бритва, и молод оттого еще, что
никто почти не видал войны, не слыхал выстрелов; а если и слыхал — так то была
стрельба на полигоне; и молод потому что полку от роду не было и 2-х месяцев.
Все казалось тогда всем очень просто — впереди враг нужно идти вперед и бить
его — это ведь очень просто! Но на самом деле все оказалось сложнее, труднее,
серьезнее, и я думаю, не будь тогда с нами такого опытного, бесстрашного и хладнокровного
полководца, каким был наш полковник Денисов — все могло быть иначе, и наш первый
бой закончился-бы совсем по другому.
Я очень хорошо помню это утро — свежее и солнечное, и Гатчинский парк — старинный,
величественный, и легкий ветерок, волнующий верхушки дерев, и едва заметное
тогда приближение осени.
У нас, на К.П. (командный пункт) уже давно, с ночи жизнь шла своим обычным порядком.
Звонили телефоны, передавались телефонограммы, приходили и уходили пешие связные,
конные закидывали ногу на седло, нач.штаба передавал в штадив обстановку, кто-то
ел суп — обычная немного суетливая жизнь штаба. Полковник, сидя на пне, брился;
как всегда, спокойный, медлительный, даже как будто чуточку сонный, с насмешливым
блеском в глазах слушал донесения некоторых командиров; иногда долго молчал
прежде чем отдать приказание.
Вести приходили все тревожнее — немцы наседали на Пижму. Гул, доносившийся на
к.п. делался все сильнее, яростнее, к небу поднимались столбы черного дыма —
горела деревня.
Пришло донесение от которого нахмурились брови полковника — будто бы, подавленный
численным превосходством противника который «окружил» — некоторые очень любили
употреблять это слово — один из батальонов отходит.
Полковник встал, и я удивился перемене, происшедшей с ним; обычная медлительность,
некоторая неподвижность, сменилась какой-то четкостью и быстротой, которые мне
было видеть непривычно. Передо мною был другой человек: выше ростом, с твердым
взглядом, уверенными движениями.
«Надо ехать самому, выправлять». Он повернулся ко мне — «адъютант — машину».
Через несколько минут мы мчались по пустынным улицам Красногвардейска. Было
странно видеть город и улицы и дома, и цветы на окнах и ларьки и вокзал — все
обычное залитое солнцем и совершенно пустое — людей не было.
Я протянул полковнику карту — он отмахнулся:
«Я знаю ее наизусть, и всякий должен знать ее так-же.» Он указывал мне часто
такие подробности карты, что я удивлялся зрительной памяти полковника.
Стрельба становилась все ближе, все яростнее можно было различить по звуку наш
и вражеский автомат. «Дальше ехать нельзя» сказал полковник, — «можно испортить
камеры — пойдем пешком».
Мы вышли из машины.
Действительно, противник видимо бросил все свои огневые силы. Гул стоял ужасный.
Минометы немцев били не метко, разбросано, мало поражая наших бойцов; но мины
ложились справа и слева, сзади, всюду, создавая в глазах некоторых видимость
«окружения». Так-же стреляли и автоматчики — наверное им платят с пустых гильз
— пули свистели где попало.
В донесении была написана почти правда: наш молодой, ни разу «не нюхавший пороху»
батальон — отходил. Оглушенные гулом, стрельбой автоматов, разрывами мин со
всех сторон, бойцы растерялись. Растерялись и молодые командиры — это оказалось
совсем не похоже на то, что они проходили в училищах, — совсем не похоже — кусты,
противника не видать, кругом дикая пальба. Неправдой в донесении было только
одно: не было превосходящих сил пр-ка, его вообще не было видно. Полковник сразу
увидел и понял это.