Предыдущий текст — Следующий текст
Из сборника "Ополченцы", (Лениздат, 1975)
Ильина Ида Наумовна, выпускница Ленинградского института физической
культуры имени П. Ф. Лесгафта, в начале войны вступила в 1-ю гвардейскую дивизию
народного ополчения. Была командиром стрелкового взвода, служила в медсанбате.
Войну закончила в Берлине.
В настоящее время И. Н. Ильина — врач лечебной физкультуры Военно-медицинской
академии имени С. М. Кирова.
И. Н. ИЛЬИНА
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Сколько себя помню — всегда вела дневник. И в Бобруйске, в школе. И все четыре
года в Ленинграде, в Институте имени Лесгафта. И во время войны, урывками. Вот
они, почерневшие, наполовину обугленные страницы, — снаряд попал в мою землянку...
Перелистываю институтскую тетрадь — все о друзьях студенческих лет. Но больше
всего о самой близкой подруге Калерии Чешейко.
Наша комната в студенческом общежитии была очень дружной. Мы все четверо до
самозабвения любили спорт: Галя Кононова — гимнастка, Надя Лебедева — пловчиха,
Муся Кирайдт — трехкратная чемпионка Ленинграда по велосипеду, прекрасная лыжница,
а мы с Калей увлекались художественной гимнастикой. Но не только спорт сближал
нас — и во многом другом были общие интересы: музыка, театр, книги. На [275]
билеты в Кировский театр — он ведь был рядом с институтским общежитием — тратили
чуть ли не всю стипендию. Выручали Калины посылки — родные с Украины то и дело
посылали ей всевозможные припасы, и Калерия, конечно, щедро делилась с нами.
Она была очень добрая, все в институте знали и любили ее.
И воспоминание о первом дне войны связано у меня с ней. Июнь сорок первого года
застал нас, лесгафтовцев, в Кавголове — мы готовились там к Всесоюзному параду
в Москве. Это было наше последнее студенческое лето. Быстро и незаметно пролетели
четыре года учебы, осталось сдать госэкзамены — и начнется новая, самостоятельная
жизнь. Я, например, уже знала, куда меня пошлют по распределению — в Крым, в
Саки. Кто бы мог тогда предположить, что ждет нас впереди!..
22 июня мы с Калей приехали в Ленинград. Повод был серьезный — купить материал
на платье для выпускного бала.
Ходили по магазинам, стояли у прилавков — денег, конечно, в обрез, а хотелось
на вечере быть самыми нарядными! Купили голубой крепдешин, Каля настояла:
— Получится дешево, потому что сама и сошью...
Она и в самом деле неплохо шила. Как раз в то лето я носила платье, сшитое ее
руками.
Вышли мы из магазина с пакетами в руках ровно в двенадцать и сразу услышали:
— Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза...
Застыли у репродукторов суровые, напряженно вслушивающиеся в правительственное
сообщение люди.
Вот и все. Кончилась наша беззаботная жизнь. Война...
— Калька, — растерянно сказала я, — пойдем сдадим крепдешин, куда сейчас с ним...
— Ничего, — убежденно возразила Калерия, — сошьем и еще поносим. Война быстро
кончится.
Разве могли мы думать, что война затянется на столько лет и что Каля погибнет
в первые же дни... Так и не успела она поносить голубое платье. А о своем я
вспомнила после войны: в институтской камере хранения, куда мы снесли свои вещи,
уходя на фронт, я оторвала от чемодана бирочку с адресом — кому переслать в
случае гибели, приподняла крышку — в чемодане лежали изгрызанные крысами остатки
отреза... [276]
После митинга в институте мы с Калей одними из первых записались добровольцами.
Следом за нами к столу подошли Муся Кирайдт, Галя Кононова, Надя Лебедева —
вся наша комната.
3 июля был выпускной вечер. Через несколько дней мы прибыли на Куракину дачу,
в одну из частей 1-й гвардейской дивизии народного ополчения.
Дали нам кирзовые сапоги, портянки, гимнастерки. Я первым делом обрезала косы,
— пилотка не держалась на длинных волосах.
Положение наше было неопределенным: то ли бойцы, то ли инструкторы по физической
подготовке. И вдруг приказ явиться в штаб. Решили, что это не к добру. Так и
вышло — нам объявили, что выпускников-лесгафтовцев предложено откомандировать
из дивизии.
Шум мы подняли невероятный, даже плакали. Оставили нас. Но отправили в медсанбат.
В медсанбате — он формировался в Доме ученых — прошли краткосрочные курсы сандружинниц.
30 июля вышли из города. Шли пешком через весь Ленинград, притихшие, сосредоточенные.
Ленинградцы смотрели на нас с сочувствием и надеждой.
Километров через пятнадцать устроили привал. Усталые, уселись на траву. Расположились
рядом с опустевшим детским домом — помню, кругом валялись кроватки. Я стащила
сапоги, сняла гимнастерку, осталась в спортивной шелковой майке ярко-красного
цвета. Погода была чудесная, светило жаркое июльское солнце — лежи и загорай.
И вдруг в небе послышалось далекое урчание, появились самолеты, мы тогда не
знали, какие свои, какие чужие. Обрадованно вскочили, стали махать руками, что-то
кричать, я громче всех. Даже красную майку стянула и стала размахивать, чтобы
привлечь внимание летчиков. Тут же совсем близко упала бомба, другая, третья...
Мы все забились в одну канаву. Нам «повезло» — целью бомбардировщиков был аэродром,
расположенный поблизости.
Самолеты улетели. Пришел начсандив, поздравил с боевым крещением. А обо мне
спросил: «Что это за дура бегала с красным флагом и махала фашистам?» Урок,
конечно, был хороший...
Под Красным Селом нас опять обстреляли с воздуха. Теперь-то я уже не махала
майкой и быстро научилась падать при появлении самолетов. [277]
Минуло несколько дней. Мы заметно изменились. Похудели, и ноги уже были не натертые
— наконец-то научились наворачивать портянки. И тут вторично поступил приказ
отослать нас в тыл, как специалистов по физической подготовке. Даже место было
указано — Алма-Ата!
Мы не хотели в тыл. Снова требовали оставить нас в дивизии. Плакали хором и
по отдельности. Упрашивали, кокетничали, все свои женские чары употребили. Настояли
на своем, и направили нас в полки. Но только в разные. Инструкторами физической
подготовки.
Вышли мы на дорогу, остановились на развилке и попрощались. Даже толком не поговорили.
Да мы и не верили, что не встретимся больше, не верили, что нас может убить.
Я даже с Калей не поцеловалась, — не думала, что вижу ее в последний раз...
Надю и Галю мне не довелось встретить на войне. Муся разыскала меня подо Мгой,
приезжала. Ее взяли в лыжный батальон, в этом батальоне она была единственной
женщиной. Целеустремленная, очень сильная физически, разносторонняя спортсменка,
Муся была человеком с твердым характером. В лыжном батальоне очень ее уважали.
Каля погибла в первых боях. Мне рассказывали — снаряд разорвался рядом, Калерию,
смертельно раненную, привезли в Ленинград, в Военно-медицинскую академию, но
спасти не смогли. Хоронил ее наш институт. Там уже скопилось немало писем от
Калиного друга Сергея Антонова, выпускника Военно-морского училища имени Дзержинского.
На мою долю выпало первой сообщить ему горестную весть. В ответ от Сергея и
от его друзей пришло письмо — они поклялись мстить врагу...
Теперь же, прощаясь на развилке дорог, мы не думали о гибели. Грустно только
было, что воевать придется не вместе.
Я попала в первый полк под командованием майора В. К. Бобринского.
В моем предписании было сказано: при соприкосновении с противником откомандировать
в распоряжение дивизии.
— Никуда отправлять тебя не буду, — усмехнулся Бобринский, — будешь воевать
с нами.
Я была назначена командиром стрелкового взвода. Так началась моя жизнь в полку.
[278]
Бойцы ко мне хорошо относились, только вот нет-нет да и назовут дочкой, вопреки
всем уставным требованиям. Были среди них рабочие, инженеры, научные работники,
и меня очень смущало, что я должна им приказывать. Я не приказывала — просила.
А они говорили: «Ты, наоборот, приказывай, ты с нас требуй!» Каждый день я проводила
с ними строевую подготовку, учила их, хотя и стеснялась. Рядом с ними чувствовала
себя девчонкой.
В отличие от моих бойцов командиры не принимали меня всерьез, посмеивались —
чему, мол, она может научить!
Помог один неожиданный случай.
Шли занятия по самозащите. Я объясняла некоторые приемы борьбы невооруженного
с вооруженным. Один лейтенант, достаточно крепкий парень, подошел и сказал насмешливо:
— Да будь у вас хоть десять ножей — все равно со мной ничего не сделаете!
И так пренебрежительно он это заявил. Я разозлилась, схватила его за ворот гимнастерки,
одновременно дала заднюю подножку — и он всей тяжестью грохнулся на землю.
— Видите, — спокойно сказала я, — лейтенант не учел моих замечаний о внезапности.
Но он не только этих замечаний не учел — он и упал не так, как я учила: стукнулся
головой и не сразу поднялся. Я перепугалась. Но лейтенант пришел в себя, поднялся,
потирая ушибленное место, недоверчиво покрутил головой:
— Надо же...
Бобринский, оказывается, все это время стоял в стороне, наблюдал.
— Молодец!— негромко сказал он мне потом. — Так держать!
Вскоре нас посадили в эшелон и повезли в сторону Кингисеппа, на фронт.
До Кингисеппа не доехали. Где-то в районе Молосковиц нас обстреляли, поезд остановился,
мы выскочили из теплушек и вступили в бой.
Это было ранним утром, в негустом лесу, — мой первый бой.
Впереди шла стрельба. Мы двигались навстречу выстрелам. Бойцы меня оберегали.
Связной, немолодой [279] рабочий, все время был возле меня. Когда окончательно
рассвело, стрельба на время прекратилась.
Взвод мой оказался около КП полка, наскоро оборудованного в яме под большим
деревом. Бобринский послал меня и еще четырех бойцов в разведку — нужно было
выяснить, где противник. Не зная обстановки, мы шли по лесу не очень таясь,
в полный рост, и, конечно, тут же нарвались на гитлеровцев.
Впервые я так близко видела врагов. И в первый раз мне стало страшно — встретиться
вот так лицом к лицу. Но раздумывать было некогда, — я вскинула винтовку и выстрелила.
После короткой перестрелки мы отошли. Одного бойца легко ранило.
Когда мы вернулись на КП, я увидела, что Бобринскому делают перевязку. Никого
из командиров рядом не оказалось, и, когда санитары собрались уносить раненого
командира полка, Бобринский приказал мне выполнять обязанности оперативного
дежурного на КП.
В чем состоят эти обязанности, я отчетливо себе не представляла. А тут еще вскоре
пришел начальник штаба дивизии полковник И. М. Белоусов, попросил доложить обстановку,
развернул передо мной карту, но по карте я ничего толком объяснить не могла,
стала рассказывать, где примерно идет бой. К счастью, тут же появился начальник
штаба полка, он обо всем и доложил.
К вечеру на нас двинулись фашистские танки. Несколько машин артиллеристы подожгли,
остальные прорвались и оказались уже в нашем тылу.
Ночью мы снялись с занимаемых позиций. Выходили из окружения под сильным артиллерийским
обстрелом, все вокруг горело, пылали ближайшие деревни. С боями пробились к
своим.
Мои командирские обязанности кончились. В штабе дивизии, видимо, решили, что
не женское это дело— командовать стрелковым взводом. Меня перевели в санчасть.
Я была кандидатом в члены партии и выполняла обязанности политрука санитарной
роты. Приходилось и самой выносить с поля боя раненых. Было это не легче и,
во всяком случае, не безопаснее, чем командовать взводом. Но об опасности некогда
было думать — пригнешь голову и ползешь... [280]
Впереди рвались вражеские снаряды. Сзади била наша артиллерия. Грохот разрывов
ни на минуту не умолкал. Но нас заботило только одно — как быстрее помочь раненым,
никого не оставить. Кончались бинты — рвали свои рубашки и перевязывали. Раненых
выносили вместе с оружием, но в пылу боя не чувствовали тяжести: откуда-то вдруг
и силы и воля появлялись, храбрость откуда-то бралась — удивительное дело?..
В районе Больших Хатыниц я вынесла с поля боя тридцать шесть раненых с их оружием.
Одна ночь запомнилась на всю жизнь. Поступил приказ отойти на новый рубеж. К
вечеру почти все тыловые подразделения ушли, остались раненые, небольшая санитарная
группа, врач Полина Суворова и я. Мимо нас, не останавливаясь, проскакивали
одна за другой машины. А снаряды ложились все ближе. Что делать с ранеными?
С пистолетом в руке выскочила на дорогу. Удалось остановить машину. Уложили
в кузове стонущих и кричащих от боли бойцов. Машина тронулась, я стояла на подножке.
Вдогонку нам — снаряды, мины. Всю ночь сквозь огонь мы добирались до своих.
Не помню, как и где встретили нашу танковую часть. Когда раненых снимали с машины
и отправляли в медсанбат, тут-то и напал на меня страх...
На новые позиции мы отходили вместе с транспортной ротой. Там я и познакомилась
с Валей Цареградской.
Она была на год моложе меня, но казалась старше — высокая, стройная, очень красивая,
всегда с румянцем на лице. На фронт ушла с пятого курса мединститута. Приказу
— всем студентам-старшекурсникам вернуться на учебу — она не подчинилась, осталась.
В большом обозе она была единственным санинструктором, ее там очень любили и
не отпускали, хотя она все время просилась на передний край. С Калей Чешейко
мы дружили четыре года, но Валя сразу стала так же близка, хотя знала я ее мало.
Впрочем, что значит мало? На фронте иногда три дня — это три года...
Наш полк занял оборону в совхозе Сельцо. Бобринского я не застала, он лежал
в госпитале. Командиром полка был назначен бывший комбат, еще зимой 1939/40
года награжденный орденом, старший лейтенант Оку[281]ленко, чудесный человек.
Он очень хорошо относился ко мне. Подружилась я и с другими командирами. Особенно
с Анатолием Савченко, командиром минометной роты.
Не знаю, откуда пришел он в ополчение, но помнится, не был кадровым командиром,
хотя в боевых делах и не уступал им. Савченко славился в полку бесстрашием:
со своими минометчиками ночью подбирался к позициям противника, забрасывал их
минами и тут же перебегал на другое место, а всполошенные гитлеровцы начинали
беспорядочную стрельбу по лесу.
И внешность у него была заметная: черноволосый, высокий, брови густые, сросшиеся,
глубокие серые глаза...
Шла война — трудная, жестокая. Боевые будни, наполненные заботой о раненых,
отнимали много сил и времени. Но мы ведь были молоды и не могли полностью отрешиться
от чувств, никак не связанных с войной. Искали встреч друг с другом. Были эти
встречи не частыми и очень короткими, — успевали лишь несколькими словами перекинуться.
Вперед не загадывали, иногда лишь Савченко, то ли в шутку, то ли всерьез, говорил;
— Кончится война — поженимся.
Валя подружилась с лейтенантом Георгием Спасским, адъютантом командира полка.
Изредка мы собирались, строили планы, вспоминали студенческие годы, не такое
уж далекое детство.
В первой половине сентября выдалось несколько тихих дней на нашем участке фронта.
Меня на сутки отпустили в Ленинград. Валя сказала, что надо бы раздобыть чего-нибудь
вкусного.
— Вези побольше, отметим помолвки с парнями. Не буду подробно рассказывать,
как выглядел Ленинград в сентябре сорок первого года. Город посуровел. Но на
лицах прохожих не было заметно уныния.
Я шла по улицам и все время вспоминала Калю. Незадолго до этого знакомые девушки
из соседнего полка сказали, что она убита, я была ошеломлена, не хотелось верить
в это. И сейчас прежде всего помчалась в институт. Оказывается, там и меня считали
убитой. Я даже прочитала некрологи на Калю и на себя. Но Кали действительно
не было в живых... [282]
Я не могла задерживаться в Ленинграде, да и желания не было. Думала о Вале,
Анатолии. Какое-то беспокойство мучило меня.
Вернулась в полк, оставила в землянке все припасы — конфеты и даже чудом добытую
бутылку шампанского. Улучив свободную минуту, пошла к Анатолию (он уже к этому
времени стал командиром батальона). Но побыла я у него недолго. Из одной роты
сообщили по телефону, что противник начал сильный артиллерийский обстрел и,
видимо, готовится к наступлению. Пришлось мне спешно отправляться к себе.
За время моего отсутствия санчасть ушла, мою землянку разбомбило, вокруг валялись
фантики от конфет и бутылочные осколки.
— Ползи сюда! — вдруг услышала я Валин голос из кювета.
Оказывается, она поджидала меня с санитарной повозкой.
Я доползла до лесочка, где стояла запряженная в телегу лошадь, сели мы с Валей
и поехали к Красному Бору, где заняли оборону наши. Едем — и только взглянем
друг на друга, как начинает разбирать нас какой-то неестественный смех. Вокруг
грохот, стрельба, а мы хохочем: отпраздновали, называется!
Мы доехали до деревни, где остановилась санчасть. Место выбрали неудачное —
деревня стояла на горе, обстреливалась артиллерией. Приказа об отходе не было,
начальник медслужбы отправился на КП полка выяснить ситуацию. Ушел и долго не
возвращался. Обстрел усиливался. Что делать? Я решила, не дожидаясь разрешения,
передвинуться в соседнюю деревню, там мы развернулись и стали принимать раненых.
Каждого пришедшего из батальона Савченко спрашивала: «Жив ли комбат?» Батальон
держал оборону на трудном участке, а у него не хватало людей и оружия.
Раненые все поступали и поступали, мы перевязывали их и быстро эвакуировали.
К вечеру наконец отправили последнюю машину в медсанбат. Только она ушла, в
избу ввалился начальник медслужбы Яков Зак, худой, обросший, рука на перевязи.
Сказал:
— Убит Савченко...
И тут же дал команду немедленно сворачиваться и уходить. [283]
Теперь я вспоминаю тот день более спокойно — минуло свыше тридцати лет. Но тогда
— записи в дневнике напоминают об этом — я с отчаянием восприняла горестную
весть, хотя видела уже немало смертей. Не помню, как вышла на дорогу, вижу —
едут на лошадях командир полка и комиссар, а следом шагает Миша Соломко, лучший
друг Анатолия.
Я кинулась к комиссару:
— Разрешите мне вытащить Савченко!
Не успел он ответить, как подошел Соломко. Почерневший, перевязанный. Сказал:
— Я с бойцами донес его до дороги, дальше не смогли, танки... Двух бойцов убило,
а я — видишь... Вытащил у него из кармана партбилет, пистолет и часы...
Оружие и документы он протянул комиссару, часы — мне.
...Часы во время бомбежки сгорели в землянке. На память о Калерии остались хоть
студенческие фотографии, от Анатолия — ничего.
Под Ропшей была убита Валя. Она находилась возле командира полка, когда начался
обстрел. Его только ранило, а она погибла. После боя, когда бойцы хоронили убитых,
ее никто не признал, так изуродовало снарядом. Даже Георгий. И только увидев
на ее руке подаренные им часики, воскликнул: «Ребята, ведь я свою невесту хороню!..»
А я осталась жива. Война продолжалась, до победы еще было далеко. Нужно было
пройти много дорог, чтобы победить, потом строить мирную жизнь, учить наших
детей ценить то, что сами мы по-настоящему научились ценить только на фронте.
Каля, Анатолий, Валя погибли совсем молодыми. Ничего не успели увидеть, узнать.
Но когда я вспоминаю их, я думаю, что война оставляет вместе с тяжким горем
и память о чем-то бесконечно дорогом, память о великом человеческом братстве.
Раньше мы мало ценили дружбу, не задумывались о своей жизни. А на войне узнали
ее смысл.
Он глубок и прост: в верности своему народу.
Но об этом мы вслух тогда не говорили... [284]
Предыдущий текст — Следующий текст