Предыдущий текст — Следующий текст
Из сборника "Ополченцы", (Лениздат, 1975)
Кузанов Владимир Петрович в 1920 году вступил добровольцем в Красную
Армию, закончил артиллерийские командные курсы, служил в армии. Перед войной
работал администратором в Ленгосэстраде. Зачисленный в 1-ю гвардейскую дивизию
народного ополчения, был назначен командиром батареи артполка. Позже занимал
должности начальника штаба полка, командира полка, начальника оперативного отдела
штаба артиллерийского корпуса. После войны работал заместителем директора Ленконцерта.
В настоящее время В. П. Кузанов — на пенсии.
В. П. КУЗАНОВ
ДВА ПАМЯТНЫХ ЭПИЗОДА
1
Если бы кто-нибудь задал мне вопрос, какое из событий, происшедших за годы
войны, оставило у меня наиболее яркое воспоминание, то я бы назвал бой с вражескими
танками в августе 1941 года у хутора Прологи, недалеко от станции Молосковицы.
Враг, не считаясь с потерями, рвался к Ленинграду. Первая пушечная батарея артиллерийского
полка 1-й гвардейской дивизии народного ополчения, имевшая на вооружении четыре
видавших виды 76-миллиметровых пушки образца 1902—1930 годов, получила боевую
задачу: занять позицию примерно в двух километрах от переднего края нашей обороны
и не допустить прорыва танков противника. Заняв огневую позицию, мы замаскировали
пушки березками, а лошадей поставили за бугорок, на берегу какой-то речушки.
Привезли обед. Едва мы успели поесть горячих щей, что в те дни удавалось не
часто, как с передового [247] наблюдательного пункта, куда телефонная связь
только еще протягивалась, прибежал запыхавшись разведчик А. Я. Витоль и доложил,
что по дороге движется колонна вражеских танков, двадцать пять — тридцать машин.
Откровенно говоря, я не поверил разведчику. Откуда здесь танки? Впереди занимала
оборону целая дивизия с артиллерией, минометами, пулеметами и прочим оружием.
Если бы танки противника и прорвали нашу оборону, то обязательно произошло бы
сражение и мы услышали бы гул канонады. А вокруг стояла такая умиротворяющая
тишина, словно войны и не было. Поэтому, чтобы успокоить взволнованного разведчика,
я предложил ему поесть свежих щей, а там, мол, посмотрим, что за танки идут.
Но восемнадцатилетний ополченец, вчерашний студент Арнольд Витоль от предложенных
щей отказался и продолжал настойчиво уверять, что действительно приближаются
танки, и именно немецкие, с крестами.
И как бы в подтверждение его слов послышался рокот моторов. Тут уж было не до
обеда.
Быстро определили, что танки идут по дороге, пролегающей правее батареи и ведущей
в глубину нашей обороны. Стала очевидной ближайшая наша задача: перекрыть противнику
путь, заставить его повернуть на батарею и тогда вступить с ним в бой.
Для этого третье орудие под командованием старшего сержанта Маркелова было послано
навстречу танкам. Заняв огневую позицию непосредственно у дороги и дождавшись,
когда покажется первый танк, Маркелов открыл огонь. Первым же выстрелом была
подбита головная машина. Следующими выстрелами вывели из строя еще одну, и дорога
была прочно закупорена. Выполнив боевую задачу, орудийный расчет быстро возвратился
на основную огневую позицию.
Танки свернули с дороги на овсяное поле — другого пути у них не было — и продолжали
движение на малой скорости (километров шесть—восемь в час). Видимо, гитлеровцы
чуяли, что опасность где-то близко, и продвигались ощупью.
Пока вражеские машины ползли по овсяному полю, я, наблюдая в стереотрубу, насчитал
двадцать четыре средних танка и невольно подумал: четыре пушки против такого
количества танков, пусть даже средних, ма[248]ловато! Да и снарядов у нас не
густо. В те времена мы, артиллеристы, ощущали в них острый недостаток.
А танки все приближались. Гул моторов нарастал. Пушки, угрожающе выглядывая
из башен, как бы прощупывали местность, готовые в любой момент открыть убийственный
огонь. Положение становилось напряженным.
В голову лезли всякие мысли: выдержат ли необстрелянные батарейцы, вчера еще
сугубо штатские люди, не дрогнут ли? А вдруг найдется трус, поднимет панику,
в результате которой люди теряют самообладание и становятся легкой добычей врага?
Ведь достаточно одного такого паникера...
Тем временем танки подошли на расстояние около четырехсот метров. Самая выгодная
дистанция для открытия огня. Раздумывать, гадать, чего-то опасаться было уже
некогда...
Я скомандовал:
— К бою!
Маскировочные березки полетели прочь! Каждое орудие заранее получило цель, и
первые четыре выстрела прогремели почти одновременно.
Есть! Два вражеских танка запылали. Артиллеристы-ополченцы вели точный огонь
прямой наводкой, умело используя элемент внезапности.
Вот загорелся еще один танк, а потом еще два. Батарея расстреливала танки с
наиболее выгодной дистанции в триста — четыреста метров. Противник был ошеломлен.
А батарея продолжала интенсивный огонь, не давая гитлеровцам опомниться.
Однако замешательство у немецких танкистов прошло, и задние машины открыли сильнейший
огонь по обнаружившей себя батарее. Тогда третье и четвертое орудия стали стрелять
по танкам, шедшим сзади и на мгновение прекратившим движение. К небу взметнулись
новые дымные факелы.
У нас появились первые раненые. В орудийном расчете второго орудия наповал сразило
наводчика. Заменивший его второй номер, по-видимому, от волнения оборвал боевой
шнур. Образовалась заминка. Я побежал к орудию и заменил шнур брючным ремнем.
Орудие старшего сержанта Н. И. Лебедева (впоследствии геройски погибшего под
Синявином при прорыве блокады Ленинграда) продолжало вести огонь по врагу. [249]
Запас снарядов с каждой минутой таял. Положение батареи становилось угрожающим.
Орудийный и пулеметный огонь противника достиг наивысшего предела — позиция
батареи обстреливалась всеми оставшимися в строю танками, а их еще было более
полутора десятков. Мы уже потеряли семь человек ранеными, один был убит.
У нас оставалось снарядов на пять — семь минут боя. Если бы противник продержался
это время, танки смяли бы и уничтожили орудия.
И вот в таком, казалось бы, безнадежном положении, когда выручки ждать неоткуда,
появился неожиданный спаситель. На огромной скорости вылетел громыхающий «газик»,
до отказа наполненный снарядами, да не какими-нибудь, а бронебойными! Шофер
«газика» Сергей Иванов (после войны он работал в такси, потом заведующим гаражом),
не обращая внимания на бешеный обстрел, лихо подкатил к самым орудиям и развернул
машину. Батарейцы в один миг растащили лотки со снарядами по орудиям — торопить
никого не пришлось!
Как костер, в который подбросили большую охапку сухого хвороста, с новой силой
вспыхнул огонь батареи, начинавший уже затухать.
Бой достиг своей кульминации, и было ясно, что одна из сторон должна спасовать,
— долго выдержать такое напряжение невозможно.
Не выдержали гитлеровские танкисты. Потеряв одиннадцать машин, они повернули
назад и на предельной скорости скрылись. Наши артиллеристы победили. Танки не
прошли. Ленинградские ополченцы показали себя смелыми и решительными людьми.
В этом бою все держались безупречно и действовали геройски. Особо отличились
мой заместитель по строевой части младший лейтенант В. С. Шумилов, который фактически
командовал вторым взводом, командиры орудий старшие сержанты Сурмач, Лебедев,
Маркелов, разведчики А. Витоль и И. Загоровский — два самых молодых ополченца.
Младший лейтенант Шумилов был награжден за этот бой медалью «За отвагу», я —
орденом Красной Звезды. Надо сказать, что достойных награды было много больше,
но давались они в ту пору скупо.
Теперь, по прошествии многих лет, я задаю себе вопрос: как могло случиться,
что сотня ленинградских до[250]бровольцев с четырьмя старенькими пушками не
только устояла в бою против двадцати четырех танков, но и победила их с таким,
пользуясь спортивной терминологией, разгромным счетом?
«Бой — самое большое испытание моральных, физических качеств и выдержки бойца»,
— говорится в Боевом уставе пехоты. Это испытание ополченцы выдержали отлично
потому, что они оказались настоящими патриотами, готовыми отдать жизнь за свой
город, за свою Отчизну. Они победили потому, что проявили смелость и решительность.
А «на войне у смелости особые привилегии» — утверждает известный военный теоретик
Клаузевиц.
2
Вспоминается и второй эпизод, относящийся к первым месяцам войны.
В эпизоде этом нет ничего героического. Скорее он забавный, но тем не менее
по-своему поучительный.
К концу сентября 1941 года наступление гитлеровцев на Ораниенбаум было остановлено.
Противник, понеся значительные потери, исчерпал наступательные возможности.
Обе стороны перешли к обороне.
Ночью противник обычно вел методический артиллерийский обстрел боевых порядков
пехоты и наших огневых позиций. А у нас снарядов было мало, приходилось экономить,
так как враг отрезал нас от Ленинграда и снабжение боеприпасами по Финскому
заливу было очень затруднено. Все же для ответного огня на каждую ночь назначалась
дежурная батарея.
Техника этого дела была упрощена до крайности. Услышав разрывы снарядов в расположении
наших войск, командир дежурной батареи забирался на большую сосну, где был оборудован
наблюдательный пункт, и самым примитивным способом пытался засечь вражеские
батареи, а затем приказывал открыть огонь. На подготовку к стрельбе уходило
минут двадцать пять — тридцать, и эта вынужденная проволочка вызывала неудовольствие
начальства и ворчание пехоты: «Опять эти артиллеристы проспали!»
Командиры второй и четвертой батарей Н. К. Шувалов и К. Н. Дубенецкий старались
вовсю, стремясь быстрее открыть ответный огонь, но это у них не получа[251]лось,
и начальство продолжало их ругать, ставя в пример первую батарею, отвечавшую
на неприятельский огонь почти моментально.
Шувалов и Дубенецкий недоумевали: в чем тут дело? Однажды ночью, когда дежурила
наша первая батарея, они подошли к моей землянке с твердым намерением раскрыть
секрет. Вскоре началась стрельба немецких орудий, и почти немедленно загрохотали
отвесные выстрелы первой батареи, а затем последовали разрывы снарядов в расположении
противника.
Шувалов и Дубенецкий ничего не понимали: ведь командир батареи из землянки не
выходил, на наблюдательный пункт не забирался, а батарея ведет огонь.
— Неужели он всю ночь сидит на сосне и в этом весь секрет? — предположил Шувалов.
Вдвоем они бросились к дереву, где был устроен НП, но там никого не оказалось.
Теряясь в догадках, вошли в мою землянку.
Тускло горевший обрывок телефонного кабеля еле освещал телефониста Глазкова,
передававшего команды на огневую позицию. Командир батареи мирно спал в углу,
на еловых ветках.
— Второму орудию... — лихо командовал Глазков, глядя в какую-то бумажку, — пять
снарядов... огонь!
Шувалов и Дубенецкий стали тормошить меня.
— Владимир Петрович, проснитесь! Немцы стреляют! Я проснулся сразу — на передовой
сон чуткий — и моментально понял все. Поглядывая на непрошеных гостей, дружелюбно
сказал:
— А-а, это вы? Пришли, надо думать, опыт перенимать?
— Какой там опыт! — удивленно произнес Шувалов. — Почему вы не на сосне?
— Зачем? Что мне там делать? — удивился я в свою очередь.
— Как что делать? Обнаруживать, засекать...
— И выговоры получать, — в тон гостям закончил я.
— Но боевая задача, устав! — не сдавались мои критики.
— Эх, милые мои, — перебил я их снова, — в давние времена был на Руси царь Петр
Первый. Может, слыхали?
— А при чем тут царь? — огрызнулся Шувалов.
— А при том, — продолжал я, — что у этого царя, [252] в порядке исключения,
был царь и в голове. И оставил этот царь своим неразумным потомкам такой царский
завет: «В уставе строи и порядки обозначены, а времен и случаев нет. Посему
не держись устава, яко слепой стены, а действуй с разумением».
Шувалов и Дубенецкий пытались возразить, но я не дал им этой возможности и тем
же тоном продолжал:
— Вот я и стараюсь действовать с разумением: днем готовлю исходные данные для
стрельбы по заранее разведанным целям и записываю команды на бумажке. А ночью
телефонист Глазков, как услышит, что гитлеровцы начали свой концерт, немедленно
передает команды на батарею и... все довольны! Начальство хвалит! Пехота спокойна
— артиллеристы начеку! Телефонист Глазков растет в собственных глазах: сам командует.
И я, грешный, могу часок-другой поспать, без чего даже на войне прожить невозможно.
— Да, но наша боевая задача — контрбатарейная борьба, — возразил Дубенецкий,
все еще не желая сдаваться.
— Боевая задача, боевая задача, — тяжело вздохнул я. — Ее тоже понимать нужно.
Что такое ночной огонь? Ведь это огонь не прицельный, а скорее психологический.
Мол, война продолжается, мы не спим. И все дело в данной ситуации не в том,
чтобы засечь вражескую батарею, что в условиях сплошных лесов, ночью и при отсутствии
средств наблюдения просто невозможно, а в немедленном открытии ответного огня,
— закончил я свое объяснение.
— Устав требует... — начал было Шувалов, но я опять перебил его:
— Устав требует прежде всего командирской инициативы в бою. А теперь заседание
закрывается. Мне еще сон надо досмотреть, — закруглился я, повернувшись к стене.
Мои друзья молча вылезли из землянки и ушли к себе. Потом я узнал, о чем они
говорили по дороге.
— А ведь на этот раз царь, пожалуй, прав, — сказал Дубенецкий.
— Да... Не держись устава, яко слепой стены! — согласился Шувалов.
— И действуй с разумением! — заключил Дубенецкий.
А над их головами с равными промежутками, шелестя, пролетали снаряды... Первая
батарея продолжала ответный огонь.
Предыдущий текст — Следующий текст